Мария Романушко - Не под пустым небом
«Господи, неужели ещё что-то будет в моей жизни?…»
* * *
А потом было крещение. 29 марта 1973 года.
И меня нарекли новым именем.
Мне не пришлось долго привыкать к нему. Я сразу ощущала его как своё, единственно возможное. Я слилась с ним – в тот самый миг, когда седобородый батюшка с ласковыми голубыми глазами окатил меня, стоящую в купели, водой… Даруя с новым именем – возможность и – жгучее желание новой жизни.
Кирилл Георгиевич спросил меня однажды: «Ты напишешь об этом когда-нибудь?»
Когда-нибудь напишу… Хотя это трудно, почти невозможно.
Какими словами передать ТАИНСТВО и ЧУДО?
А произошло именно это: ТАИНСТВО и ЧУДО.
Там, на окраине Москвы, в доме у старенького священника я родилась вновь.
Я помню обжигающие воды купели и слова очищающих молитв, и как Людмила Фёдоровна и жена священника, матушка Нина, облачали меня в белую, до полу, крестильную рубаху, и как мы все шли потом вокруг купели со свечечками в руках и пели молитву… И добрый батюшка напутствовал меня в новую жизнь, которая началась с этой минуты…
Потом мы вышли во двор, был поздний вечер, полный тайны и звёзд, и во мне такая лёгкость, почти невесомость, мне казалось – я взлечу сейчас, если меня не держать… «Ой, держите меня, улетаю!» – вскрикнула я испуганно и радостно и схватилась за своих крёстных, одной рукой за Людмилу Фёдоровну, другой – за Кирилла Георгиевича.
Только что произошло одно из главных чудес моей жизни. Со мной были мои новые родители. Я – только что явившаяся на свет их дочь – изо всех сил держалась за крепкую, горячую руку отца и за тонкую, как лепесток, руку матери. Моих волшебных крестных… И чувствовала, что отныне мы – вместе, на все времена…
Улица была темна и безлюдна. Под ногами хрустели подмерзающие мартовские лужи. Над головой – над домами, над крышами – небо, полное звёзд!… Ярких мартовских звёзд… А во мне – лёгкость новорождённой души и невесомость обновлённого, какого-то совершенно невесомого тела…
* * *
Утро после крещения. За окнами – густой, молочный туман… мир ещё не явлен…
Приехал Гавр. Посмотреть на меня-новую.
– Я рад за тебя. Но сам бы я этого не сделал, – сказал он грустно.
– Почему? Это же так просто! Надо просто открыться!…
– Нет, это – не для меня, – сказал он.
Сказал довольно твёрдо, не подозревая, что пройдёт не так уж много лет, и… моя крёстная станет и его крёстной!
* * *
Празднование моего крещения у Каптеревых.
Испекла дома большущий пирог с абрикосовым повидлом и притащила его на Огарёва.
Были самые-самые родные: мои крёстные, Каптерев, Пресманы и Залетаев.
С моим новым именем ни у кого не было проблем. Так как прежде все называли меня по фамилии, то «Маша» было воспринято как уменьшительное производное от «Романушко»: Романушко – Ромаша – Маша.
Я почти сразу стала называть Людмилу Фёдоровну «Мама-Кошка».
На следующий день позвонил Каптерев:
– Я знаю, кем ты мне приходишься, я разгадал! – сказал он. – Ты – моя сестра! Я всю жизнь мечтал о сестре, мне так её не хватало! И вот, я тебя нашёл!
С тех пор он меня называл только так – «Сестра Маша», а я его – «Братец Валерий».
И когда он меня знакомил с кем-то, он говорил:
– А это моя сестра Маша.
И никто не удивлялся. Напротив. Говорили:
– Как вы похожи!
* * *
Часто захожу к отцу Дмитрию. Он даёт читать всякие классные книги. (Чаще всего – это машинопись в самодельном картонном переплёте). Особенно меня потрясли «Диалоги» Валентина Свенцицкого. Беседуют глубоко верующий и ярый атеист. К концу книги верующий приводит атеиста к принятию Бога. Мягко, ненавязчиво, без демагогии. Эта книга должна быть в каждом доме! Хотя бы и в таком – машинописном виде.
* * *
У Дудко.
Знакомит меня с Серёжей Романовым.
– Вы соседи и даже фамилии у вас похожи. Вот и дружите! – сказал отец Димитрий.
* * *
Вернулись из командировки мама и Фёдор. (Их очень кстати не было целую неделю.) Мама сразу что-то почувствовала. И заметила.
– Это что у тебя там такое на шее на шнурке?
– Крестик.
– Крестик?! Откуда он у тебя?
– Священник во время крещения надел.
– Ты что, крестилась?!
– Ну, да.
– Боже мой, какой ужас! – она схватилась за голову.
– Никакого ужаса.
– Какой ужас! какой ужас! – повторяла она в полном отчаянье.- Ну, зачем ты это сделала?!
– Я хотела это сделать, и я это сделала.
– Нет, ты всё-таки страшная эгоистка! Ты думаешь только о себе! Ты хоть сестру не посвящай в свои глупости!
(Я не стала ей говорить о том, что Маришка шила мне крестильную рубаху.)
– И ты думаешь, никто не догадывается, что ты там, на верёвочке, на шее носишь?!
– Это моё личное дело!
– Нет, это не только твоё дело! Это касается всей нашей семьи! Фёдор – член партии! Ты не думала, что у него могут быть из-за тебя неприятности?!
– Абсолютно не думала на эту тему.
– Я же и говорю, что ты – эгоистка!
Она, видимо, не выдержала и поделилась этой «ужасной» новостью с Фёдором. Фёдор вообще перестал со мной здороваться. И когда я говорила ему «доброе утро» или «добрый вечер», он проходил мимо меня, как мимо пустого места. А мама то и дело начинала рыдать и упрекать меня в эгоизме.
Гробовое молчание Фёдора и слёзы мамы изводили меня. Находиться дома было слишком тяжело. Я жила, в основном, у Танюшки Неструевой. Танюшка верующий человек, она меня понимала. Она не боялась неприятностей из-за меня.
* * *
Лавина новых встреч и знакомств: Кирилл Георгиевич знакомит меня со своими друзьями и родными: с Владимиром Борисовичем Бродским, физиком, с писателем Сашей Фихманом. со своими сёстрами – Ксенией Георгиевной, биологом, и Аглаей Георгиевной, скульптором. Со своей племянницей Ксенией Кнорре, студенткой консерватории, пианисткой. Он всем с гордостью говорит: «Это – Маша, моя крестница!»
Мир полон прекрасных людей!
* * *
Событие мартовского вечера вернуло мне остроту младенческого восприятия жизни. Ходила, как шальная… Меня сводили с ума очнувшиеся после долгой зимы запахи, проявившиеся из тумана ещё неяркие, нежные краски начинающейся весны… Меня приводили в восторг лица людей – на улице, в метро – я смотрела на них как только что прилетевшая на эту планету инопланетянка… Я чувствовала, что влюбляюсь: заново влюбляюсь в многолюдье московских улиц, в роскошество закатов, в последний, невыразимо ласковый снег, в оглушающий птичий грай в пронизанных светом дворах, в половодье апрельских бульваров…
Музыка вернулась ко мне! Как моё естественное состояние жизни. Как дыхание…
* * *
И была в ту весну Пасха в Загорске.
Мы ездили втроём: Кирилл Георгиевич, его друг Юра и я. В Лавре было очень много народу, и мы смогли пробиться только в Трапезную церковь. Она была темна и таинственна, как пещера, с этим низким потолком, с копошащимися по углам тенями… Было много паломников, которые находились здесь с утра, а может, и несколько дней. Многие расположились на полу совершенно по-домашнему, кто-то дремал, кто-то истово молился… Все ждали Воскресения.
…Никогда не забыть, как всё озарилось ярким светом, и зажглись сотни свечей… и лица людей осветились и преобразились… и вышло много священников в праздничных одеждах, и самый главный из них возгласил «Христос воскресе!» И сотни голосов откликнулись: «Воистину воскресе!» И было долгое чтение молитв, и мне особо ярко запомнилась одна фраза, которая стала для меня самой главной в ту ночь:
– Смерть, где твоё жало?!
А потом мы шли к станции. Остановились и похристосовались на ночной пустынной улице…
Возвращались в Москву первой электричкой, в пустом холодном вагоне, и тихонько пели: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…»
Смерть, где твоё жало?
* * *
Следующий день после Пасхи – Духов день. Тоже большой праздник.
В этот день мы с Людмилой Фёдоровной купили три букетика гиацинтов и отправились на Пятницкое кладбище. Навестить могилы её родителей и её первого мужа – Германа.
Старое-старое кладбище… Старые-старые деревья. Узкие аллеи. Полумрак, сырость и тихая печаль…
И когда мы с ней убирали эти три могилки, и она мне рассказывала о них – о дорогих ей людях, я почувствовала, как мы с ней сроднились за год нашего знакомства. Да нет, ещё и года нет! А как будто прошла целая жизнь…
– Я хочу, чтоб ты знала, где они лежат. И когда меня не будет, ты будешь приходить сюда…
