Симона Бовуар - Мандарины
Да, к счастью, они оставались! Какое наслаждение снова держать в руках руль, а эти дороги впереди насколько хватает глаз! После минувших лет Анри в первый день оробел; автомобиль казался наделенным собственной жизнью; тем более что он был тяжелый, плохо подрессоренный, шумный и, пожалуй, капризный; однако повиновался он так же послушно, как рука.
— Потрясающая быстрота! — говорила Надин.
— Ты уже каталась на машине?
— В Париже, в джипах, но я никогда не ездила так быстро.
И это тоже, тоже был обман, давнишняя иллюзия свободы и могущества, но Надин без зазрения совести разделяла ее. Она опустила все стекла и жадно глотала ветер и пыль. Если бы Анри послушал ее, то они никогда бы не выходили из машины; больше всего ей нравилось мчаться как можно быстрее и видеть только дорогу и небо; она едва обращала внимание на пейзажи. А между тем они были прекрасны! Золотистое облако мимозы в лучах света, изначально скромные яблони, нашедшие свое бесконечное продолжение в рядах круглоголовых апельсиновых деревьев, каменный восторг Батальи{38}, величественный дуэт лестниц, которые, переплетаясь, поднимаются к черно-белой церкви, улицы Бежи, где все еще слышатся древние отголоски криков монахини, томившейся любовью{39}. На юге, пропитанном ароматом Африки, маленькие ослики неустанно ходили по кругу, дабы вырвать немного воды у иссохшей земли; средь голубых агав, пронзающих красную землю, изредка можно заметить обманную свежесть дома, гладкого и белого, как молоко. Они вновь направились на север по дорогам, где камни, казалось, украли у цветов их самые яркие расцветки: фиолетовые, красные, охру; но средь ласковых холмов Миньо{40} краски вновь были отданы цветам. Да, прекрасная декорация, которая разворачивалась слишком быстро, чтобы хватило времени подумать о том, что скрывалось за ней. Вдоль гранитных обочин, как и на раскаленных дорогах Алгарве, крестьяне шагали босые, но встречались они нечасто. Праздник закончился в Красном Порту{41}, где грязь обретает цвет крови. На стенах кишащих голыми ребятишками лачуг, еще более мрачных и сырых, чем в Лиссабоне, повесили дощечки с надписью: «Опасно для здоровья. Проживание запрещено». Девочки от четырех до пяти лет, одетые в дырявые мешки, рылись в помойках. Во время обеда Анри с Надин укрылись в глубине плохо освещенного прохода, но все равно угадывали лица, прильнувшие к окнам ресторана. «Ненавижу города!» — в ярости сказала Надин. Весь день она провела, запершись в своей комнате, и на следующее утро на дорогах почти не разговаривала. Анри не пытался ее развеселить.
В назначенный для возвращения день они остановились пообедать в маленьком порту, в трех часах езды от Лиссабона; оставив машину возле ресторанчика, они решили взобраться на один из холмов, возвышавшихся над морем; на вершине стояла белая мельница, крытая зеленой черепицей; на ее крылья прикрепили глиняные кувшинчики с узким горлом, в которых пел ветер. Анри с Надин бегом спустились с холма между зелеными оливами и цветущими миндальными деревьями, и им вдогонку летела незамысловатая музыка. Они рухнули на песок в бухте; на бледной глади моря покачивались лодки со ржавыми парусами.
— Здесь нам будет хорошо, — сказал Анри.
— Да, — согласилась Надин, насупившись, и добавила: — Я умираю с голода.
— Неудивительно: ты ничего не ела.
— Я прошу яйца всмятку, а мне приносят чашку теплой воды и сырые яйца.
— Треска была очень хороша, бобы тоже.
— Одна-единственная капля растительного масла, и мой желудок переполнен. — Она сердито сплюнула. — В моей слюне и то масло.
Резким движением она сорвала с себя блузку.
— Что ты делаешь?
— А ты не видишь?
На ней не было бюстгальтера, и, лежа на спине, она подставила солнцу наготу своей небольшой груди.
— Нет, Надин, а если кто-то придет?
— Никто не придет.
— Тебе хочется так думать.
— Мне плевать; я хочу чувствовать солнце. — Подставив грудь ветру и разметав по песку волосы, она с упреком глядела в небо. — Надо пользоваться тем, что дано, раз это последний день.
Он не ответил, и она продолжала жалобным голосом:
— Ты в самом деле хочешь вернуться в Лиссабон нынче вечером?
— Ты прекрасно знаешь, что нас ждут.
— Мы не видели гор, а все говорят, что это и есть самое красивое: за неделю можно было бы еще совершить потрясающую поездку.
— Говорю тебе, что мне надо встретиться с людьми.
— Твои старые господа в крахмальных воротничках? Они выглядели бы великолепно в витринах Музея Человека{42}, но как революционеры — не смеши меня.
— Я нахожу их трогательными, — заметил Анри. — И знаешь, они идут на большой риск.
— Они много говорят. — Надин сыпала песок сквозь пальцы. — Слова, как говорит этот парень{43}, слова.
— Легко смотреть свысока на людей, которые пытаются что-то сделать, — сказал он с некоторым раздражением.
— В чем я их упрекаю, так это как раз в том, что всерьез они ничего и не пытаются делать, — сердито возразила она. — Вместо того чтобы болтать, я пришибла бы С ал аз ар а, и дело с концом.
— Это мало что дало бы.
— Дало бы: он был бы мертв. Как говорит Венсан, «смерть, она, по крайней мере, не щадит». — Надин задумчиво смотрела на море. — Если решиться взлететь вместе с ним, его наверняка можно было бы прикончить.
— Не пытайся! — с улыбкой сказал Анри; он положил свою ладонь на руку в песчинках. — Хорош я буду, представляешь!
— Это был бы неплохой конец, — молвила Надин.
— Ты так спешишь покончить со всем? Она зевнула.
— Тебе нравится жизнь?
— Мне она не наскучила, — весело ответил он.
Надин приподнялась на локте и с любопытством посмотрела на него.
— Растолкуй мне. Царапать бумагу, как ты, с утра до вечера, это действительно заполняет твое существование?
— Когда я пишу, да, это заполняет мое существование, — сказал он. — И мне даже страшно хочется снова за это взяться.
— А как случилось, что у тебя появилось желание писать?
— О! Это было давно, — ответил Анри.
Это было давно, и он не знал, каким воспоминаниям отдать предпочтение.
— Когда я был молодым, книга казалась мне волшебством.
— Я тоже люблю книги, — с живостью отозвалась Надин. — Но их уже столько! Какой смысл сочинять еще одну?
— Каждый хочет сказать что-то свое, отличное от других: у всех своя жизнь, свои собственные отношения с окружающим миром, со словами.
— А тебя не смущает мысль, что другие написали вещи, намного превосходящие то, что «родишь» ты? — спросила Надин слегка раздраженным тоном.
— Сначала я так не думал, — с улыбкой ответил Анри. — Пока ничего не сделал, слишком много спеси. А потом, когда втянешься, бываешь поглощен тем, что пишешь, и не тратишь времени на сравнения.
— О, разумеется, так или иначе все приспосабливаются! — сказала она недовольным тоном, снова падая во весь рост на песок.
Он не сумел ей ответить: очень трудно объяснить, почему ты любишь писать, тому, кто этого не любит. Впрочем, мог ли он объяснить это самому себе? Он не воображал, что его будут читать вечно, а между тем, когда писал, чувствовал, что погружен в вечность; все, что ему удавалось облечь в слова, казалось спасенным целиком и полностью; что в этом истинного? В какой мере и это тоже было всего лишь миражем? Вот один из тех вопросов, которые ему следовало прояснить во время каникул, но на деле он решительно ничего не прояснил. Несомненно одно: он испытывал едва ли не хватающую за душу жалость ко всем этим жизням, которые даже и не пытались выразить себя, — к жизни Поль, Анны, Надин. «А кстати, — подумал он, — сейчас как раз вышла моя книга!» Он давно уже не встречался с публикой, и ему было не по себе при мысли, что в эту минуту люди читают его роман и обсуждают. Он наклонился к Надин и улыбнулся ей:
— Все в порядке?
— Да, здесь так хорошо! — сказала она чуть ли не со стоном.
— Очень хорошо.
Его пальцы сплелись с пальцами Надин, и он прильнул к горячему песку; между беспечным морем, которое солнце лишило красок, и неодолимой голубизной неба повисло счастье; чтобы он мог ухватить его, возможно, довольно было бы улыбки Надин: она становилась почти красивой, когда улыбалась; но усеянное веснушками лицо оставалось безучастным.
— Бедная Надин, — сказал он. Она резко поднялась:
— Почему бедная?
Ее, конечно, следовало пожалеть, только он не знал за что.
— Потому что это путешествие разочаровало тебя.
— О! Знаешь, я многого и не ждала.
— А ведь были хорошие моменты.
— Могли бы быть и еще. — Холодная голубизна ее глаз потеплела. — Брось этих старых мечтателей, мы не за этим сюда приехали. Давай погуляем. Повеселимся, пока живы.
Он пожал плечами.
