Фридрих Шиллер - Разбойники
Швейцер. Славно, чудесно! Мы их так ошеломим, что они не будут знать, откуда на них сыплются оплеухи. Я, бывало, вишни изо-рта вон выстреливал. Пусть только придут. (Шуфтерле дергает Швейцера за полу; тот отводит атамана и тихо говорит с ним).
Моор. Молчи!
Швейцер. Прошу тебя…
Моор. Прочь! Благодари он собственный стыд за свое спасение. Он не должен умереть, когда я и мой Швейцер, и мой Роллер умираем. Пусть он снимает свое платье; я скажу, что он путешественник, что я его ограбил. Будь покоен, Швейцер: клянусь тебе – не нынче, так после, а он будет повешен.
Патер входит.
Патер (про себя, озираясь). Здесь что ли гнездо дракона? С позволения вашего, государи мои, я служитель Божий, а вблизи, стоит тысяча семьсот человек, отвечающих за каждый волос на голове моей.
Швейцер. Браво! браво! Славное начало, чтоб не простудить себе желудка.
Моор. Молчи, товарищ! Скажите коротко, господин патер, что вам угодно?
Патер. Я прислан от высокомощного правительства, властного даровать жизнь и осудить на смерть; вы же – воры, грабители, шельмы, ядовитые ехидны, пресмыкающиеся во тьме и жалящие исподтишка, отстой человечества, адово отродье, снедь для воронов и гадов, колония для виселицы и колеса…
Швейцер. Собака! перестанешь ли ты ругаться? или… (приставляет ему приклад к самому лицу).
Моор. Стыдись, Швейцер! Ты сбиваешь его с толку. Он так славно выучил наизусть свою проповедь. Продолжайте, господин патер! И так – «для виселицы и колеса»?
Патер. А ты, хитрый атаман, князь убийц, король воров, великий могол всех плутов под солнцем, совершенное подобие того первородного возмутителя, распалившего пламенем бунта тысячи легионов невинных ангелов и вовлекшего их вместе с собою в бездонный омут проклятия! Вопли оставленных матерей несутся по стопам твоим; ты пьешь кровь, как воду; люди для твоего смертоносного кинжала весят легче пузыря.
Моор. Правда, совершенная правда! Что ж дальше?
Патер. Как? – правда, совершенная правда? Разве это ответ?
Моор. Видно вы к этому не приготовились, господин патер? Дальше, дальше, дальше! что вы еще нам скажете?
Патер (разгорячившись). Ужасный человек, отстранись от меня! Не запеклась ли кровь убитого рейхсграфа на твоих проклятых пальцах? Не ты ли вломился в святилище Господне и воровскими руками украл священные сосуды? Не ты ли внес пожар в наш богобоязненный город?; Не ты ли обрушил пороховую башню на головы добрых христиан? руками). Страшные, страшные злодейства, громко вопиющие к небу и ускоряющие страшный суд, созрелые для возмездия, для последних звуков призывной трубы…
Моор. До сих пор великолепно сказано! Но к делу! Что же возвещает мне через вас высокопочтенный магистрат?
Патер. То, чего ты не достоин восприять. Осмотрись, грабитель! куда ни обратится твое око, всюду ты окружен нашими всадниками. Нет более средств к побегу. Как справедливо то, что на этих дубах растут вишни и зреют персики на соснах, точно так справедливо и то, что вы здраво и невредимо выйдете из этого леса.
Moор. Слышишь, Швейцер? Дальше!
Патер. Так слушай же, как милосердно, как сострадательно обходится суд с злодеем: если ты тотчас же, поползешь к кресту и станешь молить о милосердии и пощаде, строгость станет состраданием, правосудие – любящею матерью. Оно закроет око на половину твоих преступлений и ограничится – подумай только! – ограничится одним колесованием.
Швейцер. Слышишь, атаман? Не сдавить ли горла этой облезлой собаке так, чтобы красный сок брызнул из всех пор его тела?
Роллер. Атаман! Ад, гром и молния! Атаман! Ишь как он закусил нижнюю губу! Не вздернуть ли мне эту скотину, знаешь, эдак повыше?
Швейцер. Мне! мне! на коленях прошу тебя, меня подари наслаждением раздавить, растереть в пыль эту гадину!
(Патер кричит).
Моор. Прочь от него! Никто не смей до него дотронуться! (саблю и обращается к патеру). Видите ли, господин патер! здесь семьдесят девять человек и я, их атаман. Ни один из них не умеет обращаться в бегство по команде, или плясать под пушечную музыку; а там у опушки, стоит тысяча семьсот человек, поседелых под ружьем; но выслушайте, что скажет вам Моор, атаман воров и грабителей. Правда, я убил рейхсграфа, поджог и разграбил доминиканскую церковь, внес пламя в ваш лицемерный город и обрушил пороховую башню на головы добрых христиан; но это еще не все. Я еще более сделал. (Протягивает правую руку). Видите вы эти четыре драгоценные перстня у меня на пальцах? – Ступайте же и донесите слово в слово высокопочтенному судилищу на жизнь и на смерть то, что увидите и услышите. Этот рубин снял я с пальца одного министра, которого замертво положил на охоте к ногам его государя. Он из черни лестью дополз до степени любимца; падение предшественника было для него ступенью к почестям; слезы сирот возвысили его. Этот алмаз снял я с одного коммерции советника, продававшего почетные места и должности тем, кто больше давал, и отгонявшего от дверей своих скорбящего патриота. Этот агат ношу я в честь одного попа, одной масти с вами, которого я повесил собственными руками за то, что он на кафедре, перед всем приходом, плакал об упадке инквизиции. Я мог бы рассказать еще более историй о своих перстнях, если бы не раскаялся и в этих нескольких словах, которые напрасно потерял с вами.
Патер. О, Фараон! Фараон![42]
Моор. Слыхали ль? Заметили ль его вздох? Взгляните – он стоит, как-будто хочет созвать все огни небесные на шайку нечестивых, осуждает пожатием плеч, проклинает одним христианским вздохом. Неужели человек может до того ослепнуть! Он, у кого есть сто аргусовых глаз подмечать пятна на своем брате, может ли он стать до того слепым к самому себе? Громовым голосом проповедуют они смиренномудрие и терпение, а сами Богу любви приносят в жертву людей, как огнерукому Молоху; поучают любви к ближнему и гонят проклятиями восьмидесятилетнего слепца от своего порога; горячо восстают против скупости, а сами опустошили Перу за золотые слитки и запрягли язычников, будто скотов, в свои колесницы. Они ломают себе голову над тем, как могла природа произвести Иуду Искариота, а между тем и не самые худшие из них с радостью бы продали триединого Бога за десять серебреников. О, вы фарисеи, вы исказители правды, вы обезьяны божества! И вы не страшитесь преклонять колена пред крестом и алтарями, терзать ваши ребра ремнем и постами убивать плоть! И вы думаете всем этим жалким паясничеством пустить пыль в глаза Тому, Кого вы сами же, глупцы, называете Всеведующим, ну точно имеете дело с теми великими и сильными, над которыми всего злее насмехаешься, когда, льстя и ползая перед ними, уверяешь, что они ненавидят льстецов. Вы толкуете про честность и непорочное житие, между тем как Бог, видящий насквозь сердца ваши, прогневался бы на вашего Создателя, если б только не он сам создал нильское чудовище[43]! Прочь с глаз моих!
Патер. Даром что злодей, а какой гордый!
Моор. Мало с тебя – так я начну говорить с тобой гордо. Ступай и скажи высокопочтенному судилищу, играющему в жизнь и смерть: я не вор, что в заговоре со сном и в полуночь карабкается по лестницам. Что я сделал, то, без сомнения, я некогда сам прочту в долговой книге Провидения; но с его жалкими наместниками я не хочу терять более слов. Скажи им: мое ремесло – возмездие, месть – мой промысел. (Отворачивается от него).[44]
Патер. Так ты отказываешься от милосердия и пощады? Хорошо! с тобой я кончил. (Обращается к шайке). Так выслушайте хоть вы, что через меня возвещает вам правосудие. Если вы сейчас же свяжете и выдадите этого закоснелого злодея – вам простятся до новой вины все ваши злодеяния; святая церковь с возобновленной любовью примет вас, заблудших овец, в свои материнские объятия и всякому из вас будет открыта дорога ко всем почетным должностям. (С торжествующею улыбкою). Ну? что? как это кажется вашему величеству? Смелей! свяжите его – и перед вами свобода!
Моор. Вы слышали? Поняли? Чего же вы еще медлите? о чем задумались? Церковь предлагает вам свободу, а вы уже теперь его пленники; дарит вам жизнь – и это не пустое хвастовство, потому что вы уже осуждены на смерть; обещает вам почести и должности, а ваш жребий, хотя бы вы и остались победителями, все-таки будет – позор, преследование и проклятие; оно возвещает вам примирение с небом, а вы уже прокляты. Нет волоса ни на одном из вас, который бы избавился от ада. И вы еще медлите? еще колеблетесь? Разве так труден выбор между небом и адом? Да помогите же, господин патер!
