Аугуст Гайлит - Тоомас Нипернаади
Отчего же Анне-Мари так возгордилась?
Разве он не обещал сыграть ей на каннеле?
Нет, не захотела — никто ей, видите ли, не нужен! Как будто он выпрашивал ее любовь! Просто хотел посидеть, пощипать струны каннеля да поговорить о том, как умопомрачительны эти белые ночи, светлые и жаркие, будто каждый нерв брошен прямо в раскаленный горн, а в душе такое необъяснимое беспокойство, такое головокружительное томление...
А все-таки замечательный был старик Йоона-Львиная голова — канаты долой и вниз с водопада!
Дойдя до лесов Яанихансу, Нипернаади вдруг резко повернул обратно.
Надо же ему толком поглядеть на тот водопад!
Сделав большой круг, он вышел к Кааваскому водопаду и сел на землю. В закатном солнце лучились, блистали багряные воды. В пене и грохоте обрушивались вниз с плитнякового уступа. Розоватым туманом клубилась водяная пыль, но только солнце зашло — поблекла, посерела. Внизу раскручивалось течение, лениво потягивалось и, будто насытившийся зверь, медленно трогалось в путь.
А небо было светло, молочно-белое, поразительно светлое.
Нипернаади резко поднялся. Быстрым шагом направился к Каавскому трактиру.
Ночь была тихой и удушливо жаркой, небо вылиняло до серебристо-серого цвета, тускло мерцали одиночные звезды. Сквозь деревья ржаво засветилась полная луна.
За трактиром, в окружении ветвистых берез и осин осела небольшая приземистая клеть, ее замшелая крыша затылком оперлась о землю, а по гребню пошла пышная трава и крапива. По обе стороны порога высились кусты репейника. Луг, чуть поодаль, зарос болотным пухом.
Нипернаади подошел к клети, прислушался, постучался.
- Анне-Мари, милая, слышишь? - произнес он, - это я, тот самый, с каннелем, мы с тобой укрывались от ливня в полуразваленном сарае на болоте, помнишь? Ты мне еще рассказывала про Кюйпа, Йоону, Яана Рысака и своего бедного муженька Яйруса, которого посадили за конокрадство. Прости, что побеспокоил тебя.
Я собирался уйти, совсем было ушел, как вдруг пришло на ум, что вдруг Анне-Мари не такая уж злая и пригласит меня к себе хоть на минуточку? Не сразу, конечно, не сегодня и не завтра, да и о послезавтрашнем дне сейчас лучше не будем говорить, а потом, чуть погодя, скажем, через неделю или две. Когда ты уже попривыкнешь ко мне, когда обратишь ко мне раз-другой свой обжигающий взгляд. А сегодня позволь мне просто посидеть тут и поболтать, дано? А захочешь быть снисходительной — придвинь свою постель поближе к двери, иначе ты меня не услышишь никак.
Он прислонил каннель к каменной приступке, вытер пот и опустился на порог.
- Ночи такие жаркие, - продолжал он, - такие белые и такие жаркие. Смотришь на закат, и не успел отвернуться, а огненный диск уже сияет по ту сторону небосвода. Была ночь или так и не было? От этого становишься больной и неспокойный, бродишь как помешанный и места себе не находишь. И сна ни в одном глазу, скачешь, как птица на ветке.
Я пришел сюда, Анне-Мари, а ведь ничего мне от тебя не надо. Ничегошеньки. Но я с ума схожу от мысли, что человек проходит мимо как ни в чем не бывало, будто ты замшевый камень, дорожная пыль, гнилой пень. Проходит и даже не взглянет. Ведь это ужасно. Анне-Мари, правда? И вот я окликаю этого человека, окликаю и начинаю ему говорить бог знает что и зачем — а все для того только, чтобы он увидел — и я человек, и я дышу, страдаю, радуюсь красоте летнего дня.
Отчего бы мне не сказать тебе, что я люблю тебя, что ты такая красивая и милая и все люди на свете, как подсолнухи, - поворачивают головы только за тобой, солнышком. Я ведь всегда говорю то, что людям хочется слышать. Знаю, что так нельзя, что говорить надо самую неприкрашенную правду. А я не могу, мне стыдно. Могу ли я сказать правду: распутная, дрянная Анне-Мари, муж у нее в тюрьме, а она живет с Кюйпом! Заманила этого козлоногого в лес по ягоды, а сама сомлела под кустом от солнечного удара! И еще ведь никто не ведает, что там происходит, когда ты приносишь Йооне пиво и водку, чтобы тот пел... Ты бы, верно рассердилась на такие речи и пользы от них — ни мне ни тебе — лучше уж мне приврать. Лучше я скажу: Анне-Мари, женщина с болота, как я тебя увидел, так с первого же взгляда и был готов, бедный я, несчастный. И тогда ты непременно улыбнешься, взглянешь на меня поласковее и будешь хоть чуточку милостивее ко мне, несчастному.
Видишь, как поднимаются над лесом одно за другим облака-великаны. Словно войско строем встает. Они еще не белы, но их серебристо-серые каря уже розовеют, - близится утро, уже затеплилось горнило дня. Вот пискнули пеночки там и тут, звонко крикнула славка-черноголовка. Зашевелились ан стебельках травы жуки, букашки — ночь прошла, минула мимолетная. Позавчера лежал я в лесу под раскидистым дубом и видел дивные видения, до того реальные, ну как живые. Нет, это не видения, это в самом деле так было, то, что я видел под тем раскидистым дубом.
Далеко-далеко, за морями за лесами живет владетельный князь Капуртальский, знаменитый магараджа. Может, ты уже слышала о нем? У него огромные замки, а бесчисленные семейства рабов, как проворные муравьи, тащат ему сокровища со всех сторон света. Точно реки, речушки и ручьи, по лесам и горам стекаются богатства в его кладовые. Груды жемчуга и бриллиантов теснятся там, как кочки у нас на болотах. Ах, Анне-Мари, увидишь эти драгоценные камни и с непривычки ослепнешь, онемеешь — так они сверкают и переливаются в сокровищницах друг возле друга — будто цветут расчудесные цветы. И есть у Капуртальского магараджи дочь Энелеле, такая маленькая и нежная, словно расцветающая фиалочка. Она ходит танцуя, подпрыгивая, в жемчужных ожерельях, как в нитях лунного серебра. И вдруг одолела ее какая-то хворь. Не слышит больше владетельный князь смех своей Энелеле, смок ее радостный щебет — спит остывшая и недвижная бедняжка Энелеле. Никто не в силах ее излечить, никто не знает лекарства от этой болезни. Самые знаменитые врачи со всего света ходят на цыпочках, рвут на себе волосы, словно сорняки с грядок, жуют в задумчивости свои длинные седые бороды, будто кончик кнута. Осунулся великий князь от такой печали, не ест, не пьет, не приклоняет головы на мягкую подушку, глаза точно у быка налились кровью от ярости и отчаяния. И велел он тогда взять шестьсот самых знаменитых в своей стране людей и обезглавить их — им в наказание, остальным в назидание, велел устроить торжественные моления — ничего не помогает: холодна и недвижна лежала на своем ложе маленькая фиалочка Энелеле. И тогда, высохший от печали, как пустой мешок, Капуртальский магараджа велел возвестить по всему свету: кто спасет бедную Энелеле — получит в наследство его трон, всю его власть, сокровища и Энелеле на счастье и благословение.
И вот уже потянулись длинные караваны белых слонов, и везут они на своих спинах самых богатых, самых могущественных князей мира в белых и черных тюрбанах. И вот уже мчат из дальних стран в Капурталию поезда, пароходы и потоки верблюдов. И едет среди роскоши и блеска претендентов Тоомас, парень с севера по фамилии Нипернаади, едет на костлявой кляче, и никакого тебе блеска, смиренный, в жалкой одежонке рабочего человека. Да, видно, знает, что умен и обладает колдовской силой: усмехается себе на издевки, насмешки, словно и не замечает уколы — такой уж он есть северянин из далекой страны лесов и рек. И когда настал час, когда мудрецы со всего света ничегошеньки не сумели сделать, парень тоже попытал счастья. Ничего он такого не делал- рассказывал больной о своих лесах и лугах, о белых ночах и жарких днях, о пенных речных водопадах и таинственности болот... И гляди-ка! - Энелеле поднимается, встает со своего хладного ложа, и вот уж фиалочка — божья коровка весело, заливисто-звонко смеется — вот она, благодарение богу, и здорова!
Владетельный Капуртальский князь, богатейший магараджа, бьет себя в грудь, как в гремучий барабан: на, говорит, бери все, что у меня есть, можешь вдобавок и меня взять к себе в оруженосцы. И все, кто были вокруг, все князья, мудрецы и знаменитости, все повержены во прах, кто на спине, кто на карачках, кто на заднице. Так бы и завыли от зависти и злости, да где там, боятся, глазищами вращают и помалкивают.
А северянин тот, по имени Тоомас, как раз и говорит: извините, мол, господа, ведь я же ничего не требовал! Не хочу я и малой толики вашего богатства, потому что сам я в тысячу раз богаче: у меня на севере качаются леса и кричат, пролетая над ними, дикие гуси. Есть у меня луга с цветущими незабудками, прельстительней, чем груды ваших рубинов. Есть у меня на севере нивы, и когда ветер поглаживает их налитые золотом головы, кажется, будто море шумит. И есть у меня солнце, оно сияем и сверкает даже в полночь.
Вот как, удивляются, и солнце — тоже твое, и сияет даже в полночь? Вот так, отвечаю, сияет даже в полночь. Правда, нет у меня еще избушки, где приклонить свою головушку, маленькой такой избушки, ну да настоящий мужчина и с этим справится! А от вас мне ничего не нужно, я пришел-то в свое удовольствие да ради миленькой Энелеле. Если позволите, я захвачу только маленький подарочек на память! И я снимаю туфельку с ножки Энелеле, кладу ее в нагрудный карман и сажусь на своего коня. Прощайте и будьте здоровы! - говорю.
