Эрих Ремарк - Возвращение
- Они умерли, - дико кричит он, - они умерли не для того, чтобы вы произносили поминальные речи! Умерли наши товарищи, и все тут! Мы не желаем, чтобы на этот счет трепали языками!
В зале шум и замешательство. Директор в ужасе и полной растерянности. Учителя походят на кучку вспугнутых кур. Только двое из них сохраняют спокойствие. Они были на фронте.
А мы чувствуем, как то темное, что до этой минуты камнем лежало на нас и не выпускало из своих тисков, постепенно переходит в озлобление. Когда мы пришли сюда, нами еще владел гипноз, и вот наконец мы полной грудью вздохнули, мы возвращаемся к жизни. Смутно ощущаем мы, как что-то теплое, скользкое хочет обвить нас, опутать наши движения, приклеить к чему-то. Это не только директор и не только школа, - и то и другое лишь звенья одной и той же цепи, - это весь здешний нечистоплотный, вязкий мир громких слов и прогнивших понятий, в которые мы верили, когда шли воевать. А теперь мы чувствуем всю фальшь, всю половинчатость, все спесивое ничтожество и беспомощное самодовольство этого мира, чувствуем с такой силой, что гнев наш переходит в презрение.
Директор, видно, решил все-таки попытаться утихомирить нас. Но нас слишком много, и Вилли слишком уж оглушительно орет перед его носом. Да и кто знает, чего можно ожидать от этих дикарей, - того и гляди, они повытащат из карманов гранаты. Старик машет руками, как архангел крыльями. Но никто не обращает на него внимания.
Вдруг шум как-то сразу спадает. Людвиг Брайер выходит вперед. Наступает тишина.
- Господин директор, - начинает своим обычным ясным голосом Людвиг, вы видели войну другую: с развевающимися знаменами, энтузиазмом и оркестрами. Но вы видели ее не дальше вокзала, с которого мы отъезжали. Мы вовсе не хотим вас порицать за это. И мы раньше думали так же, как вы. Но мы узнали обратную сторону медали. Перед ней пафос четырнадцатого года рассыпался в прах. И все же мы продержались, потому что нас спаяло нечто более глубокое, что родилось там, на фронте: ответственность, о которой вы ничего не знаете и для которой не нужно слов.
С минуту Людвиг неподвижно смотрит в одну точку. Потом проводит рукой по лбу и продолжает:
- Мы не требуем вас к ответу; это было бы нелепо, никто ведь не предвидел того, что происходило на самом деле. Но мы требуем, чтобы вы не предписывали нам, как думать об этих вещах. Мы уходили воевать со словом "отечество" на устах и вернулись, затаив в сердце то, что мы теперь понимаем под словом "отечество". Поэтому мы просим вас молчать. Бросьте ваши громкие фразы. Они для нас больше не годятся. Не годятся они и для наших павших товарищей. Мы видели, как они умирали. Воспоминание об этом так свежо, что нам невыносимо слушать, когда о них говорят так, как делаете вы. Они умерли за нечто большее, чем за подобные речи.
В зале - глубокая тишина. Директор судорожно сжимает руки.
- Но послушайте, Брайер, - тихо говорит он, - да ведь я... Да ведь я совсем не то имел в виду...
Людвиг молчит.
Подождав, директор продолжает:
- Так скажите же сами, чего вы хотите.
Мы смотрам друг на друга. Чего мы хотим? Если бы это можно было сказать в двух словах! Сильные, но неясные чувства клокочут в нас... Но как передать их словами?
Эти слова еще не родились в нас. Они, может быть, придут потом.
Зал молчит. Но вот вперед протискивается Вестерхольт и вырастает перед директором.
- Давайте говорить о деле, - предлагает он, - это теперь для нас самое важное. Интересно знать, как вы себе представляете нашу дальнейшую судьбу? Нас здесь семьдесят человек солдат, которые вынуждены снова сесть на школьную скамью. Наперед заявляю вам: мы почти все ваши науки перезабыли, а надолго здесь засиживаться у нас нет ни малейшей охоты.
Директор несколько успокаивается. Он говорит, что пока на этот счет нет никаких указаний свыше. Поэтому, пожалуй, каждому придется временно вернуться в тот класс, который он покинул, уходя на фронт. Позднее будет видно, что удастся в этом направлении предпринять.
Голоса гудят, кое-где раздается смех.
- Да ведь вы сами, конечно, не думаете, - раздраженно говорит Вилли, что мы сядем за парты рядом с детьми, которые не были солдатами, и будем умненько поднимать руки, спрашивая у господина учителя разрешения ответить на вопрос. Мы друг с другом не расстанемся.
Только теперь мы видим по-настоящему, как все это смешно. Годами нас заставляли стрелять, колоть и убивать, а тут вдруг возникает важный вопрос: из какого класса мы пошли на войну - из шестого или седьмого. Одни из нас умели решать уравнения с двумя неизвестными, другие - всего с одним. А теперь это должно решить нашу судьбу.
Директор обещает похлопотать, чтобы добиться для фронтовиков специальных курсов.
- Ждать нам некогда, - коротко объявляет Альберт Троске. - Мы сами возьмемся за это дело.
Директор ни словом не возражает; молча идет он к двери.
Учителя следуют за ним. Мы тоже расходимся. Но прежде, чем покинуть зал, Вилли, которому не по нраву, что вся эта история прошла слишком гладко, берет с кафедры оба цветочных горшка и швыряет их об пол.
- Никогда не мог терпеть этих овощей, - мрачно заявляет он.
Лавровый венок он нахлобучивает Вестерхольту на голову:
- На, свари себе суп!
Дымят сигары и трубки. Мы, семинаристы, собрались вместе с гимназистами-фронтовиками на совещание. Нас свыше ста солдат, восемнадцать лейтенантов, тридцать фельдфебелей и унтер-офицеров.
Альвин Вестерхольт принес с собой старый школьный устав и читает его вслух. Чтение подвигается медленно: каждый раздел сопровождается хохотом. Мы никак не можем себе представить, что вот этому мы когда-то подчинялись.
- Кто-кто, Альвин, а ты бы лучше вел себя потише, - говорит Вилли. - Ты скомпрометировал своего классного наставника больше всех. Подумать только: значится в списках убитых, удостаивается трогательной речи расчувствовавшегося директора, тот чествует его как героя и примерного ученика, и после этого у Альвина еще хватает наглости вернуться целым и невредимым! Старик здорово влип с тобой. Ему придется взять назад все похвалы, которые он расточал тебе как покойнику. Ведь по алгебре и по сочинению ты несомненно так же слаб, как и раньше.
Вестерхольт невозмутимо продолжает чтение устава:
- Параграф восемнадцатый: "Все воспитанники данного учебного заведения обязаны зимой с половины седьмого, летом - с семи находиться дома. На пребывание вне дома (посещение гостей или другие обстоятельства) требуется предварительное разрешение. Пребывание воспитанников с означенного часа на дому проверяется еженедельно контрольными посещениями классных наставников".
Лайпольд переворачивается со смеху вместе со стулом и грохается на пол. Даже Людвиг изменяет своей постоянной задумчивости и хохочет. Об этом мы совершенно забыли. Действительно: после семи вечера мы не имели права выходить на улицу и педели ходили по домам проверять, готовим ли мы уроки.
- Жаль, что я на фронте об этом не вспомнил, - ухмыляется Вилли. Ровно в семь я кончал бы воевать отправлялся бы домой зубрить стихи.
У Радемахера в горле клокочет, он всхлипывает и весь дрожит. Стеклянный глаз выпадает у него из орбиты, черный лоскут на лице вздрагивает.
- Что с ним? - спрашиваю я.
- Он смеется, а ему это очень вредно, даже опасно, - говорит Вальдорф, наклоняясь к Радемахеру. - Пауль представил себе, как директор садится вечером в аэроплан и через подзорную трубу смотрит, готовим ли мы уроки.
Мы выбираем советы учащихся. Наши педагоги, может быть, еще и пригодны на то, чтобы вдолбить нам в головы кое-какие знания, необходимые для сдачи экзаменов, но управлять собой мы им не позволим. От нас, семинаристов, мы выбираем в совет Людвига Брайера, Гельмута Райнерсмана и Альберта Троске; от гимназистов - Георга Рахе и Карла Брегера. Вслед за тем надо выбрать трех представителей для поездки - завтра же - в учебный округ и министерство образования. Их задача - провести наши требования относительно срока обучения и экзаменов. Едут Вилли, Вестерхольт и Альберт. Людвиг ехать не может, - он еще не вполне оправился от болезни.
Всех троих мы снабжаем воинскими удостоверениями и бесплатными проездными билетами. Их у нас в запасе целые пачки. Достаточно среди нас и офицеров и солдатских депутатов, чтобы подписать эти бумажки.
Гельмут Райнерсман ставит все на деловую ногу. Он уговаривает Вилли повесить в шкаф добытую им в каптерке новую куртку и надеть старую заплатанную и продырявленную пулями. Вилли поражен:
- Зачем?
- На канцелярских крыс такая штука действует лучше, чем тысяча доводов, - объясняет Гельмут.
Вилли недоволен: он очень гордится своей новой курткой и рассчитывал щегольнуть ею в столичных кафе.
- Если я в разговоре с чиновником министерства бацну кулаком по столу, это подействует не хуже, уверяю тебя, - пытается отстоять себя Вилли.
