Вольдемар Бранк - Маленький человек на большом пути
Разговор про школьные деньги начался за столом. Мать вязала; я как умел, то и дело спотыкаясь о малопонятные слова, читал вслух газету. Мать слушала-слушала, потом вздохнула:
— Да, надо бы тебе этой осенью в школу. Да вот нечем заплатить за ученье.
— А много нужно? — спросил я.
— Один серебряный в школу, другой на книги, тетрадки, доску с грифелем. Вот уже два рубля. Да еще приодеть надо; стыдно ведь пускать тебя в постолах[1]. У детей торговцев, домохозяев, ремесленников — у всех ботинки, один только ты, серенький воробышек, будешь портянками сверкать. — Мать отложила вязанье и грустно посмотрела на меня, — Заработаю, — сказал я решительно.
— Где ж ты, малыш мой, заработаешь?
— Мало ли… Соберу ягоды, продам!
— Хорошо задумано, ничего не скажешь. Да только в местечке-то нашем покупателей раз-два и обчелся. Все сами в лес по ягоду ходят.
Я стал доказывать с жаром:
— Ничего, купят, вот увидишь! Наберу целую корзину черники. Крупной, спелой. Купят!
— Где ты ее такую найдешь?
— Да хоть в Саранчовом сосняке!
— Ну тебя! — усмехнулась мать. — Глупенький ты еще. Это же совсем рядом с местечком. Там детишки просто так, прогуливаясь, все обирают, до единой ягодки… Вот если бы попробовать нам с тобой в Зиемерском бору.
Я обрадовался: мама тоже пойдет!
— Только учти: корзины придется тащить на себе.
— Ну и что!
— Одиннадцать верст! — Мать испытующе смотрела на меня…
Дома нас в то время было только двое: я и мать. Отец нанялся ямщиком и уехал на почтовых лошадях в далекую поездку, прихватив с собой в помощники моего старшего брата. Ничто не мешало нам отправиться в дальний лес по ягоды. Так и договорились: пойдем следующим утром.
С вечера приготовили корзины, связали по две, чтобы нести через плечо. Я был счастлив: казалось, что передо мной уже открылись двери школы.
Ночью никак не мог заснуть. Метался по кровати, ворочался с боку на бок. А заснув на минуту, тут же просыпался и смотрел в окно: не забрезжил ли рассвет, не пора ли уже обуваться? Мать тоже спала неспокойно — то и дело шуршал сенник на ее кровати.
Только заснул покрепче — мать уже будит:
— Вставай, вставай! Скоро солнце трубы позолотит!
И, как на грех, сон такой сладкий, ну совсем не хочется просыпаться! И куда только пропала вчерашняя решимость! Дремота обволакивала сознание, опускала перед глазами туманные завесы. Никуда не хотелось идти. Только спать, спать, спать…
Пришлось матери взяться за меня. Наконец, превозмогая сон, я спустил ноги на край кровати и встряхнулся.
Вскоре с пустыми корзинами на плечах вышли на улицу. В местечке еще царила утренняя тишина.
Мы бодро зашагали по берегу озера. Роса окропила тропинку, к постолам прилипала мокрая земля. Потом взошло солнце, идти стало легче. С озера повеял свежий ветерок, волны с шелестом накатывались на берег.
Когда подошли к бору, солнце уже припекало. Птицы на вершинах деревьев щебетали, свистели, пели каждая на свой лад.
Интересно, нет ли среди них моих скворцов? Вон тот, с ободранным хвостиком — не старый ли знакомый? Усядется на дерево и свистит, свистит не умолкая, пока мы не подойдем. Потом перелетит на следующее и опять свистеть. Может, он мне спасибо говорит?
Присели отдохнуть у дороги. Пройти одним рывком одиннадцать верст — дело нешуточное. Мы оба порядком притомились. Особенно ноги: подошвы словно горели.
Прямо отсюда, с дороги, на лесных полянках просматривались светло-зеленые кустики черники.
— Начнем, мам, начнем! — Я сразу наполнился нетерпением.
Не впервой мне по ягоды — трудного ничего. И наешься, и належишься, и кружка уже с верхом.
Перешли канаву, присели у кустиков. Ягоды полно. Вон ее сколько, сине-черной, блестящей, рассыпано между листиками! Первые пригоршни дробно ударили о плетеный кузов. Еще, еще…
Сыпал я, сыпал, а глянул — даже дно не прикрыто. Да, это не жестяная кружка!
Подошла мать, тоже заглянула в мою корзину:
— Листики-то зачем? Такую ягоду у тебя никто не возьмет.
Вот ведь беда! Набрать корзину — еще вовсе не значит получить за нее деньги. Теперь я уже не сыпал без разбору. Пусть покупатель как глянет на мою ягоду, так сразу и лезет за кошельком!
Руки быстро стали синими, лицо тоже не чище — я ведь и себя не обижал; не знаю, куда клал чаще: в корзину или в рот. До тех пор, пока не услышал тайный укоряющий голос:
«Думаешь, ты чернику ешь? Ты съедаешь свои школьные деньги!»
И сразу как отрезало. Хоть и вкусная в бору черника, но не для меня.
Вначале я никак не мог приспособиться: руки больше давили ягоду, чем срывали. Потом приловчился, стал работать обеими руками. Но все равно медленно что-то наполнялась моя корзина. Уж и спина заныла от беспрерывных поклонов, а заглянешь в кузов — дно все еще просвечивает.
Только к полудню наполнилась первая тара — сначала у матери, потом и у меня. Сели на пенек, поели с аппетитом Прихваченный с собой хлеб, запили чаем из бутылки.
Вторая корзина пошла еще труднее. Спина совсем перестала слушаться: надоело ей без конца сгибаться и выпрямляться. Встал на четвереньки и так ползал по кустарнику. Я ругал втихомолку и ягоды: «Не могли вырасти погуще!»
— и корзину: «Как заколдованная, не наполняется, хоть тресни!»
Когда собирал последние пригоршни, в глазах прыгали огоньки, каждый листочек казался сверкающей ягодой.
Но всему приходит конец, и моим мучениям тоже. Мать отвела меня на край болота. Там сырым мхом я оттер черноту с рук и лица: стыдно ведь таким перемазанным появляться на дороге. Снова связали корзины, взвалили на плечи. Тяжесть сразу сгорбила, как старичка.
— Устал? — заботливо спросила мать, когда мы вышли на дорогу и остановились ненадолго, чтобы поправить перевязь. Стиснул зубы:
— Нет!
— Видишь, сын, как нелегко даются школьные деньги. Смотри учись хорошо, если все у нас получится как задумано. Ученому человеку жить легче.
Мать уголком платка вытерла запотевший лоб, поправив корзины на плече:
— Ну, пошли!
Заходящее солнце дробилось в розовых водах озера. Чайки, уставшие от дневных полетов, качались на волнах. Кричали, перекликались, словно у них шел спор, где лучше провести ночь.
Все короче становились мои шаги. Как я ни старался держаться рядом с матерью, все равно отставал. Она меня не ждала — приходилось бежать вдогонку.
Красная макушка солнца спряталась за горизонт, а мы всё шли и шли. Перевязь резала плечо, как острая пила. Корзины сползали с плеча через каждую сотню шагов. Ног под собой я не чувствовал: казалось, вместо ног у меня каменные тумбы. Когда в полной темноте мы подходили к дому, я уже и не поднимал их, а волочил по земле.
В комнате у меня только хватило сил сбросить с себя корзины. Не сняв даже постол, я мешком повалился на кровать…
Утром проснулся и никак не мог понять, где я: в лесу или дома? Черника так и плясала перед глазами.
Корзины с ягодой, накрытой широкими листьями папоротника, мать расставила у стены.
— Одевайся и начинай разносить. Одну корзину отнесешь мадам Карозе, другую — жене аптекаря Фрейберга. Затем бабушке доктора Рауве. Последнюю предложишь купчихе Бремзе.
Еще и продавать!
— А если они не купят?
— Тогда обойдешь всех богачей подряд.
Меня словно ушатом ледяной воды окатили. В горле застрял горький комок, в глазах снова заплясали темно-синие звездочки. Стоять у них под дверью, предлагать, унижаться, упрашивать…
Мать взглянула на меня искоса, сказала спокойно:
— Хочешь в школу — спрячь гордость в карман. Собрать ягоды — это полдела. Ягоды — еще не деньги.
Куда денешься! Я потоптался босыми ногами по прохладному полу, кашлянул:
— Сколько просить?
— Хорошо бы за твои маленькие корзинки выручить хотя бы копеек по тридцать. А мои побольше, за них проси тридцать пять. Не дадут — по пять копеек уступишь.
Двинулся я в нелегкий путь — ох, лучше бы еще раз туда и обратно по одиннадцать верст! Первую корзину, как мать и говорила, понес мадам Карозе. Та вышла из кухни с накрученными на бумажки волосами и, изобразив на дряблом лице сладкую улыбку, не спросила, а пропела тонким голоском:
— Что мальчику от меня потребовалось?
Я приподнял папоротник и предложил свой товар. Желтоватые костлявые пальцы сунулись в корзину, мадам бросила в рот горстку ягод.
— Дорого! — Она скривила бледные губы. — Черника твоя мелкая и кислая.
У меня глаза наполнились слезами. Это неправда, неправда! Ягоды из дальних лесов самые лучшие, самые сладкие — это знают все в местечке. Но я пришел сюда не спорить, а продавать. Проглотив обиду, назвал место, где собирали чернику, — Зиемерский бор, разгреб рукой ягоды, показывая, какие они крупные. У мадам Карозе жадно загорелись глаза. Но она сказала:
