Жигмонд Мориц - Мадьярские новеллы
— И зачем только он идет, — досадливо проворчал учитель. — Видел, небось, что вина мне не приносили.
Он уже изучил своих мужичков: церковный староста обычно выслеживал, принесли ли учителю вино к обеду или нет; ежели принесли — он тут же заходил к нему побалакать, а коли не приносили, у церковного старосты всегда находились дела где-нибудь в другом месте. Ему-то что — живет напротив, но другим богатеям села приходилось полагаться только на свой нюх, а в последнее время он их иногда подводил. Теперь ведь не то что раньше, когда учитель был еще новичком.
— Как живете-можете, господин учитель? — спросил рослый сосед, входя в комнату.
— Спасибо, господин староста.
— Дай-ка, думаю, загляну к нашему господину учителю...
— И хорошо сделали, господин староста.
Церковный староста сел на лавку, не снимая сермяги, — я, мол, зашел ненадолго, да к тому же у нищего учителя не жарко, не запаришься. Уж конечно не жарко, а кто тут виноват? Сам староста. Печка никуда не годится, надо ее починить, а он ни в какую: «Нет у прихода денег», «Учителю и так сойдет». Уставившись глазами в пол, сидели они друг против друга. Обоим не хотелось говорить. Утром уже виделись, с тех пор ничего примечательного не произошло.
— Что теперь будет-то, господин учитель?
— А что? После дождика грязь, — шутливо ответил учитель. Он сам был из крестьян и умел разговаривать на их языке.
— Хе-хе! Вижу, нынче мы тут не напьемся, не развезет нас, — тактично намекнул староста.
— Да, нынче мы перейдем Красное море посуху, как в библии.
— Ах ты, дьявольщина! Что ж, мы евреями станем?
— Немножко бы не мешало.
— Рано еще. Когда женитесь, успеете трезвенником стать.
Пришел новый гость, святоша Арон Вак, дружок старосты. Они обычно вместе подстраивали разные шутки. Оба славились тем, что как соберутся вместе да войдут в раж, так кого хочешь со свету сживут.
Пришло еще человека три-четыре, все в огромных сермягах и полушубках, точь-в-точь медведи. Здоровались, перебрасывались словами и по очереди рассаживались на лавке, на стульях, кто где попало.
— Так, стало быть, и посидим, да ничего не высидим, — заговорил Арон Вак.
— Как так? — буркнул церковный староста.
— Да вижу, что горла не дадут промочить.
— Хе-хе, видно, нынче так повелось.
— Плохо повелось. Несмазанная телега скрипит, а непромоченная глотка хрипит, умному слову из нее не выскочить.
Мужики засмеялись, кисло посмеивался и учитель. Прежде стоило ему услышать одно или два таких замечания, как он тут же посылал за вином. Но за два года учитель понял, почему у этих мужичков амбары ломятся от хлеба. У иного хозяина и десять пар волов, а он не пошлет за пинтой вина, хоть ему и до смерти выпить хочется, потому что за это деньги плати. Так неужто он, учитель, будет таким дурачком, чтоб они на нем ездили?
Когда гости выяснили, что нынче тут говори не говори, а все равно уйдешь не солоно хлебавши, они повернули беседу на другой лад. Коль не разживешься ничем, так хотя бы удовольствие получить. Для чего же, спрашивается, собирается вместе столько людей, как не для того, чтобы кого-нибудь из присутствующих слопать живьем! Мужик ведь не станет каркать за спиной, это бабье дело, он, ежели взъелся на кого, прямо тут же обгложет, одни косточки останутся.
Святоша Арон Вак покачивал головой, словно задумался о чем-то, потом встряхнул сермягой и заговорил:
— Слыхали, что ввечеру Мукичева дочка чуть в колодец не упала?
— Не упала, а сиганула, — бросил кто-то из угла.
— Да что ты говоришь? Неужели? Вот уж истинно светопреставление! — Все заговорили наперебой, притворяясь, будто ничего не знают, хотя весь день только и было разговору о том, что девчонку «пришлось силком удержать». «И понапрасну удерживали, раз уж она так порешила, — вынесло свой суд общественное мнение. — Ишь чего ей захотелось! Учительшей вздумала стать, когда наш учитель погнушался даже девками из богатых домов. Да и позор свой ей нечего было на весь свет выставлять. И получше девки в беду попадали, а все же не выхвалялись».
Учитель покраснел как рак и очень обрадовался, что никто на него не смотрит.
— С чего это она, бедняжка? — спросил церковный староста.
— Бог ее ведает. Накатило на нее, вот и задумала в колодец сигануть.
— Искупаться, должно, захотела.
— В феврале — самое подходящее время.
— Кому как. Мне даже в шубе, и то не хотелось бы искупаться.
— Так ведь кому что нравится.
Все засмеялись, кое-кто злорадно улыбнулся в усы. Арон Вак метнул взгляд на церковного старосту.
— У нее на то другая была причина, — сказал Вак.
— Да ну?
— Слыхал я, будто тут парень замешан.
— Парень?
— Не без того.
— Что ж, у того парня губа не дура, девчонка ладная.
— Будь я помоложе лет на тридцать, на сорок, и я бы от нее не отказался.
— Ах, старый пес, чтоб вам пусто было!
— Старым был мой дед, что помер во сто лет, а не я! Пока человек ногами дрыгает, он еще не старый, — сказал Арон Вак и засмеялся.
Все засмеялись, загоготали.
— Только знаешь, кум, — продолжал свое староста, — прежде чем ногами дрыгать, ты б сперва еще подумал.
— Это я-то?
— Ты! Отец ведь у нее кузнец.
— Ну и что ж?
— А то, что молоток ему сподручен! А молоток — не цветок, к носу поднесут — ахнешь!
— Ну, этого он делать не станет!
— Не станет? Да ведь коли не врут, старик Мукич поклялся святой троицей, что проучит того, кто его дочку испортил, покажет ему, где раки зимуют.
Хоть и выдумывал староста, но выдумка была очень похожа на правду, и учитель побелел как полотно. У него даже руки затряслись. Он окинул взглядом всех этих извергов, так беззастенчиво копавшихся у него в душе, и обрадовался, что они смотрят в другую сторону, словно не замечая его. Будто человек не видит, если не смотрит на кого-нибудь в упор! Сердце у молодого человека екнуло, и он вспомнил про револьвер, который держал под подушкой.
Кто-то из гостей сжалился над учителем.
— Неправда! Мукич не такой человек.
— А я не от Мукича слыхал, — оправдывался церковный староста.
— От него и не услышишь, — с коварным смирением подхватил Арон Вак. — Старик — тихий человек. На нем хоть землю паши. Да и какая для него беда? Ну, в крайнем случае, присудят платить на ребенка. А тогда старик обрадуется, расцелует своего благодетеля;
Учитель встал, выглянул в окно, непринужденно подошел к кровати, вытащил из-под подушки револьвер и сунул его в карман. Никто ничего не заметил.
Но на душе у перепуганного учителя стало легче, будто он панцырь надел на себя. Туг же он вмешался в беседу и хвастливо произнес резким и хриплым голосом:
— Это не так-то просто! Грозиться легко, да не легко пристукнуть человека. Мы не где-нибудь живем, а в культурной стране. У нас законы есть.
— Конечно, конечно.
— Да что там! — воскликнул учитель. — Попытаться-то можно, да можно и на такое напасть, что не обрадуешься.
В тот же миг распахнулась дверь, и вошел кузнец Михай Мукич.
Худой, нервный учитель стоял за столом как раз напротив дверей. У него язык прилип к гортани, на вошедшего учитель уставился, как на привидение.
— Добрый вечер, — тихо и печально произнес кузнец, сильный, плотный мужчина, одетый в толстый суконный костюм. В нем чувствовалось что-то барское; даже бедность во многих поколениях не могла вытравить из него чувства собственного достоинства, которое питалось многовековыми традициями.
— Тебе что нужно? — заорал на него учитель, тут же потерявший голову.
— Я вам не «ты», господин учитель. Я вам не «ты».
— Мне нет дела до вас, сударь!
Кузнец глубоко вздохнул.
— Хорошо, кабы и мне не было дела до вас, сударь.
— Что вам нужно, господин Мукич? — примирительно спросил церковный староста.
— Мне? Господи боже, как так «что»? Дурного я не хочу. Я желаю только напрямик спросить у господина учителя перед всем честным народом... Ведь и так все больше моего знают...
— Мне до вас дела нет! — Учитель нервно заерзал, запустил руку в карман, потом снова выхватил ее, испугавшись холодной стали револьвера.
— До меня-то нет... а вот дочь...
— Уходите отсюда!
— Погодите, сначала поговорим.
— Уходите отсюда! — заорал учитель.
— Сударь, разве я обижаю вас? У меня шестеро детей, я им нужен... Сударь! Я хочу по-дружески сказать. Женитесь на моей дочке! Женитесь на моей дочке!
Голос его вдруг зазвучал сурово и повелительно. Все ошеломленно глянули на него.
— Женитесь, господин учитель, — предложил кузнец мягче, — не пожалеете. Девушка она красивая, сами знаете. Добрая девушка, верно вам говорю. Работящая, сердечная, умная и не мотовка. Сущий клад! И из хорошего рода. Все мои родичи до сих пор господа; даже знатные есть среди них, а по матери, так она и вовсе из именитой семьи. Я-то, конечно, человек простой. Что с того? Живу я честно, работаю механиком и кузнецом... Зять у меня священник.
