Болеслав Прус - Кукла
Наступило утро. Вокульский освежился под душем, и мысли его приняли новое направление.
"У меня по меньшей мере тридцать, даже сорок тысяч рублей годового дохода; на себя я истрачу не более двух-трех тысяч. Что же делать с остальными, со всем этим богатством, которое просто подавляет меня своими размерами?.. Такими огромными деньгами можно обеспечить тысячу семейств, но к чему мне это: одни будут несчастны, подобно Венгелеку, а другие отблагодарят меня, как стрелочник Высоцкий..."
Он опять вспомнил Гейста и его таинственную лабораторию, в которой созревал зародыш новой цивилизации. Вот где сторицей - нет, в миллион миллионов раз окупились бы вложенные усилия и капитал! Тут и гигантская цель, и возможность заполнить свою жизнь, и перспектива славы и могущества, каких мир не видал... Металлические корабли, плывущие по воздуху... Какое великое будущее предстоит подобному открытию!..
"А если не я найду этот металл, а кто-нибудь другой, что весьма вероятно, тогда что?" - задал он себе вопрос.
"Ну так что же? В худшем случае я окажусь в числе немногих способствовавших успеху открытия. Ради этого стоит отдать ненужные деньги и постылую жизнь. Неужели лучше прозябать в четырех стенах или тупеть за преферансом, чем пытаться завоевать бессмертную славу?.."
Постепенно в душе Вокульского зарождался, вырисовываясь все отчетливее, некий план; однако чем подробнее он обдумывал его, чем больше открывал в нем достоинств, тем явственнее ощущал, что для осуществления этого плана ему не хватает ни энергии, ни охоты.
Воля его была совершенно парализована, и пробудить ее могло лишь сильное потрясение. Между тем потрясение не являлось, а будничное течение жизни все глубже погружало его в апатию.
"Я уже не погибаю, я просто гнию", - говорил он себе.
Жецкий, навещавший его все реже, с ужасом смотрел на своего друга.
- Неправильно ты поступаешь, Стах, - не раз говорил он. - Плохо, плохо... Лучше уж вовсе не жить, чем жить так...
Однажды слуга подал Вокульскому конверт, надписанный женской рукой.
Он вскрыл его и прочел:
"Мне нужно видеть Вас. Жду Вас сегодня в три часа дня.
Вонсовская".
- Зачем я ей понадобился? - удивился он. Но в третьем часу поехал.
Ровно в три Вокульский был в прихожей у Вонсовской. Лакей, даже не спрашивая, как доложить, распахнул дверь в гостиную, по которой быстро шагала из угла в угол прелестная вдовушка.
На ней было темное платье, прекрасно обрисовывавшее ее точеную фигуру; рыжеватые волосы, по обыкновению, были собраны в тяжелый узел, но вместо шпильки его придерживал узкий стилет с золотой рукояткой.
При виде Вонсовской Вокульский неожиданно для себя обрадовался и умилился; он бросился к ней и горячо поцеловал у нее руку.
- В сущности, не следовало бы даже разговаривать с вами, - сказала она, отдергивая руку.
- Так зачем же вы позвали меня? - с удивлением спросил Вокульский. Его словно окатили холодной водой.
- Садитесь.
Вокульский молча сел. Вонсовская продолжала шагать по гостиной.
- Отлично вы себя ведете, нечего сказать, - с негодованием заговорила она после минутной паузы. - По вашей милости светскую женщину затравили сплетнями, отец ее заболел, вся родня в расстройстве... Между тем вы сидите месяцами взаперти, подводите десятки людей, которые безгранично верили вам, и теперь даже наш славный князь называет все ваши чудачества "иллюстрацией к поведению женщин"... Поздравляю... И добро бы так поступал какой-нибудь студентик...
Она запнулась... Вокульский страшно переменился в лице.
- Ах, надеюсь, вы не упадете в обморок? - испугалась она. - Выпейте воды или лучше вина...
- Благодарю вас, - ответил он. Лицо его уже приняло обычное выражение. - Вы видите, я в самом деле нездоров.
Вонсовская пристально посмотрела на него.
- Да, - заметила она, - вы исхудали, но борода вам идет... Не брейте ее, так вы стали интересным мужчиной...
Вокульский покраснел, как мальчишка. Он слушал Вонсовскую и удивлялся, чуствуя, что робеет и чуть ли не конфузится перед ней.
"Что со мной происходит?" - подумал он.
- Во всяком случае, вам следует уехать за город, - продолжала она. Где это слыхано - сидеть в Варшаве в начале августа!.. Хватит, сударь мой... Послезавтра я увезу вас к себе в деревню, иначе тень покойной председательши не даст мне покоя... И с нынешнего же дня извольте приходить ко мне обедать и ужинать; после обеда мы поедем на прогулку, а послезавтра... прощай, Варшава!.. Довольно!..
Вокульский, ошеломленный этим натиском, не нашелся, что ответить. Он не знал, куда девать руки, и чуствовал, что лицо его горит как в огне.
Вонсовская позвонила. Вошел лакей.
- Принеси вина, - распорядилась она. - Знаешь, того венгерского... Прошу вас, пан Вокульский, курите.
Вокульский взял папиросу, молясь в душе, чтобы ему удалось совладать со своими дрожащими пальцами. Лакей принес вино и две рюмки. Вонсовская налила обе.
- Пейте, - сказала она.
Вокульский выпил залпом.
- Вот и прекрасно! За ваше здоровье... - прибавила она и подняла рюмку. - А теперь вы должны выпить за мое здоровье...
Вокульский осушил вторую рюмку.
- А теперь вы выпьете за исполнение моих замыслов... Пожалуйста, пожалуйста... только сразу.
- Простите, сударыня, - запротестовал он, - я не хочу опьянеть.
- Значит, вы не желаете исполнения моих замыслов?
- Почему же, только сначала я должен узнать их.
- Вот вы как?.. - протянула Вонсовская. - Это новость... Хорошо, можете не пить.
Она отвернулась к окну, постукивая ножкой об пол. Вокульский задумался. Молчание длилось несколько минут; наконец его прервала хозяйка:
- Вы слышали, что сделал барон? Как это вам нравится?
- Отлично сделал, - ответил Вокульский совершенно спокойным голосом.
Вонсовская вскочила с кресла.
- Что?.. - крикнула она. - Вы защищаете человека, который покрыл женщину позором?.. Грубого эгоиста, который ради мести не побрезговал самыми гнусными средствами?..
- Что же он такое сделал?..
- Ах, так вы ничего не знаете?! Вообразите, он потребовал развода и, чтобы придать скандалу еще большую огласку, стрелялся со Старским.
- Действительно, - сказал Вокульский, подумав. - Он ведь мог без лишних разговоров просто пустить себе пулю в лоб, предварительно завещав жене все свое состояние.
Вонсовская вспыхнула от негодования.
- Несомненно, так бы и поступил всякий мужчина, наделенный хоть каплей благородства и чести. Он предпочел бы убить себя, чем тащить к позорному столбу бедную женщину, слабое создание, которому так легко мстить, имея за плечами богатство, высокое положение и общественные предрассудки. Но от вас я этого не ожидала... Ха-ха-ха!.. Вот он - этот новый человек, этот герой, который молча страдает!.. О, все вы одинаковы!
- Простите... но в чем вы, собственно, упрекаете барона?
В глазах Вонсовской вспыхнули молнии.
- Любил барон Эвелину или нет? - спросила она.
- С ума сходил по ней.
- Вот и неправда. Он притворялся, что любит, лгал, что обожает... А при первом же случае доказал, что относится к ней даже не как к равному себе человеку, а как к рабыне, которой можно в наказание за минутную слабость накинуть на шею веревку, потащить на площадь и осрамить перед всеми. Эх вы, властелины мира, лицемеры! Пока вас ослепляет животный инстинкт, вы ползаете у наших ног, готовы на подлости, лжете. "О моя любимая, обожаемая... за тебя и жизнь отдам..." А стоит бедной жертве поверить вашим лживым клятвам, вы мигом охладеваете; если же она, не дай бог, поддастся естественной человеческой слабости, вы топчете ее ногами... Ах, как это возмутительно, как низко! Да скажите же что-нибудь!
- Верно ли, что у баронессы был со Старским роман?
- Ну... уж сразу и роман! Она с ним флиртовала, он был ее... предметом, что ли...
- Предметом? Вот оно что! Итак, если она питала пристрастие к Старскому, зачем вышла за барона?
- Да потому, что он ее на коленях молил... грозился покончить самоубийством...
- Простите, пожалуйста... Разве он молил ее только о том, чтобы она соблаговолила принять его имя и состояние? Может быть, также и о том, чтобы она не питала пристрастия к другим мужчинам?
- А вы, мужчины?.. Что вы себе позволяете до свадьбы и после свадьбы?.. Значит, и женщина...
- Видите ли, сударыня, нам с детства внушают, что мы грубые животные, и единственное, что может очеловечить нас, это любовь к женщине, которая своим благородством, чистотою и верностью удерживает мир от полного озверения. Ну, мы и верим в это благородство, чистоту и так далее, боготворим ее, преклоняемся перед ней...
- И правильно делаете, потому что сами вы куда хуже женщин.
- Мы признаем это и на тысячи ладов твердим, что, хотя мужчина и создает цивилизацию, - только женщина может ее одухотворить и придать ей возвышенный характер... Но если женщины примутся подражать нам в смысле животных проявлений натуры, то чем же они будут нас превосходить? А главное - за что нам боготворить их?
