Джон Пассос - 42-я параллель
Осенью он получил работу в редакции "Бюллетеня". Работа была ночная, и он виделся с Мейси только по воскресеньям, но они стали поговаривать о том, чтобы обвенчаться после рождества. Без Мейси он досадовал на нее, но при ней окончательно таял. Он пытался приохотить ее к чтению брошюр о социализме, но она в ответ смеялась, смотрела на него огромными милыми голубыми глазами и говорила, что это для нее слишком мудрено. Она любила ходить в театр и бывать в ресторане, где салфетки были накрахмалены и официанты прислуживали во фраках.
Примерно в это время он однажды вечером пошел послушать доклад Эптона Синклера о чикагских бойнях (*44). Рядом с ним сидел молодой человек в дунгари (*45). У него был ястребиный нос, серые глаза, глубоко запавшие под скулами щеки, и говорил он с медлительной растяжкой. Его звали Фред Хофф. После доклада они вышли вместе, выпили пива и разговорились. Фред Хофф принадлежал к новой революционной организации "Индустриальные рабочие мира". За второй кружкой пива он прочитал Маку их устав. Фред Хофф только что прибыл в порт лебедочником на торговом судне. Ему опротивела голодная бродяжья жратва и тяжелая жизнь на море. Получка еще болталась у него в кармане, и он решил не швырять ее на гулянку. Он слыхал, что в Голдфилде идет забастовка шахтеров, и решил отправиться туда и поглядеть, не будет ли он там полезен. Он дал Маку почувствовать, что тот, помогая печатать ложь о рабочем классе, поступает нечестно.
- Ты, парень, нам очень бы пригодился. Мы затеваем свою газету в Голдфилде, штат Невада.
В тот же вечер Мак зашел в районный комитет, заполнил анкету, и, когда он вернулся к себе в комнату, голова у него кружилась. "А ведь я чуть-чуть не продался этим сукиным детям", - думал он.
В следующее воскресенье они с Мейси задумали подняться по железной дороге на вершину горы Тамолпайс. Когда будильник поднял его с кровати, Маку чертовски хотелось спать. Они решили ехать пораньше, потому что вечером ему надо было выходить на работу. Когда он шел к парому, где они должны были встретиться ровно в девять, в голове у него еще стоял стук печатных станков и кислый запах типографской краски и стиснутой валами бумаги, а поверх всего этого - запах залы того дома, куда он завернул с товарищами после смены: запах плесени и умывального ведра в промозглых комнатах, запах подмышек и туалетного столика завитой девушки, которую он взял на липкой постели; и вкус выдохшегося пива, которое они пили, и воркующий заученный голос:
- Покойной ночи, миленок, заходи почаще.
"Господи, какая же я свинья", - подумал он.
На этот раз выдалось ясное утро, все краски на улице сияли, словно покрытые глазурью. Нет, с него довольно шляться к девкам. Если б только Мейси была товарищем, если бы Мейси была тоже революционеркой, с которой можно было бы говорить, как с другом. А то, черта с два, как ей сказать, что он намерен бросить работу?
Она ждала его на пароме в своей синей матросской блузе и модной шляпке, как две капли воды похожая на картинку Гибсона (*46). Им некогда было перемолвиться словом - приходилось спешить на паром. Устроившись на палубе, она подняла к нему лицо для поцелуя. Ее губы были свежи, и рука в перчатке так легко лежала на его руке. В Сосалито они сели в трамвай, а потом опять пересаживались, и она все смеялась над ним, когда они бежали, чтобы занять в поезде места получше, и им казалось, что они совсем одни в ревущем просторе громадных красно-бурых гор, голубого неба и моря. Они еще никогда так хорошо себя не чувствовали вдвоем. Она бежала впереди него всю дорогу к вершине. У обсерватории оба едва переводили дыхание. Они стояли, укрытые стеной от прочей публики, и она позволила ему целовать ее, и он покрывал поцелуями ее лицо и шею.
Обрывки тумана проплывали мимо, на время скрывая из виду участки залива и долин и еще затененных гор. Когда они перешли на сторону, обращенную к морю, ледяной ветер пронизал их насквозь. Клубящаяся масса тумана поднималась от моря, как растущий прилив. Она схватила его за руку.
- О, мне страшно, Фейни.
Потом он как-то сразу сказал ей, что бросил работу. Она посмотрела на него испуганная, дрожащая от холодного ветра и такая маленькая и беспомощная; слезы стали стекать по обеим сторонам ее носа.
- А я думала, что ты любишь меня, Фениан... Ты думаешь, мне легко было ждать тебя все это время, когда я так люблю и тоскую по тебе? О, я думала, что ты меня любишь.
Он обнял ее одной рукой... Что ему было сказать?
Они пошли к фуникулеру.
- Я не хочу, чтобы весь этот народ заметил, что я плакала. Нам было так хорошо перед этим. Пойдем вниз в Мьюр-Вуд.
- По это очень далеко, Мейси.
- Неважно, я так хочу.
- Ты молодчина, Мейси.
Они пошли вниз по тропинке, и скоро туман скрыл все вокруг.
Часа через два они остановились отдохнуть. Они свернули с тропинки и нашли лужайку в густой заросли ладанника.
Вокруг клубился туман, но над головой было ясно, и чувствовалось, как сквозь мглу пригревает солнце.
- Ох, я натерла себе ногу, - сказала она с гримасой, которая вызвала у него смех.
- Теперь уж недалеко, - сказал он. - Честное слово, Мейси...
Он хотел объяснить Мейси про забастовку и про уоббли (*47) и то, почему он собирается в Годдфилд, но не мог. Он только и мог целовать ее. Ее губы не отрывались от его рта, и руки ее крепко обвивали шею. Что-то суровое в нем растоплялось горячими слезами.
- Но, честное слово, это нисколько не помешает нам пожениться, честное слово, нисколько не помешает... Мейси, я с ума схожу по тебе... Мейси, позволь... ты должна позволить... Честное слово, ты представить не можешь, как это ужасно для меня, любить тебя так, и ты никогда не хочешь позволить...
Он встал и оправил ей платье. Она лежала, закрыв глаза, с побледневшим лицом; он боялся, что она потеряла сознание. Он стал на колени возле нее и коснулся губами ее щеки. Она едва заметно улыбнулась, притянула его голову и взъерошила ему волосы.
- Дорогой мой муженек, - сказала она.
Немного погодя они поднялись и, не замечая ничего вокруг, спустились по сосновой роще к трамвайной остановке. Возвращаясь на пароме, они решили, что обвенчаются на той же неделе. Мак обещал не ехать в Неваду.
На следующее утро он встал подавленный. Он продавался. Бреясь в ванной, он поглядел на себя в зеркало и сказал вполголоса:
- У, стервец, продаешься-таки сукину отродью.
Он пошел к себе в комнату и написал письмо Мейси.
Дорогая Мейси,
Честное слово, ты ни одной минуты не должна думать, что я тебя разлюбил, но я обещал ехать в Голдфилд помочь ребятам наладить газету, и надо держать слово. Я пришлю тебе свой адрес, как только приеду на место, и если я тебе действительно буду почему-нибудь очень нужен, то я сейчас же приеду обратно. Честное слово, приеду.
Целую тебя без счета и люблю, Фейни.
Он пошел в контору "Бюллетеня", взял расчет, уложил свой чемодан и отправился на вокзал узнавать, когда идет поезд в Голдфилд, Невада.
КАМЕРА-ОБСКУРА (9)
Весь день от фабрик искусственного удобрения несло чем-то отвратительным и всю ночь хижина была полна комаров, от которых впору было бежать и было это на Восточной отмели в Крисфилде. Будь у нас моторный баркас чтобы переплавлять их через залив мы могли бы возить наши помидоры и маис и ранние персики прямо в Нью-Йорк вместо того чтобы обогащать балтиморских перекупщиков; могли бы завести огородное хозяйство отправлять ранние овощи орошать удобрять обогащать истощенные табаком участки на Северной косе; будь у нас моторный баркас мы могли бы зимой перевозить на нем устриц разводить черепах для продажи.
А на товарных путях я разговорился с молодым парнем немного постарше меня он спал на одной из товарных платформ спал на самом припеке и вокруг стоял запах маисовой соломы и несло гниющей сельдью с фабрик искусственного удобрения. В его курчавых волосах торчали соломинки и в широко раскрытый ворот рубахи видно было до пояса бронзовое от загара тело. Парень был должно быть никчемный но он бродяжничал от самой Миннесоты и направлялся на юг и когда я сказал что впереди Чесапикский залив он нисколько не удивился и сказал Да, тут пожалуй не переплывешь Ну да я наймусь на рыбачье судно.
БОЛЬШОЙ БИЛЛ
Большой Билл Хейвуд (*48)
родился в 69-м в меблированных комнатах в Солт-Лейк-Сити.
Он вырос в штате Юта, учился в Офере, горняцком поселке, где в субботу вечером дулись в фаро, и виски лилось на игорные столы, усыпанные новенькими серебряными долларами.
Когда ему было одиннадцать, мать отдала его на выучку к фермеру, но он сбежал когда фермер отлупил его кнутом. Это была его первая стачка.
Он окривел, стругая рогатку из дуба.
Он служил продавцом на складах, держал фруктовый ларек, работал капельдинером в театре Солт-Лейк-Сити, был рассыльным, коридорным в отеле "Континенталь".
Когда ему было пятнадцать
он отправился на рудники в округе Гумбольдт, Невада,
