Авигдор Даган - Петушиное пение
Только докторчик, по-моему, слишком уж увивается вокруг Ганы, и я каждый раз спешу отослать его к тому или другому больному. А когда он возвращается и Гана уходит, говорю ему, что именно надо мне дать, чтобы сбить температуру, которая снова ползет вверх.
ХХХVI
При высокой температуре удивительные, поразительные сны проходили перед моими глазами, будто испарения над пропастью. Хорошие и дурные. После дурных я просыпался в поту, они исчезали из моей памяти подобно неожиданно вспугнутому хорьку, уже приготовившемуся к прыжку на ближайшую курицу. Из остальных некоторые я успевал поймать и заново как бы просматривал.
Вот один из них:
Одетый в тогу, иду колоннадой агоры, встречаю группки людей, в которых узнаю лица знаменитых философов, мы здороваемся кивком, они проходят мимо, за ними появляются следующие. Некоторые погружены в дружескую беседу, иные окружены горсткой молодых людей, которые их внимательно слушают, боясь пропустить хоть словечко, все медленно идут аркадой и делятся глубокими мыслями об истине, о красоте, о государстве, о любви, о смысле существования мира, о человеческом бытии. Только я иду один, хотя и не совсем один: на моем плече сидит Педро, сидит так же, как когда я обхожу больных в деревне, а в другой руке я держу свою старую суковатую палку из дерева сладкой вишни.
То тут, то там ветер доносит обрывки разговоров, а Педро каждый раз нахохливается:
- Сколько всего они знают, эти мудрецы. Ты слышишь? - Он надувается и передразнивает тех, кто проходит мимо нас. - Чем меньше знают, тем больше треплют языком.
- Педро, Педро, чуточку больше уважения, - увещеваю я его, но при этом не могу не признать: в том, что он говорит, есть доля истины. Правда, они спорили лишь о том, в чем можно усомниться. Что дважды два - четыре - не предмет для спора. Но если ты вступил в реку один раз, а потом еще раз, разве ты не вступил в некое количество воды, которая тем временем yтеклa? Да и вступил ли ты во второй раз в ту же реку? По этому поводу они готовы были биться, как за приязнь прекрасной Елены.
- Уважение? Какое еще уважение? - небрежно бросает Педро. - Сколько вопросов? Хуже старых баб. - Он махнул крылом.- Те так же любопытны, но хотя бы спрашивают об интересных вещах. Хотят знать, кто с кем спит, кто с кем и кому изменяет. Существует ли что-нибудь неизменное или все переменчиво, существует ли только лишь то, что есть, или также и то, чего нет? Эти ломают над подобными вопросами голову, а в конце концов знают не больше того, что знали прежде. Зачем им все это знать? Зачем обо всем спрашивать? Кому это поможет? Для чего это пригодится?
- Ты не прав, Педро, - объясняю ему терпеливо, как учитель ученику, который слишком разбушевался. - Мы должны спрашивать, ибо должны знать. Знать, не есть ли все на свете лишь смена одного другим.
- Лишь! Лишь! - не дает он договорить. - Мало тебе, что утром восходит солнце, что вечером оно заходит, и ты знаешь, что завтра оно взойдет снова?
- Нет, нет. Ты не понимаешь, - говорю ему. - Мы должны знать, не есть ли наша жизнь смена дня и ночи, - из осторожности я пропускаю слово "лишь". - Имеет ли она какой-то смысл, какое-то предназначение? Мы должны знать, происходит ли все на свете случайно или по необходимости, законы которой неизменны. Действуем ли мы так, а не иначе по собственной воле или как куклы, к конечностям которых прикрепили веревочки, за которые нас дергает судьба, заставляя играть предписанную роль. Должны спрашивать, должны доискиваться, должны знать. Существует ли истина? Бог? Имеет ли мир какой-то смысл? И какой?
Я горячился все больше и больше. Но Педро только мерил меня взглядом, полным жалости, каким мы смотрим на сумасшедших, которым уже ничем не поможешь.
- Так, так. Спрашивай. А тебе не кажется, что все вы похожи на собак, воющих на луну?
Я не обижаюсь и все еще пытаюсь его убедить.
- Мы должны хотя бы пытаться открыть истину, - говорю, - хотя бы пытаться узнать. Без постоянных поисков жизнь не имела бы смысла. Даже если мы не можем найти то, что ищем, даже если не можем отыскать истину. Раз не можем знать, то должны по крайней мере хотеть приблизиться к знанию.
- Так, так. Понимаю, - лукаво соглашается он. - Ты вроде каплуна. Он тоже не может, но хочет.
Педро насмешливо кукарекает, а я, чувствуя себя безоружным, в гневе поднимаю на него палку и, не имея иного ответа, пытаюсь его ударить. Однако тут перед нами оказывается толстяк, белая тога с трудом прикрывает круглый живот, он похож на Вакха, но я сразу узнаю Бальтазара в какой-то странной рясе. Он подкатывается к нам, мнет руки, возводит очи к небесам, точно стоит на кафедре в храме, и, будтo подслушав каждое слово нашей беседы, произносит:
- Мы не только должны знать и не только должны хотеть приблизиться к знанию. Не только вечно должны искать...
- Искать грибы, которых наверняка вообще нет на свете, - пытаясь унизить отца Бальтазара, бросает ему в лицо Педро.
Но Бальтазар продолжает, будто вообще его не слышал:
- И не только. Все это было бы еще легко. Но надо искать, хотя мы не знаем, существует ли на самом деле то, что мы ищем, и тот, кого мы ищем. Искать и тогда, когда мы знаем, что никогда этого не будем знать. Не знаем, только можем верить, только должны верить.
Договорил и исчез так же, как появился, - скрылся в толпе. Мы с Педро лишь удивленно глядели друг на друга. Педро пришел в себя первым.
- Так, так, - вернулся он к своим насмешкам. - Дайте ребенку соску, без нее он не уснет и вам спать не даст.
Далеко не сразу я собрался с силами, чтобы ответить:
- Нет, нет, Педро, не так, - сказал я. - Не так. Он прав. Трудно примириться с тем, что мы не знаем и никогда не узнаем. От вопросов не избавишься, сказав себе, что на них нет ответа. Все равно захочешь знать. Лекарь спрашивает о смысле болезни. Это только нарушение обмена веществ или кара? Удар судьбы? Испытание? Или только лишенное смысла изменение материи? День за днем вступает врач в бой со смертью. И при этом знает, что не добьется большего, чем отсрочки от нее. А в конце концов должен умереть и он сам. Удивительно ли, что он спрашивает, имеет ли все это смысл. Ничего страшного в том, что он хочет знать: те несколько десятков лет, в течение которых сердце способно биться, - это все или было еще что-то прежде и будет потом?
- В свое время все узнаешь, - отбрил Педро.
- А если это все, то что с ним делать? Стоит ли вообще ради этого жить? Зачем мы пытаемся продлить ту череду сражений и горестей, имя которым жизнь?
- Потому что нет ничего прекрасней, - небрежно бросает Педро. И добавляет: - И вообще, если существует на свете грех - так это мудрствование среди прекрасного дня.
- И в окружении красоты нужно мыслить, - защищался я. - Красота, которой мы восхищаемся, заставляет меня еще настойчивей спрашивать, почему я должен с ней проститься. Почему должен умереть?
И вдруг, как и в первый раз, появляется отец Бальтазар в белой сутане, едва сходящейся на круглом брюхе толстяка, и снова, как будто слышал каждое мое слово, спрашивает с широкой улыбкой на лице, которое в этот момент напоминает диск луны в полнолуние:
- Смог бы ты так же подпасть под очарование красоты расцветающей розы, если бы не знал, что она увянет, засохнет, рассыплется в прах? И могли бы мы любить с такой же нежностью, с такой же жалостью, если хочешь - с такой же страстью, если бы не знали, что мы и тот, кого мы любим, должны в конце концов умереть?
И он снова скрывается в толпе проходящих, но на сей раз вместе с ним, один за другим скрываются и все остальные, а с ними исчезает и мой сон, и я просыпаюсь. И первое, что я вижу, - Педро, который стоит на подоконнике и говорит мне:
- Не спи, не мудрствуй, проспишь прекрасный день.
ХХХVII
Или другой сон.
Мы с Анной сидим в теплом конусе света, льющегося от торшера. Оба мы уже старые, очень-очень старые, мы похожи на замедленное течение двух рек, которые сольются, когда придет их час. Я уже плохо вижу и вот, откинув голову назад, на спинку кресла, слушаю Аннин старческий дрожащий голос, коим она Бог знает в который раз читает мне что-то из старых книжек, ряды которых заполняют полки вдоль одной из стен горницы.
Сейчас она читает "Метаморфозы" Овидия, миф о Филемоне и Бавкиде, бедных старичках из Фригии, которые, несмотря на свою бедность, накормили богов, странствующих по земле и прогоняемых от порогов богачей. В наказание весь край был превращен в болото, и только хижина двух старичков превратилась в храм, и Юпитер выполнил их единственное желание: чтобы оба покинули этот свет одновременно, чтобы он превратил их в два дерева, растущих из общих корней и склоненных друг к дружке вековыми кронами.
Я смотрю на Анну, слушаю ее подрагивающий голос, отбиваю на ручке кресла старыми костлявыми пальцами чеканный ритм гекзаметра и слабым зрением еще вижу Аннину красоту, ее не могут для меня скрытъ ни белая каска поредевших волос, ни сеть морщинок, избороздивших лоб и щеки. Как через ветви деревьев виднеется ясное небо, так просвечивает красота сквозь борозды морщин. Потом она выпрямляется, отрывается от книги и спрашивает меня, читать ли дальше. Отвечаю ей:
