Авигдор Даган - Петушиное пение
- Я молился о покое кузнеца.
- И ваш милосердный Бог, выслушав вас, убил человека? - ударил я его снова.
- Бывает, что и Бог видит лишь один выход.
- А не было ли все это несчастным случаем? Что если бедняга выпил для храбрости и только потому его шаг стал неуверенным? - Удар за ударом падали на голову Бальтазара. Но ничто уже не могло сбить его с толку.
- Почему именно сегодня? Почему именно здесь? - спрашивал он меня.
Однако и я не сдавался.
- Да был ли это именно он? - изготовился я к новому удару. - У нас только и есть, что свидетельство выжившей из ума гадалки. Что если бедняга был вовсе не тем, кто давным-давно соблазнил девушку, которую любил кузнец?
Но и к этому он был готов.
- Кузнец обрел спокойствие, - отвечал он, словно хотел подчеркнуть ничто иное не имело значения.
- Вы уверены? - спросил я, хотя сам тоже не сомневался. - У вас есть более убедительные доказательства, чем слова гадалки?
Тут на круглом лице отца Бальтазара впервые вновь появилась улыбка.
- Есть, - ответил он. - Есть. Прежде чем отправиться к вам, я зашел к кузнецу. Обнаружил обоих, его и жену, в саду за домом. Они стояли на коленях и пололи грядку за грядкой. Куча вырванных сорняков росла под их руками. Мы говорили недолго. Много слов тут не требовалось. Но кузнец, чтобы объяснить мне случившееся, сказал: "Я уже задыхался. Теперь хоть буду дышать спокойней".
Он помолчал, ожидая моего ответа. А поскольку я не отвечал, добавил:
- Вам этого мало? Хотите услышать больше? Ладно. Когда кузнец провожал меня - один, жена осталась в саду, как была, на коленях и не переставала полоть сорняк, - перекрестившись, он сказал: "Господь справедлив". Никогда прежде я не слышал Тедеум I прекрасней этого. Но то, что я увидел перед тем, в саду, наполнило меня еще большим счастьем.
Я налил Бальтазару новую рюмку, он еще раз похвалил мое вино и поднялся, собираясь уходить. И уже в дверях вспомнил:
- Чуть не забыл. Ту партию мы, увы, уже не сможем доиграть. Моя Агата добрейшая душа, но очень уж неуклюжа. Несла доску из сада в дом и перемешала все фигуры. Придется начать заново.
- Неважно, - ответил я, - начнем заново. Еще много раз начнем заново.
- Если Господь позволит, если позволит, - заключил отец Бальтазар, покивал круглой головой и снова улыбнулся от уха до уха.
Я прошел вместе с ним часть пути, провожая его.
ХХХIV
Опять Педро приветствует восход.
- Прекрасное утро, прекрасный день, - трубит он под моим окном, как всегда, заново очарованный солнечным диском, предлагающим всем свое золото на ладони горизонта. Всегда заново очарованный, и мне кажется, будто каждый луч света - глоток вина, которому он позволяет стекать по вытянутому горлу.
А я, знающий теперь, что не только я, но и сам отец Бальтазар колеблется между верой и сомнениями, точно высокая ель под натиском смерча, завидую неизменному постоянству Педро.
- Идет дождь. Где твое солнце? Что ты кукарекаешь, дуралей и лжец? спрашиваю его, если солнце спряталось за тучи.
Но он каждый раз лишь махнет на меня крылом:
- Что ты знаешь? Оно прихорашивается перед зеркалом. За занавесом одевается в золото. Сам увидишь, когда оно выйдет из ванной. Будет красивей прежнего. - И снова принимается трубить: - Оно будет прекрасно. Будет прекрасный день.
Никогда он не перестанет кричать. Никогда не угомонится. И в конце концов солнце отстранит фату туч и выглянет надо всей округой, а Педро запоет во весь голос:
- Видишь? - кричит он мне. - Видишь, ну, кто из нас дуралей? Видишь? Что я тебе говорил, ты, маловерный.
А потом забудет обо мне, разгомонится, и его голос будет изгибаться радугой с одного конца деревни до другого.
ХХХV
Мы не знаем ни своего дня, ни своего часа. И на лекаря найдется болезнь, тут уж не поможет, что он лучше других знает, по какой причине превратился в беззащитного доходягу. Порой и лекарь ошибется, и он распахнет ворота перед коварной смертью и так же, как другие, должен будет перейти с ней на "ты", когда она, словно завоеватель, нa боевой колеснице въезжает вслед за вороным конем болезни.
Меня разбудили среди ночи. Дед Гарба, отдавший свое хозяйство детям, болел уже довольно долго, но корни у него были крепкие, и я пророчил ему еще не один год. Когда они пришли, испуганные тем, что у деда пошла горлом кровь, я выбежал без пальто, разогретое сном тело не ощущало студеного ветра, только на обратном пути меня стало трясти от мороза, а утром я уже не встал. Дышал, как старые хриплые часы, ртуть термометра лезла вверх, точно альпинист, приближающийся к вершине. Не было сомнений - это двустороннее воспаление легких, и я мог лишь надеяться, что к нему не подключатся еще и другие неприятности, накопившиеся, как я подозревал, в старом теле и только ждавшие своего часа.
Сходили за отцом Бальтазаром. Он прибежал задыхающийся, вместе с Агатой, которая тут же начала варить чай и суп и убирать, но все это только укрепило во мне сознание бессилия и не слишком склоняло к благодарности. Я должен был сразиться с этим сам, а о последнем помазанье, и впрямь, еще не думал. Бальтазар не подчинился так легко, oн тут же стал искать союзника по борьбе с моим упрямством и призвал Варду. Варда в тот же день приехал вместе с Эвой, и оба настаивали, что меня сейчас же надо отвезти в больницу. Но не преуспели. Я отказался, однако принял предложение Варды прислать ко мне из города молодого врача, который позаботится и обо мне, и об остальных деревенских больных, пока я не поправлюсь. Это уже иное дело. Сам с собой я бы еще кое-как справился, но меня угнетала забота об остальных. Что ж, пускай приезжает. Скажу ему, что надо делать со старым Гарбой и с лунатиком Марко, и со всеми в деревне, чьи организмы я знаю лучше, чем они сами. Пускай приезжает.
На следующий день он приехал. Зеленый, сказал я себе, а у самого зуб на зуб не попадает, хотя я и был накрыт тяжелой периной и грубым одеялом. Зеленый, не много нам поможет. Докторчик. Явится сюда со всякими новшествами. Захочет меня поучать всем премудростям, которыми его накачали, как футбольный мяч. Но со мной ему не совладать, молокососу. Еще увидим, кто кого.
Так и подобным образом я в душе приветствовал молодого доктора. Но посмотрел на его руки и не мог не признать, что он действует ими ловко и умело, знает, чего хочет добиться, а на его лице светилась улыбка, выражавшая скромность и желание помочь, в голосе никакого высокомерия, которое я готовился сломить, достаточно было нескольких фраз, чтобы я понял: в своих скоропалительных выводах я с самого начала ошибался, он готов доверять старому лекарю и мне и остальным в деревне будет полезен.
Я ни минуты не оставался один. Когда "докторчик" (доктор Панн, да к тому же еще и Леон - мне было в ту пору не процедить его имя сквозь зубы, и потому с самого начала я стал звать его "докторчиком", а он вовсе не возражал), - итак, когда докторчик обходил деревенских больных, около меня постоянно толклись другие. То отец Бальтазар, то трактирщица Баласова, иногда из города приезжали Вардовы, иногда заходил ночной сторож Тусар. Кто ни придет, сменяют друг друга возле меня, точно стражи, и приносят всякие вкусности, так что ими полон дом, - лишь бы старый лекарь поскорее поправлялся. А лекарь боролся с горячкой и с лихорадкой, в бронхах у него скрип - что цепь в глубоком колодце, дыхания хватило бы только на то, чтобы поднять перышко, - всех благодарил за помощь, и всех охотно послал бы ко всем чертям. Всех, кроме Ганы, которая навещает больного после уроков и на которую ему всегда приятно поглядеть.
Остальные неуверенно выкладывают что придет в голову, только бы отвлечь меня, только бы я не думал о болезни. Вдруг все оказались здоровыми и крепкими, как репа. Кузнец наслаждается ночами без дурных снов, даже Марко в полнолуние больше не манит луна, и Габровы докладывают, что деду лучше и, как только он встанет, сам придет показаться. Никого ничто не мучит. Палада хвалит Филиппа, Филипп хорошо отзывается о Паладе, только бы доктор не беспокоился. Я слушаю их вполуха и поминутно замечаю, что смотрю на часы и жду, когда уж появится Гана. Только ее и жду с удовольствием.
Войдет - с росой улыбки на персиковых щеках - и будто солнце входит с ней в горницу.
- Дети вам кланяются, - кричит еще от дверей. - Спрашивают о вас каждый день. Когда, мол, придет пан доктор с петухом.
- Так они по петуху скучают, не по мне, - говорю, только чтобы услышать ее ответ.
- Возможно. Но я скучаю по вам.
Иной раз принесет под мышкой стопку тетрадей, сядет за стол, проверяет задания, поминутно звенит ее смех, и она мне читает, что смешное опять сочинил кто-нибудь из ее мудрецов. Я смеюсь вместе с ней и смотрю на нее: каждый раз она все больше напоминает мне мою Анну.
И Педро, который целый день, весь какой-то обвисший, простаивает на карнизе и приветствует теперь солнце под сурдинку, тихим голосом, в эти минуты поет в полную силу.
