Джордж Элиот - Мидлмарч: Картины провинциальной жизни
– В новогодний день, я вижу, лучше не проповедовать, – сказал мистер Фербратер, поднимаясь и выходя из гостиной. Он почувствовал, что Фред ревнует к нему Мэри и что сам он, как и прежде, отличает ее среди всех.
– Очаровательная молодая особа мисс Гарт, – сказала миссис Фербратер, наблюдавшая за эволюциями сына.
– Да, – отозвалась миссис Винси, которой не удалось промолчать, ибо старая дама устремила на нее выжидательный взор. – Жаль, ей не хватает миловидности.
– Ничуть не жаль, – решительно отрезала миссис Фербратер. – У нее приятное лицо. Если всемилостивейший господь счел уместным создать превосходную женщину, не наделив ее красотой, то незачем ее и требовать. Я более всего ценю хорошие манеры, а мисс Гарт, заняв любое положение, будет вести себя как подобает.
Старая дама с особой запальчивостью вступилась за Мэри, предполагая, что та, быть может, еще станет ее невесткой; помолвка Мэри с Фредом пока не была объявлена, она даже не считалась решенным делом, и поэтому все три лоуикские дамы надеялись, что их Кэмден рано или поздно женится на мисс Гарт.
Вошли новые гости, и в гостиной зазвучала музыка и началось веселье, а в тихой комнате по другую сторону прихожей приготовили тем временем столы для виста. Мистер Фербратер сыграл в угоду матушке один роббер – старушка полагала, что, изредка играя в вист, дает отпор постыдным новым веяниям, а при такой точке зрения достойно выглядит даже ренонс. Но затем он усадил на свое место мистера Чичли и вышел. В прихожей он увидел Лидгейта, который только что вернулся и снимал пальто.
– Вас-то мне и надобно, – сказал священник; и, повернув прочь от гостиной, они пересекли прихожую и остановились у камина, в котором трещал и ослепительно сверкал огонь. – Как видите, мне ничего не стоит покинуть карточный стол, – продолжал он, глядя с улыбкой на Лидгейта, – я теперь не играю ради денег. Как утверждает миссис Кейсобон, этим я обязан вам.
– Каким образом? – холодно осведомился Лидгейт.
– Э, вам хотелось бы все от меня скрыть; невеликодушная скромность – так я ее называю. Вы оказали человеку добрую услугу, ему отрадно будет об этом узнать. Мне непонятно нежелание иных людей чувствовать себя обязанными: даю честное слово, мне очень нравится чувствовать себя обязанным всем, кто сделал мне добро.
– Я не понимаю, что вы имеете в виду, – сказал Лидгейт. – Разве только разговор, который у меня однажды состоялся с миссис Кейсобон. Я, впрочем, не думал, что она нарушит слово и перескажет его вам, – закончил Лидгейт, опираясь спиной о край каминной доски, с отнюдь не приветливым видом.
– Проговорилась не она, а Брук, и то совсем недавно. Он весьма любезно сообщил мне, что очень рад моему назначению, хотя вы разрушили все его фортификации, превознося меня, словно новоявленного Тиллотсона[201], Кена[202] и им подобных, так что миссис Кейсобон и слушать не желала о других кандидатурах.
– Брук болтлив и глуп, – презрительно сказал Лидгейт.
– Тем не менее его болтливость порадовала меня. Не понимаю, чего ради вам понадобилось скрывать, что вы оказали мне услугу, дружище. А вы мне, несомненно, ее оказали. Огорчительно и в то же время поучительно проследить, как охотно мы вступаем на стезю добродетели, когда перестаем испытывать нужду в деньгах. Человек не стал бы читать «Отче наш» от конца к началу[203] и тешить тем дьявола, если бы не нуждался в его услугах. С тех пор как мне отдали Лоуикский приход, я перестал зависеть от капризов случая.
– А по-моему, не будет случая, так не будет и денег, – возразил Лидгейт. – Человек, который зарабатывает их своим трудом, может надеяться только на счастливый случай.
Столь разительную перемену в его суждениях, по мнению мистера Фербратера, вероятней всего было приписать раздражительности, которая нередко возникает у людей, угнетенных неурядицами в делах. Он ответил благодушно, не вступая в спор:
– О, жизнь требует от нас великого терпения. Но человеку легче терпеливо ждать, если у него есть любящие друзья, которые от всей души желают поддержать его в беде.
– Да, разумеется, – небрежно отозвался Лидгейт, выпрямился и взглянул на часы. – Люди склонны слишком уж преувеличивать свои затруднения.
Мистер Фербратер предлагал ему помощь, он как нельзя более ясно это понял и был уязвлен.
Так уж удивительно устроены мы, смертные: Лидгейту доставляла неизменное удовольствие мысль об оказанной Фербратеру услуге, но, едва священнику представилась возможность отплатить ему добром за добро, Лидгейт испуганно пресек попытки вызвать его на откровенность. И притом, какими бы соображениями ни было вызвано это предложение дружеских услуг, к чему оно приведет? – да к тому, что он должен будет изложить «суть дела», признаться, в чем же именно испытывает он нужду. Покончить жизнь самоубийством сейчас казалось ему легче.
Мистер Фербратер был достаточно умен и правильно истолковал ответ, к тому же внушительная внешность Лидгейта сочеталась с внушительностью тона и манер и исключала попытки обходным путем вынудить его отказаться от принятого решения.
– Который час? – спросил священник, подавляя обиду.
– Начало двенадцатого, – сказал Лидгейт. И они оба направились в гостиную.
Глава LXIV
Первый джентльмен
Где власть, пускай там будет и вина.
Второй джентльмен
О нет, ведь всякой власти есть пределы.
Чуму нельзя остановить заставой,
Ни рыбу хитрым доводом поймать.
Любая сила двойственна в себе.
Причины нет без следствия. И суть
Деяния в бездействии таится.
Приказ без подчиненья – не приказ.
Даже если бы Лидгейту вздумалось со всей откровенностью рассказать о своих делах, он едва ли мог надеяться получить от Фербратера необходимую ему немедленно помощь. Кредиторы наседали: поставщики присылали счета за истекший год, Дувр грозил отобрать мебель, и так как поступления от пациентов были скудны и ничтожны – щедрые гонорары из Фрешита и Лоуика разошлись в мгновение ока, – требовалось никак не менее тысячи фунтов, чтобы, уплатив самые неотложные долги, сохранить достаточную сумму, которая дала бы доктору «возможность оглядеться», как принято оптимистично говорить в подобных случаях.
И разумеется, с приходом веселого Рождества, за коим следует счастливый Новый год, когда наши сограждане ждут оплаты товаров и услуг, которыми они двенадцать месяцев любезно осыпали ближних, бремя мелочных забот так тяжко придавило Лидгейта, что он не мог сосредоточиться даже на самом обычном и неотложном деле. Характер у Лидгейта был неплохой, живой ум, добросердечие, а также крепкое телосложение позволяли ему в повседневных обстоятельствах не опускаться до несоразмерной поводам обидчивости. Но сейчас его терзало раздражение совсем иного рода, – неурядицы сердили его не сами по себе, его сердило ощущение, что он попусту растрачивает силы на унизительные дрязги, несовместимые с его высокими помыслами. «Вот о чем мне приходится думать, а я мог бы заниматься вот этим и тем», – то и дело твердил он себе с досадой, и каждая новая трудность возмущала его вдвойне.
Среди литературных героев особенно сильное впечатление производят джентльмены, постоянно сетующие на прискорбную ошибку, из-за которой их возвышенная душа угодила в столь унылую и неприглядную дыру, как вселенная, но сознание собственной грандиозности и ничтожности света не лишено приятности. Гораздо менее приятно чувствовать, что где-то существует жизнь, полная полезной деятельности и кипения мысли, а ты сам тем временем погряз в эгоистических тревогах и заботах и помышляешь лишь о том, как из них выбраться. Заботы Лидгейта могли, пожалуй, показаться низменными возвышенным натурам, никогда не слыхивавшим о долгах, кроме разве только очень крупных. Они и были низменны, но не сталкиваться с низменными заботами и тревогами невозвышенные смертные могут, лишь будучи свободными от денежных затруднений и их неизбежного следствия – корыстных надежд и вульгарных искушений: ожидания смерти богатого дядюшки, жульнического стремления придать благовидность неприглядному, попытки оттягать у ближнего теплое местечко и нетерпеливого ожидания Удачи, даже в облике бедствия.
Постоянно ощущая на шее это унизительное ярмо, Лидгейт впал в раздражительное и угнетенное состояние духа, следствием которого явилась все большая отчужденность между супругами. После первого откровенного разговора, когда он рассказал жене о закладной, Лидгейт не раз пытался обсудить с Розамондой, каким образом им сократить расходы, и по мере того как приближалось Рождество, его предложения становились все более определенными. «Мы могли бы ограничиться одной служанкой и сильно сократить расходы, – говорил он, – к тому же одной лошади с меня вполне достаточно». Как мы знаем, Лидгейт начал более здраво судить о ведении домашнего хозяйства, и самолюбие, прежде побуждавшее его не отставать от других, еще сильнее побуждало его опасаться прослыть должником и просить помощи у окружающих.
