Джордж Элиот - Мидлмарч: Картины провинциальной жизни
Ее молчание его не удивило. В его мыслях тоже царил сумбур, и он с отчаянием сознавал, что разлука немыслима, что-то должно ее предотвратить, некое чудо, и уж никоим образом не те осторожные фразы, которыми они сейчас обмениваются. Да и любит ли она его? Он не мог не признаться себе, что огорчился бы, если бы разлука не причинила ей боли; не мог бы отрицать, что все его слова подсказаны желанием увериться в ее взаимности.
Оба не заметили, долго ли они простояли. Доротея наконец подняла взгляд и собиралась заговорить, как вдруг дверь открылась и появился лакей, сказав:
– Лошади поданы, сударыня. Изволите ехать?
– Сейчас, – сказала Доротея. Затем, оборотившись к Уиллу, произнесла: – Мне еще нужно написать кое-какие распоряжения для экономки.
– Мне пора идти, – сказал Уилл, когда дверь снова затворилась, и сделал к Доротее несколько шагов. – Я завтра уезжаю из Мидлмарча.
– Вы поступаете во всех отношениях достойно, – тихим голосом сказала Доротея, ощущая такую тяжесть на сердце, что ей трудно было говорить.
Она протянула ему руку, и Уилл не задержал ее в своей, ибо слова ее показались ему принужденными и холодными до жестокости. Глаза их встретились, его взгляд выражал досаду, взгляд Доротеи – только грусть. Взяв папку, он повернулся к выходу.
– Я никогда дурно не думала о вас. Прошу вас, не забывайте меня, – сдерживая слезы, проговорила Доротея.
– Зачем вы это говорите? – раздраженно ответил Уилл. – Скорее нужно опасаться, как бы я не забыл все остальное.
В этот миг в нем вспыхнул непритворный гнев и побудил его уйти немедля. Для Доротеи все слилось воедино – его последние слова, прощальный поклон у дверей и ощущение, что его уже нет в библиотеке. Она опустилась в кресло и застыла в неподвижности, ошеломленная стремительным водоворотом образов и чувств. Прежде всего возникла радость, хотя грозила обернуться горем – радостной была догадка, что любил он ее, что отрекся он от любви к ней, а не от какой-то иной, предосудительной и запретной, несовместимой с его представлением о чести. Им придется расстаться, но – Доротея глубоко вздохнула, чувствуя, как к ней возвращаются силы, – она сможет теперь думать о нем без запрета. Так расставаться было легче: можно ли грустить, впервые осознав, что любишь и любима? Словно растаяла тяжелая ледяная глыба, которая давила на ее сознание, и оно ожило; прошлое воротилось в более явственном виде. Неизбежная разлука не умаляла радости – быть может, даже делала ее полнее в этот миг: ни у кого теперь не повернется язык их упрекнуть, никто с презрительным изумлением не бросит на них взгляда. Решение Уилла делало упреки неуместными, а изумление – почтительным.
Всякий, кто взглянул бы на нее в эту минуту, увидел бы, как ее мысли воодушевляют ее. Взяв лист бумаги, она не задумываясь набросала указания для экономки: когда наши умственные способности обострены, мы каждой мелочи, которая потребовала внимания, уделяем его так же щедро, как свет солнца заливает узенькую щель. Надевая шляпку, она оживленно попрощалась с экономкой. Скорбный вдовий чепчик обрамлял разрумянившееся лицо с заблестевшими глазами. Сев в карету, она откинула тяжелые плерезы и все выглядывала из окна: не этой ли дорогой пошел Уилл? Она гордилась его безупречным поведением, и все ее чувства пронизывала радостная мысль: «Я была права, когда его защищала».
Карета ехала быстро, кучер привык вовсю погонять серых, ибо покойному мистеру Кейсобону всегда не терпелось поскорее вернуться к письменному столу. Ночью прошел дождь, он прибил пыль, и отрадно было катить по дороге, под синим куполом неба, высоко вздымавшимся над скоплениями облаков. Казалось, на земле, раскинувшейся под безбрежным небом, все дышит счастьем, и Доротее захотелось догнать Уилла и взглянуть на него еще раз.
А вот и он за поворотом дороги, шагает с папкой под мышкой; но уже в следующий миг, когда карета поравнялась с Уиллом и он приподнял шляпу, у Доротеи защемило сердце оттого, что она так торжествующе пронеслась мимо него. Даже оглянуться у нее не было сил. Словно какая-то бездушная толпа разделила их и погнала по разным дорогам, все больше отдаляя друг от друга, – так стоило ли оглядываться? Сделать ему какой-нибудь знак, который можно было бы расшифровать словами: «Зачем нам разлучаться?» – было так же невозможно, как остановить карету и подождать, пока он подойдет. Куда уж там, когда благоразумие обрушивало на нее сонмы причин, запрещающих даже помыслить о том, что будущее, может быть, отменит решение этого дня.
«Жаль, что я не знала прежде… Жаль, что он не узнал… мы были бы тогда счастливы, думая друг о друге, и разлука не страшила бы нас. А если бы я еще могла дать ему денег и облегчить его жизнь!» – вот мысли, которые преследовали ее настойчивее прочих. Однако при всей независимости ее суждений, светские условности так властвовали над ней, что стоило ей подумать о бедственном положении Уилла, из-за которого он и впрямь нуждается в этих деньгах, она тотчас, как положено в ее кругу, вспоминала о недопустимости более близких отношений с ним. Вот почему она беспрекословно признавала неизбежность его выбора. Мог ли он мечтать, чтобы она разрушила преграду, воздвигнутую между ними ее мужем? Могла ли она решиться разрушить ее?
Намного горше были чувства Уилла, глядевшего, как карета исчезает вдали. Любой мелочи было достаточно, чтобы вывести его из равновесия, и когда Доротея обогнала его, неприкаянного, бредущего искать удачи – которая не представлялась сейчас желанной, – самоотверженное решение показалось ему просто вынужденным, и он уже не утешался мыслью, что по собственному выбору принял его. Он ведь даже не уверен, что Доротея его любит; кто на его месте счел бы себя счастливцем по той сомнительной причине, что все страдания достались ему одному?
Вечер Уилл провел у Лидгейтов, на следующий день он уехал.
Книга седьмая
Два искушения
Глава LXIII
Эти мелочи значительны для маленьких людей.
Голдсмит– Часто вы встречаетесь с высокоученым и премудрым Лидгейтом? – осведомился мистер Толлер во время званого обеда, который по обычаю устраивал на Рождество, адресуясь к своему соседу справа, мистеру Фербратеру.
– К сожалению, нет, – отозвался священник, привыкший к подтруниваниям мистера Толлера по поводу его пристрастия к новоявленному медицинскому светилу. – Живу я на отшибе, а доктор Лидгейт постоянно занят.
– В самом деле? Рад это слышать, – учтиво, но, не скрывая удивления, вмешался доктор Минчин.
– Он уделяет много времени больнице, – продолжал мистер Фербратер, по привычке пользуясь возможностью поддержать репутацию Лидгейта. – Я об этом слышал от моей соседки, миссис Кейсобон – она часто там бывает. Лидгейт, по ее словам, неутомим, Булстрод не смог бы найти лучшего врача для больницы. Сейчас он занят приготовлением новой палаты, на случай, если до нас доберется холера.
– И новых врачебных теорий, дабы испытать их на пациентах, – вставил мистер Толлер.
– Полноте, Толлер, будьте справедливы, – возразил мистер Фербратер. – С вашим умом едва ли можно не понять, как необходимы медицине, да и не ей одной, люди, которые без боязни ищут новых пугей; а что касается холерной эпидемии, то ведь из вас, врачей, пожалуй, ни один не знает, как с ней справиться. И тот, кто в неизведанной области опережает других, более всего вреда приносит себе самому.
– Тем паче, что вы с Ренчем ему многим обязаны, – обратился к Толлеру доктор Минчин. – Это ведь благодаря ему вам досталась самая завидная часть практики доктора Пикока.
– Этот ваш Лидгейт очень уж сорит деньгами для начинающего, – заметил мистер Гарри Толлер, пивовар. – У него богатая родня на севере, как видно, они ему помогают.
– Надеюсь, – сказал мистер Чичли. – В противном случае ему не следовало бы жениться на такой прелестной девушке. Как же на него не злиться, черт возьми, если он увел у нас из-под носа самую хорошенькую девушку в городе.
– Да, черт возьми! Ей нет здесь равных, – сказал мистер Стэндиш.
– Мой друг Винси не в восторге от этого брака, уверяю вас, – сообщил мистер Чичли. – И уж, конечно, от него они ничего не получат. А насколько раскошелится родня Лидгейта, не знаю. – Мистер Чичли с подчеркнутой сдержанностью ронял фразы.
– Лидгейт едва ли считает врачебную практику средством зарабатывать хлеб насущный, – не без сарказма заключил мистер Толлер, на чем и был исчерпан разговор.
Уже не впервые мистер Фербратер слышал намеки на то, что расходы Лидгейта намного превосходят его гонорары, но он надеялся, что у доктора имелись какие-то денежные ресурсы или надежды, позволившие ему устроить свадьбу на широкую ногу и не чувствовать себя в зависимости от пациентов. Однажды вечером, наведавшись в Мидлмарч, чтобы, как в старину, поболтать с Лидгейтом, мистер Фербратер обратил внимание на его ненатуральную оживленность, совершенно несвойственную этому человеку, всегда естественному – и в тех случаях, когда он хранил молчание, и в тех, когда внезапно нарушал его, высказывая осенившую его мысль. Покуда гость с хозяином находились в кабинете, Лидгейт, ни на миг не умолкая, обсуждал преимущества и недостатки ряда биологических теорий, но он не приводил тех веских доводов и умозаключений, которые, подобно вехам, возникают на пути того, кто ищет истину добросовестно и неутомимо, как и следовало ее искать, по мнению доктора Лидгейта, утверждавшего, что «в каждом изыскании должны чередоваться систола и диастола» и «мысль человека должна то расширяться, охватывая весь горизонт, то съеживаться, умещаясь на предметном столике под линзой». Казалось, в этот вечер он так разговорился, чтобы избежать упоминания о личных делах. Вскоре они перешли в гостиную, где Лидгейт, попросив жену им поиграть, молча опустился в кресло, и лишь глаза его как-то странно поблескивали. «Он выглядит так, словно принял опий, – промелькнуло в голове Фербратера, – то ли у него глаза болят, то ли неприятности с пациентами».
