Ромен Гари - Вино мертвецов
Тюлип дошел до огромной могилы и остановился. Там толпилось с полсотни монахов в черных рясах с низко нахлобученными капюшонами. Они копошились, трудились, тянули веревку, все вместе за один конец, а другой уходил куда-то во тьму. Тянули и пели хором, заунывно, надрывно:
Э-эй, ух-нем!
Э-эй, ух-нем!
В могиле было страшно холодно и сыро. Изо рта поющих вырывались облачка синеватого пара, похожего на табачный дым. Лица скрывались под капюшонами. Скрючившись, монахи тянули и тянули туго натянутую веревку.
– Э-эй, ух-нем…
– Что это вы делаете, а? – спросил Тюлип, вежливо сняв свою кепку. – Тяжелая, должно быть, работенка!
Один из монахов поднял голову и ответил:
– Сам видишь – дрочим Господа Бога.
– Ух ты! – удивился Тюлип. – Ничего себе! И быстро он кончает?
– Когда как, – сказал монах. – Раньше было быстрее. А теперь – что говорить… Особенно когда напьется…
– Учитывая возраст… Ого-го! И привычку… – заметил Тюлип. – Ведь как давно вы этим занимаетесь!
Монах не ответил, снова согнулся, ухватился за веревку и мрачно запел:
– Э-эй, ух-нем…
– Сильней! Сильней! – раздался вдруг громоподобный бас, который Тюлип тотчас узнал. – Свечки ядреные! Сильне-ей! Еще сильне-ей!
Монахи наддали жару. Веревка натягивалась рывками.
А Тюлип побрел себе дальше, машинально напевая:
– Э-эй, ух-нем… Нехорошо это – дрочить-то. Вот у моей жены был постоялец, который этим делом грешил. И ведь посмотреть на него – никогда не скажешь: спокойный такой, вежливый, никаких скандалов. Но однажды ночью просыпаемся с женой от каких-то жутких воплей и криков из его комнаты. Бежим туда… и что же? Стоит наш мужичок в одной рубахе, голую задницу поджал и шевельнуться боится – штука его в батарее застряла! Ну да, когда он ее туда засовывал, между двух труб, так она еще маленькая была, а потом разбухла и не вылазит! Ужас! Орал бедняга так, что сердце заходилось слушать, дело было зимой, уже топили, батарея и так-то теплая была, а тут чуть не добела раскалилась… Женушка моя, правда, потом говорила, что это уж он нарочно – хотел хоть так от своего инструмента избавиться, и что она бы на его месте сделала то же самое. Так или иначе, но орал он как резаный! Вырваться не получалось, а батарея становилась все горячее. Уже паленым запахло! Ну, я выставил супругу – на нее это зрелище слишком сильно действовало – и попытался помочь ему штуку-то вытащить. Куда там! Побежал я соседа звать. Втроем уж кое-как справились, вызволили его из батареи. Так вот мы и узнали, что он дрочит. Хоть сам он не хотел признаваться – дескать, это он случайно в батарею своей штукой угодил – просто ходил по комнате. Как же, как же! Нехорошо это, в общем!
Тюлип брезгливо сплюнул в темноте.
– Я люблю тебя! – вдруг пылко произнес чей-то голос совсем рядом.
– Неудивительно! – скромно сказал Тюлип.
– Я бы хотела положить к твоим ногам свое сердце – вместо половика! – продолжал влюбленный голос.
– Да пожалуйста! – великодушно разрешил Тю-лип.
Он сделал еще один шаг и очутился на краю могилы. В центре ее, под масляным светильником-черепом, мерцающим то желтым, то зеленым, стояла, изящно поднявшись на кончики пальцев одной ноги, Коломбина в белом. Другую она держала высоко поднятой, словно готова была легко вспорхнуть, а руки шаловливым жестом чуть приподнимали подол кружевной юбки, прозрачной и невесомой, словно сотканной из тумана и росы; тонкие бледные пальчики перебирали вышитые на юбке цветочки пастельных тонов, будто хотели собрать их в букет. Голову украшал венок из темных фиалок, а на груди, за корсажем, виднелась роза, – томно склонившись, она роняла, точно капли крови, алые лепестки. Какие-то дивные чары исходили от ее фигурки; казалось, она создана из той же божественной материи, которой Бетховен воспользовался для “Лунной сонаты”, а Шекспир – для “Сна в летнюю ночь”… Но, к несчастью, волшебный облик грубо нарушали выползавшие из ноздрей буйные рыжие усищи и широченная!., страшная!.. наглая!., кошмарная рожа, вокруг которой кружила моль. Перед Коломбиной стоял на коленях Пьеро и словно нюхал вышитые на юбке бледные цветочки, так что кружево колыхалось от его шумного дыхания.
– Я бы хотела сказать да, но чтой-то не могу! – вся трепеща, проворковала Коломбина.
– Не боись, говори! – громыхнул, как из бочки, Пьеро и обдал все вокруг зловонным духом гнили и помойки; словно в ответ ему, из тьмы раздался жуткий стон какого-то несчастного жмурика, попавшего в лапы к легавым, но на это никто и внимания не обратил. – Говори!
Коломбина приоткрыла рот, машинально прихлопнула любопытную крысу, не преминувшую высунуть наружу нос, надрывно всхлипнула, нечаянно рыгнула, слегка подпрыгнула, легонько пернула и пропищала:
– Да! Да… Ох, помираю!
Пьеро вскочил, издал дикий вопль – таким же, дичайшим, отозвался жмурик – жертва легавых – и сжал в объятиях Коломбину. Они звучно поцеловались, потом оба сплюнули, вытерли губы рукавом, высморкались пальцами и спросили:
– Ну как, месье префект, пойдет?
– Ква-ква! Неплохо! Ква!
Тюлип повернул голову на голос и увидел маленького, прилично одетого господинчика, восседавшего на украшенном затейливой резьбой дубовом гробе. Его, подобно золотому облаку, окружала стая моли, от которой он ожесточенно, но безуспешно отбивался руками и ногами. А стоило ему открыть рот или хотя бы сделать резкое движение, как раздавалось злобное ква-ква! – не иначе как в утробе у него уютно устроились жабы, и им не нравилось, когда их беспокоят. При каждом новом кваканье господинчик удивлялся, с досадой хлопал по гробу, на котором сидел, и приговаривал “ну, хватит!”, как будто был уверен в том, что жабы обитают там, а сам он не имеет к этим звукам ровным счетом никакого отношения.
– Неплохо, ква! – снисходительно кивнул господинчик. – Разве что чувства малость не хватает… Слезинку бы другую уронить… Но в общем, ква… надеюсь, этот вечер в помощь бедным душам грешников пройдет с успехом… ква! ква! ква! Ну, хватит, хватит!
Он раздраженно постучал по гробу.
– Извини, приятель…
На плечо Тюлипа легла тяжелая ручища и отбросила его в сторону как пушинку – легаш с дубинкой в руке появился из мрака и вперся в могилу. Переступив через край, он вытянулся по стойке “смирно”. Хриплое дыхание вырывалось из его груди. По щеке стекала кровь, но он этого, кажется, не замечал.
– Ква? – изрек господинчик.
– Дело такое, месье префект, – запинаясь, пробормотал легаш. – Тот парень, которого мы еще с той недели заставляем признаться…
– Не признается?
– Да признается, месье префект… Но…
– Ква-ква! – удивился префект. – Что за “но”?
– Но, будь он проклят, – промычал легаш, – в чем он должен признаться?
– Ква-ква-ква! – изрек господинчик, отбиваясь от моли. И тут же стукнул по крышке гроба. – Издеваетесь, что ли? Сами сказали – он признался!
– Признаться-то признался! – уныло сказал легаш. – Но что толку! Неделю мы его со всех концов метелили, трясли: “Признаешься? Признаешься?” Он орет, хрипит, умывается кровью, но ни в какую: нет да нет! “Не признаюсь!” Ну, мы опять его и так и сяк: “Что, признаешься?” Нет, упирается: “Не признаюсь!” Мы снова так и сяк! Ему, похоже, надоело, сколько можно, лучше хлебнуть пивка… Вот он наконец и сломался: “Да, да! Признаюсь! Признаюсь, в чем хотите! Но только, в бога-душу-мать, скажите, в чем?”
– Ква-ква-ква! – изрек господинчик, отбиваясь от моли. И тут же стукнул по крышке гроба. – Не поминайте имени Господа всуе, вы пугаете наших почтенных жаб! Так, значит, вы неделю колошматите этого типа и до сих пор не знаете, в чем его обвиняют?
– Дык, когда его привели, меня не было, – объяснил легаш. – Я ничего не знал, сидел себе, играл в картишки с пацанами. А тут приходит охранник и зовет: “Пошли, сынок! Есть работенка!” Я спрашиваю, что такое. Он говорит: “Да вот, похоронили нынче утром одного, а он не признается и вообще не знает, от чего окочурился! Так отметель его, заразу! Вломи ему со всех концов!” Ну, я иду, смотрю – какой-то полудохлый хлюпик. Беру его и, в бога-душу-мать, давай метелить так и сяк, со всех концов херачить, молотить: “Ну, признаешься? Признаешься, гад?” Он кровью харкает, но ни в какую: “Нет! Не признаюсь!” Ну я опять его давай и так и сяк! Со всех концов херачить! В бога-душу-мать! Давай метелить! В бога-душу-мать! Давай…
– Ква-ква-ква! – изрек господинчик, отбиваясь от моли. И тут же стукнул по крышке гроба. – Не поминайте, говорят вам, имени Господа всуе! Пугаете почтенных жаб! Ква! Ну, раз он признался… Значит, пишете в протоколе: “Признался, что убил вдову и изнасиловал сиротку”, – даете ему подписать, а дату не ставите. Ясно?
– Ясно, месье префект! – обрадовался легаш. – Я, стало быть, пошел, пошел его метелить так и сяк, со всех концов херачить! В бога-душу-мать…
– Ква-ква-ква, – строго заквакал господинчик, отбиваясь от моли. И тут же стукнул по крышке гроба. – Довольно, друг мой, не тревожьте всуе наших почтенных жаб. Возвращайтесь к своим обязанностям. И кстати, у вас кровь на щеке!
