Виктор Шепило - Ночь на площади искусств
Майор обрадовался и засуетился. Он отодвинул чугунную крышку и посветил фонарем вниз. Внизу, как и следовало ожидать, тянулся канализационный коридор. По желобу лениво текла жижа. Из подземелья доносился весьма узнаваемый запах с примесью мыла и чего-то более едкого. Майора все это привело в приятное возбуждение. Нет, Клара Ткаллер, тебе и твоим сообщникам дорого обойдется необдуманная выходка. Ты на кого руку подняла? Соображала? А логически думала? В том-то и беда. Надо же понимать, кого раздевать до трусов, а перед кем и самой не худо бы раздеться… Жгучая тайна влекла майора вниз, но он все же решил на всякий случай взять с собой несколько человек и позвонить полковнику.
— А, майор! Наконец-то вы соизволили… — По давней привычке полковник принялся отчитывать подчиненного.
— Не было причины вас беспокоить, — выслушав нотации, ответил майор, — А теперь появились… Какие-то загадочные свечения за оконными шторами нашего зала.
— Вашего, майор! — поправил полковник, — Вашего!
— Хорошо. Зал наш, а свечения чужие и подозрительные.
— Свечения… Сияния… — бормотал он, — Ничего удивительного. Там поселились музы.
— Боюсь, не только они. Надо бы проверить.
— Проверьте, только без проникновения в зал.
— Каким же образом?
— Вам виднее. Но скандалов нам не надо.
Теперь уже майор надолго задумался.
— Хорошо. Но я на некоторое время отлучусь, — сказал Ризенкампф, — Доложу по прибытии.
— Только еще раз предупреждаю — в зал ни ногой.
Майор пообещал и с силой брякнул трубку о рычаг. Какими только словами он себя не ругал! Позвонить этому старому маразматику — полковнику! Главному городскому полицейскому — по совместительству главному трусу! Своими приказами он уже загубил сотни смелых операций… Притом свою трусость он всегда облекает в удобную форму, которую именует благоразумием. Нет, эту операцию майор загубить не даст. Дело приняло такой удачный оборот… Только с собой теперь лучше никого не брать.
— Ничего, обойдусь и один, — убеждал себя майор, спускаясь в люк, — Фонарик есть, пистолет тоже. Черт меня толкнул позвонить. Ну ничего, я им всем докажу. Они меня еще узнают! — грозился майор, пробираясь вперед по канализационному коридору, — Как-никак майор Ризенкампф — прирожденный сыщик…
«Будешь, мальчик, победителем!»
Александр Ткаллер лежал в своем кабинете на диване, обвязав голову смоченным в холодной воде полотенцем. Безучастным взглядом он смотрел на сделавший свое дело и самоотключившийся компьютер «Кондзё». Теперь уже ничего не исправить. Ничего и ничем. Директор курил, изредка отпивая из стакана арманьяк. Насколько он все-таки безоглядно беспечен… Не побоялся искушать судьбу. Только компьютер! Техническая приманка сработала безотказно: в город явилось в три-четыре раза больше народа, чем ожидалось. Как-то в компании журналистов Ткаллер не без иронии высказался: мол, никак не полагал, что люди так доверчивы — полагаются на азиатский компьютер больше, чем на собственный вкус. После этих слов Кураноскэ незаметно отвел его в сторону:
— Господин Ткаллер, я бы на вашем месте высказывался осторожнее.
— А что? Вполне безобидный юмор. Люди не обидятся.
— Компьютер может этого не простить.
— Я вижу, дорогой Кураноскэ, вы сами его побаиваетесь. Вот уж верно, что Восток никогда не знал свободы личности. Рок — вот что тяготеет над Востоком.
Ткаллер никак не мог представить себе, как роковое решение будет воспринято там, за тяжелыми шторами. Ему и не хотелось об этом думать. Хорошо бы уснуть, но вряд ли это получится. Надо чем-то занять себя. Ткаллер подошел к книжному шкафу, снял с полки «Скорбные элегии» Овидия и принялся их декламировать в подлиннике и переводе. Когда чтение достигло особого подъема и страсти, Ткаллеру показалось, что в его дверь кто-то постучал. Но Ткаллер продолжал распевать «вершину золотой латыни». Через некоторое время снова постучали.
— Что за черт? — встрепенулся Ткаллер.
— Александр…
— Клара, ты? — Удивленный супруг застыл с книгой в руке, увидев жену в полицейской форме. Клару тоже поразили чалма из полотенца и беспорядочно расставленные по комнате бутылки — одна даже стояла на компьютере.
— Александр! Ты никогда столько не пил!
— А ты никогда не служила в полиции… Зачем ты пришла?
— Я? Решила тебя проведать.
— Проведывают больных, а я вроде бы…
Клара подошла к мужу поближе, затем окинула взглядом кабинет:
— Я пришла к тебе на помощь. Я знаю, что-то случилось…
— Ничего. Я отдыхаю. С душой, по-русски.
Клара повернулась в сторону компьютера. Ткаллер взял со стола газету, накрыл дисплей.
— Значит, случилось, — твердо сказал Клара, — Что там?
— Не знаю… Не знаю, — снял с головы полотенце Ткаллер. — Пока ничего не знаю. Уходи.
— А я знаю. Поэтому я здесь.
— Коли знаешь, о чем же говорить?
Клара поняла, что так перебрасываться словами можно долго. Она решила подобраться к мужу с другой стороны. Она налила себе вина, отпила немного, прошлась по кабинету, как бы что-то отыскивая.
— Я проголодалась.
— Утром позавтракаешь, Клара, нет времени.
— Есть еще как минимум полчаса. Дай мне яблоко.
— Что?! — вздрогнул Ткаллер, — Яблоко? Почему именно яблоко?
— Не знаю. Захотелось. Ну дай грушу.
Ткаллер закружил по кабинету. Останавливался, как бы что-то вспоминая. Затем снова нервно бегал.
— Груш почему-то нет… — рассуждал сам с собой Ткаллер. — Виноград кончился. А вот яблоки… Яблоки…
— Александр! Это невыносимо, — сказала Клара, — Зачем ты мучаешь меня?
— Нет-нет, — извинительно ответил Ткаллер, — Я — нет. Ты просто не понимаешь, как ты угодила в цель. Как угодила…
Руки его дрожали. Крупный пот выступил на лице.
— Вот уже несколько дней ко мне стала являться старуха с яблоками.
— Какая?
— Та самая.
— Не помню.
— А перед этим возникло предчувствие. Ведь у тебя тоже бывают… Вот и сегодня. Почему ты пришла? Было предчувствие?
— Да. И карты показали…
— Вот-вот, — как бы даже обрадовался Ткаллер, — А уж если является старуха, то ничего хорошего не жди. Проверено.
— Да кто она?
— Слушай же. Случилось это давно. Лет пять мне было. Жили мы тогда в пригороде, бедно жили, едва сводили концы с концами. Стояло ясное апрельское утро. Мать на застекленной веранде поджаривала ячменные зерна, чтобы хоть кофейным суррогатом напоить семью. Я вышел за ворота. У нас как выйдешь из дома, сразу начинались холмы. Бывало, идешь с одного холма на другой и вдруг ощущаешь такую значительность — и свою, и этих холмов, и природы вокруг. А иногда наоборот: чувствуешь себя маленьким и бессильным — так бы забился в какую-нибудь ямку и сидел до захода солнца. Но в это утро настроение у меня было отличное! Я уже отошел от дома довольно далеко, как вижу — навстречу мне карета, запряженная четверкой гнедых лошадей. Подъезжает. Вблизи карета оказалась довольно поизношенной и облезлой. В ней — старуха, разодетая в какие-то кружева, рюшечки, в стеклярусной шляпке. Манит эта старушенция меня к себе сухой морщинистой лапкой. Спрашивает, как проехать к монастырю. Я ей браво все доложил. Старуха меня к себе подманила: «Как зовут?»
— Александром.
— Кем хочешь быть?
— Генералом! — сказал почему-то.
Старуха вздохнула, погладила меня по голове, посмотрела в небо, потом мне в глаза. «Хорошо, — говорит, — будешь, мальчик, защитником и победителем. И уйдешь из жизни с восторгом! А это мало кому удается…» Протянула мне золотистое яблоко: «Возьми, только никому не показывай!», дверь захлопнулась, и карета двинулась в путь. Долго я стоял, глядя, как удаляется карета, а потом стал яблоко разглядывать, как оно блестит на солнце. Вдруг вижу: из этого яблока, будто из зеркала, я сам на себя гляжу. Никогда раньше такого не было. Спрятал яблоко в карман, держу там в ладони, а ладонь так и горит. Снова достал яблоко, глянул — а на меня уже не мальчик, а симпатичный юноша смотрит, то есть тоже я, но как бы спустя несколько лет. Обомлел я тут окончательно, хотел выбросить яблоко, но где там — рука не поднимается. Спустился к ручью, помыл его, хотел съесть — но опять любопытство победило. Глянул, а на меня уже молодой красивый мужчина смотрит.
Отроду такой любопытной игрушки у меня не было. Несколько раз смотрелся я в это яблоко, и каждый раз оно прибавляло лет по пять-семь. Последний раз я увидел импозантного чиновника — таков я, собственно, и сейчас: прилично одет, в смокинге, белоснежной сорочке, с шелковым галстуком. Тут уж радости моей не было конца — неужели буду сытым и богатым? В трудные времена всегда кажется, что бедность, голод и холод — это навсегда. Ай да чудо-яблоко!
Бегу домой, спрятав его в карман. Никому из сверстников не показываю: вдруг отберут. Прибежал, показываю матушке, тетушке, брату: «Богатым буду, знатным, поглядите!» Рассказываю им все, как было. Смеются, не верят. Тогда я достаю из кармана яблоко… и вижу, что у меня в ладони… обыкновенная средних размеров луковица… И никаких зеркальных отражений! Осатанело начинаю счищать шелуху, словно пытаясь извлечь из-под нее яблоко, но луковица шелушится без конца, где-то полведра шелухи потом вынесли… Наконец оголил белую сердцевину. Надкусил — горькая, злющая. Язык огнем полыхает, слезы ручьем. Реву и, очевидно, от злости кусаю эту луковицу. Домашние смеются, брат даже подзатыльник отвесил — за вранье. А я реву и ем — без хлеба и соли, даже не запиваю. Съел всю луковицу и вздохнуть не могу — горит внутри. Дали наконец воды, и вода эту огненную горечь не заливает.
