Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
– Папа! – воскликнула Молли. – Если бы ты знал все, то не разговаривал бы с Синтией в таком тоне. Я бы хотела, чтобы она рассказала тебе все то, о чем поведала мне.
– Я готов выслушать все, что она имеет сказать, – заявил он, но Синтия ответила:
– Нет! Вы уже заранее осудили меня. Вы говорили со мной так, как не имели права говорить. Я отказываю вам в доверии и не приму от вас помощи. Люди очень жестоки ко мне, – голос у девушки дрогнул и едва не сорвался, – но от вас я такого не ожидала. Однако я справлюсь.
С этими словами, несмотря на то что Молли готова была удержать ее силой, Синтия вырвалась и поспешно вышла из комнаты.
– Ох, папа! – в отчаянии произнесла Молли и заплакала, прижавшись к нему всем телом. – Позволь мне рассказать тебе все. – Но тут она вспомнила, что ей придется изложить подробности этой неприятной истории в присутствии миссис Гибсон, и оборвала себя на полуслове.
– Полагаю, мистер Гибсон, что вы были очень-очень жестоки с моей бедной девочкой, оставшейся без отца, – заявила миссис Гибсон, выныривая из-за носового платка, за которым укрывалась. – Как бы мне хотелось, чтобы он был жив, и тогда ничего этого не случилось бы.
– Очень может быть. Тем не менее я не понимаю, на что вы или она жалуетесь. Мы с дочерью приютили ее и сделали для нее все, что в наших силах. Я любил ее и до сих пор люблю почти так же, как если бы она была моим собственным ребенком, хотя, разумеется, даже не стану притворяться, что она дорога мне так, как Молли.
– В этом все и дело, мистер Гибсон! Вы обращаетесь с нею не так, как с собственной дочерью.
В самый разгар этой ссоры Молли выскользнула из комнаты и отправилась на поиски Синтии. Она решила, что принесет ей оливковую ветвь мира в звуках только что сказанных ее отцом слов: «Я люблю ее почти так же, как если бы она была моим собственным ребенком». Но Синтия заперлась у себя в комнате, отказываясь открывать дверь.
– Впусти меня, пожалуйста, – взмолилась Молли. – Мне нужно кое-что сказать тебе. Я должна увидеть тебя, отвори мне!
– Нет! – заявила Синтия. – Не сейчас. Я занята. Оставь меня одну. Я не хочу слышать то, что ты собираешься мне сказать. Я не хочу тебя видеть. Но вскоре мы встретимся, и тогда…
Молли замерла в молчании, спрашивая себя, какие еще слова убеждения и уговоры она может пустить в ход. Спустя минуту-другую Синтия окликнула ее:
– Ты еще здесь, Молли? – И когда Молли ответила «Да», надеясь, что подруга образумилась и смягчилась, раздался тот же самый голос, в котором звучал металл: – Уходи. Мне невыносимо твое присутствие у меня под дверью, когда ты ждешь и подслушиваешь, – решительно и безапелляционно отрезала Синтия. – Спустись вниз… выйди из дома… уйди куда угодно. Это самое лучшее, что ты сейчас можешь для меня сделать.
Глава 51. Беда не приходит одна
Поскольку Молли все еще была в верхней одежде, то она тихонько выскользнула из дома, как ей и было сказано. С тяжелым сердцем, с трудом переставляя ноги, она побрела к полю, до которого было совсем недалеко, где еще с детства привыкла искать утешения в одиночестве. Здесь она присела под живой изгородью и закрыла лицо руками, думая о страданиях Синтии, которые подруга не позволила ей разделить с собой. Молли не помнила, сколько просидела там, но время ленча давно уже миновало, когда она вновь украдкой поднялась к себе в комнату. Дверь напротив была распахнута настежь – Синтия вышла из своей спальни. Молли переоделась и спустилась в гостиную. Синтия и ее мать сидели в напряженных позах вооруженного нейтралитета. Лицо подруги, бледное и неподвижное, казалось, было высечено из камня, но при этом она вязала с таким видом, словно ничего не случилось. Чего нельзя было сказать о миссис Гибсон: на лице ее были отчетливо заметны следы слез, – и при виде Молли она подняла голову и приветствовала ее слабой улыбкой. Синтия же по-прежнему занималась своим делом, как будто и не слышала, как отворилась дверь и зашуршало платье входящей в комнату Молли. Молли взяла книгу – не для того, чтобы читать, а чтобы занять себя чем-либо и тем самым избежать разговора.
Воцарившееся в комнате тягостное молчание казалось бесконечным. Молли даже представила себе, что они стали жертвой старинного заклятия, которое сковало им языки и погрузило в неподвижность. Наконец Синтия заговорила, но голос у нее прервался, и ей пришлось начать снова, прежде чем слова прозвучали ясно и отчетливо:
– Я хочу, чтобы вы обе знали, что с этого момента между мною и Роджером Хэмли все кончено.
Молли уронила книгу на колени; распахнув глаза и приоткрыв рот, она силилась постичь смысл того, что только что сказала Синтия. Миссис же Гибсон заговорила жалобным тоном, словно оскорбленная в своих лучших чувствах:
– Я могла бы понять тебя, если бы это случилось три месяца тому, пока ты была в Лондоне, но сейчас это – несусветная глупость, Синтия! Ты сама не понимаешь, что говоришь!
Синтия не ответила; не изменилось и решительное выражение ее лица, когда в конце концов подала голос и Молли:
– Синтия, подумай о нем! Это разобьет ему сердце!
– Нет, – ответила Синтия, – не разобьет. Но даже если и так, то я ничем не могу ему помочь.
– Все эти разговоры скоро утихнут! – заявила Молли. – А когда он узнает правду от тебя…
– От меня он ее никогда не узнает. Я не настолько сильно люблю его, чтобы добровольно пройти через позор и унижение вынужденных оправданий, чтобы умолять его вернуть мне доброе имя в его глазах. Признание… Да! Я никогда не верила, что оно может быть легким и приятным, но в некоторых случаях оно способно облегчить душу и успокоить совесть… И иногда бывает не настолько унизительным, чтобы после него приходилось умолять о прощении. Не знаю… не мне судить об этом. Все, что мне известно, – я знаю это совершенно точно и буду действовать исходя из тех соображений, что… – Она оборвала себя на полуслове.
– Полагаю, ты можешь закончить свою мысль, – сказала ее мать, когда молчание слишком уж затянулось.
– Я не вынесу, если мне придется оправдываться перед Роджером Хэмли. Я не желаю, чтобы он думал обо мне хуже, чем прежде, каким бы глупым ни было его мнение. Уж лучше я больше никогда не увижу его – по этим двум причинам. Хотя правда заключается в том, что я просто не люблю его. Да, он мне нравится, я его уважаю, но я не выйду за него замуж. Я уже написала ему об этом. Я поступила так, чтобы облегчить душу, потому что, когда мое письмо дойдет до него… И еще я написала старому мистеру Хэмли. Все-таки не бывает худа без добра. Какое же это счастье – вновь ощутить себя свободной! Это было так утомительно – стремиться соответствовать его доброте и великодушию. Простите меня, если можете! – закончила она словами мистера Гибсона.
Когда же добрый доктор вернулся домой, то после ужина, прошедшего в гробовом молчании, Синтия попросила разрешения поговорить с ним наедине в его кабинете и там поведала ему свою историю, как за несколько недель до этого рассказала обо всем Молли. Закончив, она сказала:
– А теперь, мистер Гибсон, – я обращаюсь к вам как к другу – помогите мне найти какой-нибудь дом подальше отсюда, где злые сплетни, о которых говорит мама, не смогут найти меня и куда они не последуют за мной. Быть может, это дурно – беспокоиться о том, что скажут обо мне люди, но уж такова я есть, и изменить себя мне не под силу. Вы, Молли, жители города… у меня не хватит терпения жить и ждать, когда скандал утихнет. Я хочу уехать и стать гувернанткой.
– Но, моя дорогая Синтия… Скоро вернется Роджер, и он станет тебе надежной опорой.
– Разве мама не сказала вам, что я порвала с Роджером? Утром я написала два письма. Одно из них предназначено его отцу. Оно должно прийти к нему завтра. Другое я написала Роджеру. Если он когда-либо получит его, то к этому времени я надеюсь быть где-нибудь далеко-далеко, быть может, в России.
– Вздор. Такая помолвка, как у тебя, не может быть разорвана иначе, чем по обоюдному согласию. Ты всего лишь причинила сильную боль другим, а не обрела свободу. И через месяц ты будешь жалеть о том, что наделала. Когда ты успокоишься и хорошенько поразмыслишь, то поймешь, какое это благо – иметь опору и поддержку в лице такого мужа, как Роджер. Ты виновата и поначалу поступила глупо, быть может, даже дурно, но ведь ты же не хочешь, чтобы твой супруг полагал тебя безупречной и лишенной всех и всяческих недостатков?
– Нет, как раз этого я и хочу, – ответила Синтия. – По крайней мере тот, кто полюбит меня, должен считать меня таковой. И потому, что я не люблю его хотя бы в такой малости, как могла бы, мне невыносима мысль о том, чтобы попросить у него прощения, а потом стоять перед ним, как непослушная девочка, которую следует выбранить и простить.
– Но ведь сейчас, передо мной, ты оказалась именно в этом положении, Синтия!
– Да! Но вас я люблю сильнее, чем Роджера. Я часто говорила об этом Молли. И я бы сама сказала вам об этом, если бы не рассчитывала и не надеялась вскоре уехать от вас всех. Я видела бы по вашим глазам, что вы вспоминаете об этом; я бы ощутила это каким-нибудь шестым чувством. Я умею читать мысли других, если они касаются меня. Мне ненавистна мысль о том, что Роджер будет судить обо мне по собственным меркам, которые не предназначались для меня, а потом дарует мне милостивое прощение.
