Джеймс Кервуд - Бродяги Севера (сборник)
Он решил идти к хижине Кроссена, к его причалу. Там он сможет найти для себя лодку. Если ему повезет и Кроссен уже спит, то через какие-нибудь четверть часа он будет уже далеко от берега. Сердце его забилось сильнее, когда он сделал первый шаг по открытому, освещенному звездами месту. В пятидесяти шагах от него был дровяной сарай Кардигана. Когда он минует этот сарай, то никто уже не увидит его из окон госпиталя.
Он быстро пошел. Двадцать, тридцать, сорок шагов, и… вдруг он остановился. Так же быстро, как и несколько недель тому назад, когда его пронзила пуля.
Перед ним, точно из земли, вырос Мерсер…
– Ни звука, Мерсер! – крикнул ему Кент. – Если вы только пикнете, то я уложу вас на месте!
Но Мерсер, точно уже давно ожидая с ним встречи именно на этом самом месте, закричал изо всех сил так, что даже при слабом свете звезд было видно, как надулись у него на шее жилы и как выкатились на лоб глаза.
– Эй! Сюда! Ко мне! Скорее!
Кент почувствовал, как по всему его телу вдруг разлился огонь. Он забыл все на свете, кроме того, что эта гадина стояла теперь поперек его пути. Ни властный призыв свободы, ни страх тюрьмы теперь уже не могли удержать его от мщения. О, как он ненавидел его! Не издав ни звука, он вцепился всеми пятью пальцами левой руки Мерсеру в горло и кулаком правой изо всех сил ударил его по лицу.
Мерсер повалился на землю.
Кент продолжал бить, а он все кричал и звал к себе на помощь:
– Сюда! Сюда! Ко мне! На помощь!
И вдруг Кент услышал приближающийся к нему топот ног, и в темноте перед ним появились две фигуры.
Но теперь он был уже слишком слаб, чтобы бороться или бежать. Та небольшая сила, которую он в себе накопил и которую предполагал экономно расходовать при побеге, теперь покинула его окончательно.
В эти две минуты он вдруг так ослабел, что стал задыхаться и еле стоял на ногах. Голова у него закружилась, он чуть не лишился сознания и почувствовал себя совершенно беспомощным и слабым.
И вдруг его схватили и задержали чьи-то руки. Он услышал, как кто-то в изумлении закричал, и что-то твердое и холодное вдруг обвилось вокруг кистей его рук, сжало их, как пара беззубых челюстей.
Первым он увидел полицейского Картера, правую руку Кедсти, вторым оказался полицейский Сэндс.
Кент пришел в себя так же быстро, как и почувствовал себя дурно. Он поднял руки. На сверкавшем железе отразился свет от звезд. Сэндс нагнулся над Мерсером, а Картер взял под руку Кента.
– Попался, голубчик!.. – сказал он. – Хорошо, что Мерсер закричал, а то так бы ты и удрал!.. Ну идем! Живее!
Кент снова ясно увидел звезды на небе и полной грудью втянул в себя свежий ночной воздух. Стиснув крепко зубы, он не ответил ничего на два-три вопроса Картера и только глухо простонал.
Дело его было проиграно. Его повели в настоящую тюрьму.
Дежурным в казарме оказался Пелли, ему-то с рук на руки и передали Кента. Пелли тотчас же запер его в заранее приготовленный для него карцер с решеткой в окне и с решетчатой же дверью, выходившей в коридор при канцелярии. Когда Пелли ушел, то Кент опустился на край тюремной койки и в первый раз в жизни предался настоящему отчаянию. Всего только полчаса тому назад мир протягивал к нему свои объятия, и он пошел им навстречу только для того, чтобы оказаться в настоящей тюрьме. Теперь уже не было никакой надежды. Закон держал его мертвой хваткой, и он даже во сне не мог увидеть теперь возможности побега.
А какой гнусной личностью оказался Мерсер! Кент подошел к решетке окна, еще раз представил себе Мерсера, мысленно проклял его и крепко сжал кулаки. Теперь река была еще ближе к нему. Он мог слышать ее журчание у берегов и видеть ее плавное течение, в котором отражались мигавшие звезды.
Он вернулся на койку, в отчаянии закрыл лицо руками и целые полчаса не поднимал головы. В первый раз в жизни он сознавал, что разбит, настолько разбит, что даже и не желает более бороться. И душа его стала темна, как хаос, от тоски по всему тому, что он так неожиданно и так безнадежно потерял.
Наконец он открыл глаза. По темному полу камеры стлалась полоска золотистого света. То проникал через решетчатое окно свет от всходившей луны. Кенту показалось, будто к нему в камеру вдруг забралось живое существо. Он подбежал к окну и уже больше не видел ничего, кроме ущербленного месяца, захватившего все его внимание. И стоя так, с освещенным лицом, он вдруг почувствовал, что в нем опять начинают оживать призраки угасших было надежд. Они вставали и пробуждались к жизни один за другим. Он протянул руки к луне, и в восторге от ее света сердце его учащенно забилось. Дразнящие всплески реки у берегов снова стали казаться ему песнью надежды, пальцы его крепко впились в прутья решетки, и дух борьбы осенил его снова. Он громко засмеялся. Услышь его сейчас Пелли или Картер, они могли бы подумать, что он сошел с ума. Да это, пожалуй, и было своего рода безумием – безумием возвращенной веры в жизнь, безграничного оптимизма, который своей силой претворял грезы в бытие.
Он решил бороться до конца. Как именно – он себе этого еще не представлял. Ему нужен был теперь помощник, на которого можно было бы положиться и которому можно было бы доверять вполне. Этим помощником должен был явиться для него не легкомысленный негодяй вроде Мерсера, а человек солидный, пользующийся связями и знающий законы. Но где было взять такого человека?
– О, если бы мне повидаться с Фингерсом! – простонал он. – О, если бы только он мог раскачаться и прийти сюда ко мне в тюрьму!
И он долго думал об этом самом Фингерсе, даже видел его в эту ночь во сне, и вместе с этими думами к нему явились вдохновение и радостные надежды.
Глава Х
Там, где река делала излучину внутрь и, точно верный пес, лизала берега пристани Атабаски, все еще стоял маленький поселок из девяти полуразвалившихся мазанок, уже потрепанных непогодой и нелепо построенных здесь каким-то не в меру догадливым предпринимателем, который, очевидно, еще десять лет тому назад предполагал, что здесь вырастет когда-нибудь целый город. В пятом из этих домиков жил тот, кого называли Грязным Фингерсом. Это была хижина, покрытая просмоленным толем, в два окна, похожие на четырехугольные глаза, которые словно подозрительно высматривали что-то на реке. По лицевой стороне ее тянулась терраса, на которой и зиму и лето просиживал на своем протертом кресле Грязный Фингерс.
Он был известен за две тысячи миль и вверх и вниз по реке как человек, хорошо знавший все писаные и неписаные законы, составлял жалобы, писал прошения, и по его внешнему виду никак нельзя было предположить, что он был способен на такую головоломную работу. Он был очень толст и, развалившись в своем кресле, казался лишенным всяких очертаний. Голова у него была огромна, так как волосы давно уже не знали ножниц и слежались, как войлок. Сложенные руки всегда покоились на животе, размеры которого подчеркивались огромной цепочкой для часов, сделанной из цельных самородков золота. Почему именно его прозвали Грязным Фингерсом, когда его настоящее имя было Александр, никто этого толком сказать не мог; и, вероятно, этому названию была причиной его наружность.
Но какова бы ни была его наружность, он уже много лет был поверенным всех здешних лесопромышленников, адвокатом и законником и давал всем обращавшимся к нему за советом указания, как благополучно проходить сквозь огни, воды и медные трубы.
Его хижина была скинией правоведения. Там он сидел, сложив на животе руки и изрекая свои решения, советы и мнения. Сидел столько времени, что другой человек на его месте сошел бы с ума: с утра и до вечера, вставая с места только для того, чтобы поесть или поспать.
Первым наутро после неудачной попытки Кента бежать навестил его патер Лайон.
– Фингерса! Фингерса! – закричал ему Кент, даже не ответив на его приветствие. – Дайте мне сюда скорее Фингерса!
Патер немедленно же отправился к толстяку. Когда Грязный Фингерс узнал от него, в чем дело, то безнадежно покачал головой и еще крепче прижал к животу руки и заявил о полной для себя невозможности повидаться с Кентом. Разве он, Фингерс, может подняться к нему в гору? Да он задохнется!.. Вот если бы Кента привели к нему, тогда другое деле! Но это невозможно. Он теперь подследственный и в одиночном заключении, и видеться с ним не имеет права никто, кроме духовника и начальства. Да и самого Фингерса едва ли к Кенту пропустят, так как он ему посторонний.
– Но если бы вы взяли на себя его защиту, – возразил патер Лайон, – то ведь тогда могли бы входить к нему в камеру?
– Тогда мог бы, – ответил Грязный Фингерс.
Тем временем Кент ожидал его к себе с большим нетерпением. Первым посетил его в это утро патер Лайон, и с тех пор, тотчас же после его ухода, он уже раз десять слышал, как отворялась и затворялась вдалеке входная дверь в канцелярию, и, наконец, в одиннадцатый, вслед за этим хлопаньем, до него долетел некий звук, который вызвал в нем вздох удовлетворения. Приближение местного ходатая было возвещено Кенту страшным сопением. Сопел не только сам Фингерс, но и сопровождавшая его толстая собака. Собака Фингерса страдала той же болезнью и по тем же причинам, что и он сам.