Гума Ла - И нитка втрое скрученная
- Ну кто там?
В узкой полосе тусклого желтого света показался прямоугольник лица: сморщенная коричневая кожа, как скомканная оберточная бумага, серые клочья волос, глаз, будто плавающий в лужице какой-то жидкости, щель рта и рука, вцепившаяся в край двери, рука, похожая на коричневую куриную лапу.
- Я хочу видеть Сюзи, - сказал Ронни, проклиная про себя и дождь, и эту отвратительную старуху. - Она дома? Скажите ей, что это Ронни.
- Ее здесь нет, - злобно проскрипела старуха. - Убирайся отсюда. Чего тебе надо от Сюзи? - А где-то за ее спиной шипела под тупой иглой граммофонная пластинка.
- Я хочу ее видеть, - настаивал Ронни. - Скажите ей...
- Парень, я сказала, что ее здесь нет. Проваливай, проваливай.
Рональд открыл было рот, чтобы сказать что-то еще, но дверь захлопнулась у него перед носом, и он услышал звук защелкнувшегося замка и вой убыстряющегося пения, очевидно, не снимая пластинки, заводили граммофон. Он поднял руку, чтобы снова постучать, но тут же раздумал. Чертова старая шлюха! Ненависть кипела в нем, а голос за дверью с металлическим скрежетом затянул что-то про Гавайи.
"Чертова сука, пусть она лучше не водит меня за нос", - подумал Рональд, отходя от двери. Пусть лучше не якшается с другими мужчинами, не то он ей покажет. Он уходил обратно по липкой грязи, спотыкаясь о битый кирпич. Бешенство и досада клокотали в нем, и все туже завязывался в груди железный узел ненависти.
Под моросящим дождем он перешел улицу. Остановился под эвкалиптом, с которого лило, как под открытым небом. Бьюсь об заклад, она там крутит свой чертов граммофон, ждет какого-нибудь... Он стоял, съежившись от холода, сжимая одной рукой воротник куртки. Позади залаяла и зарычала собака, заметалась на цепи. Рональд вышел из-под дерева, не думая о собаке, и остановился на краю искореженной мостовой. Он решил ждать.
Через некоторое время ему захотелось курить, и, нервным движением нащупав смятую пачку, он вытащил сигарету из кармана. Он осторожно зажег ее, прикрывая от дождя ладонями. Но через минуту сигарета расползлась от воды в коричневое табачное месиво, и он со злостью швырнул ее в глину. Он все стоял, наблюдая за домом, злость не отпускала его, мокрые пальцы нащупывали в кармане складной нож. Дождь промочил насквозь его одежду, он чихнул и вытер верхнюю губу мокрой рукой. Он все еще мучительно думал об этой девушке, Сюзи, когда увидел, как чья-то массивная фигура перебралась через разбитую улицу и остановилась перед домом. Мужчина был одет в старое пальто, он притоптывал на пороге, чтобы согреться. Вскоре дверь приоткрыли, и в мокрую тишину улицы издевкой просочилась музыка из граммофона. Мужчина сказал что-то старухе, дверь широко распахнулась, и он быстро скрылся в доме.
Там в доме одна половица разболталась и скрипела, когда на нее наступали. Пол был грязный, перепачканный глиной, на нем сохранились еще кое-где остатки линолеума, как содранные струпья громадной раны. Комната была загромождена обветшалой, покоробленной мебелью, сдвинутой сюда, когда остальная часть дома обрушилась. Доски на потолке прогнулись, в щели между ними напихали скомканные газеты. Повсюду виднелись громадные, причудливых очертаний пятна сырости и клеевая краска отставала от стен или вздувалась мокрыми пузырями.
Старуха плелась в кухню и громко брюзжала.
- Одно у ней на уме - мужики. Не тот, так другой. Вечно мужики, мужики, мужики.
На ней было старое, длинное, грязное платье, доходившее ей до щиколоток, и вконец изношенные шлепанцы, которые хлюпали по полу, когда она шла, а один из них был такой дырявый, что открывал ноготь большого пальца ноги, желтый, изломанный, грязный, словно выкопанный из древнего могильника.
Сюзи Мейер, которая заводила граммофон, стоявший на столе около неприбранной постели, огрызнулась на старуху:
- Заткнись! Прикуси язык! Не твое это собачье дело!
Роман, стаскивая старую солдатскую шинель, расхохотался. На шинели недоставало нескольких пуговиц, оторванные погоны болтались. Сукно потемнело от дождя.
Сюзи поставила пластинку, и искаженный голос певца вырвался из громадной трубы. Она села на край своей неопрятной постели и стала слушать.
- Скажи старухе, чтобы принесла выпить. Чертовски холодно, - сказал Роман.
- Скажи ей сам, - ответила Сюзи. - Ты же видишь - я слушаю.
- Хорошо. - Он осклабился. Гнилые зубы показались на обрюзгшем, расплывшемся, покрытом давно не бритой щетиной лице. Он пошел к ней. - Снова пластинки?
- Отстань. Дай послушать.
- Пластинки, - проворчал он и двинулся к кухонной двери, чтобы попросить у старухи бутылку дешевого вина.
Девушка сидела на кровати, слушала гнусавое пение, на лице у нее был написан восторг. Это было грубо раскрашенное лицо местной красотки, выступающие скулы лоснились слоем румян, ресницы топорщились под грузом краски, толстые губы рдели двумя аляповатыми полосами губной помады неподходящего к щекам оттенка, а жесткие волосы были накручены на пластмассовые трубочки-бигуди, делавшие ее похожей на какую-то нелепую куклу-уродца. Она сидела как завороженная и впитывала в себя скрипучие звуки про любовь и лунный свет.
Когда Роман вернулся в комнату с бутылкой в руке, пластинка прокрутилась до конца. Он сказал:
- Ну как, Сюзи?
- Я купила новые песни Бинга, - сказала девушка, снова взявшись за ручку граммофона. - Хорошо бы у нас было электричество и радиоприемник.
Роман закинул голову назад и начал пить прямо из горлышка.
- Где только ты монету берешь на свои пластинки? Иисусе, у меня вот нет даже на приличную выпивку.
- Не твое дело, - огрызнулась она. - Ты что, мой муж? - И уже спокойно сказала: - Две самых последних пластинки Бинга... Я хотела еще купить Фрэнки Лэйна, но песня мне не очень понравилась.
Роман отхлебнул еще вина и спросил, искоса глядя на Сюзи:
- Слушай, что у тебя с этим щенком, Ронни Паулсом?
- А что? - Она вскинула пеструю, в валиках бигуди голову, насмешливо прищурила подведенные глаза.
- Лучше ты это брось, со щенками крутить.
Она расхохоталась пронзительным, жестким смехом, издавая звуки, средние между карканьем и визгом, и затем презрительно сказала:
- Заруби себе на носу, я могу ходить с кем пожелаю, слышишь? А если ты уж такой щепетильный, то сидел бы дома со своей женой и детьми.
- Кончай шуметь, - ответил Роман и снова отпил из бутылки. Он терпеть не мог, когда ему напоминали о его жене и детях. В этой отвратительной комнате было холодно и неуютно, но все лучше того, что у него дома. Он захмелел и прислонился спиной к рассохшемуся буфету. С противоположной стены из грязного проржавевшего зеркала на него смотрели его собственные налитые кровью глаза.
- Я слыхала, этот Чарли Паулс отделал тебя как следует? - сказала девушка с издевкой.
Роман тупо уставился на нее.
- Он? Меня? Отделал меня?
- Jа. Да и по лицу видно. Вон как он тебя разукрасил.
- Я еще доберусь до него, - сказал Роман угрюмо. - А этому щенку, младшему Паулсу, переломаю его щенячью шею.
Девушка снова засмеялась. Она взяла сигарету из пачки, лежавшей около граммофона, и закурила, выпуская клубы дыма и насмешливо разглядывая круглоголовую развалину, прислонившуюся к старому буфету. На улице по-прежнему шумел дождь. Она снова начала крутить ручку граммофона.
- Ты не можешь оставить эту штуку в покое? Лучше поговорим о том, о сем, а?
- Я знаю, что ты называешь поговорить, - ответила Сюзи. - Сколько у тебя?
Он не ответил, и она вытащила из конверта новую пластинку и поставила ее на диск, игла зашипела, побежала, и снова послышалась музыка.
- Бинг - это класс! Я одну картину с ним четыре раза смотрела.
Роман не сводил с нее угрюмых глаз, а она сидела, забыв обо всем, упиваясь вырывающимися из трубы звуками голоса, искаженного сработанной пружиной, тупой иглой и негодной мембраной.
- Класс! - повторила она со вздохом. - Жаль только, у нас нет приемника.
15
Роман жил со своей семьей в постройке, которая была не то сараем, не то курятником, не то собачьей конурой. Жалкое это сооружение к тому же едва держалось. И когда всем сразу нужна была крыша над головой, он сам, его жена и одиннадцать ребятишек набивались внутрь, как кролики в клетку. Когда же такой необходимости не возникало, дети слонялись вокруг, одетые в грязные кофты, старые рубахи, порванные майки. Больше ничего не было. От голода у них распухли животы, и они целыми днями рылись в земле, как куры, выискивая лакомые отбросы: заплесневелые хлебные корки, обглоданные кости, грязно-липкие банки из-под сгущенного молока. Мать сидела на пороге, высохшая, как верхушка поваленного ветром дерева.
Постоянной работы у Романа не было, квалификации тоже. Сначала он еще перебивался от работенки к работенке, зарабатывая по нескольку шиллингов. Но потом, отчаявшись, увидя, что так ему все равно не прокормить свое многочисленное потомство, стал заниматься мелким воровством, обирая тех, кто был слабее его. Иногда в этом занятии он переступал границы и оказывался за решеткой.
