Джойс Кэри - Радость и страх
- В высшей степени интересно.
Стордж, захлестнутый разноречивыми побуждениями, странными чувствами не то чтобы досадой и не то чтобы ревностью, - напускает на себя еще более важный вид. - И о чем же этот роман?
- Об одном священнике, который сбежал с монахиней. И там разоблачается вся религия, показано, что это сплошное ханжество.
Мэнклоу поддерживает ее. Он напоминает, что с распространением образования массы все больше отворачиваются от церкви. А церкви крыть нечем. После Дарвина она и так уже дышит на ладан.
- Но сам Дарвин... гм... был добрым христианином.
- Я тоже добрый христианин, - ухмыляется Мэнклоу. - И все мы, надеюсь, тоже. Я только объясняю, каковы современные веяния. И я вполне согласен с Тибби, что...
Стордж, атакованный со всех сторон, упорно защищается. Но молодые люди расходятся только в полночь, а тут уж и ему пора домой в Кенсингтон.
Но на следующий день у Табиты опять пьют чай Мэнклоу, Доби и еще два молодых писателя, и все они громогласно ратуют за новый журнал, призванный покончить с приличиями и респектабельностью, низложить церковь и разгромить Академию.
Сторджу не внове то неистовство, с каким его молодые друзья обрушиваются на все устоявшееся и признанное; на всякую прочную репутацию; на Киплинга, Родса, Теннисона; на идею империи. Они ненавидят всю систему старого общества, и оттого, что система эта широка и всеобъемлюща, столь же всеобъемлющи их нападки. Им ненавистно не только понимание искусства как функции общества, в котором Академия, как и церковь, является организацией, призванной охранять определенные критерии общественного вкуса, но и нравственная его суть. Поскольку для предыдущего поколения идеалами были чувство долга, служение родине, семья и государство, они все это отметают, а превозносят эгоцентризм, самовыражение, самоутверждение, искусство ради красоты. Стордж считает, что по молодости лет они хватают через край, и не принимает их слишком всерьез. Очень уж часто он был свидетелем того, как менялись оценки: Рескин, которого боготворили как пророка, а потом поносили как шарлатана; взлет и падение философии радикализма. Его тревожит другое - как сильно все эти разговоры влияют на Табиту. Никогда еще он не видел ее такой оживленной, такой красивой. И когда она, разрумянившись, сверкая глазами, обличает брак как преступление против любви, сущность которой - свобода, он разрывается между восхищением ею и ужасом при мысли, что гнев ее направлен против него, и в голове у него мутится.
- Но почему, Фред, почему? - кричит она на него. - Почему вы не хотите понять, что мы просто обязаны протестовать против этой мерзости?
Теперь он страшится вечеров в конце недели, когда можно ночевать у Табиты. Мало того, что ему стелят постель в гардеробной, что, как правильно заметил Джобсон, само по себе нечестно и унизительно, но к тому же он еще подвергается непрерывным нападкам в связи с журналом.
- Но почему вы отказываетесь, Фред? Какие у вас основания? Должны же быть какие-то основания.
А избежать этих вечеров он не может. Дело в том, что Табита, которая в первые три месяца относилась к его визитам вполне равнодушно, теперь сама его зазывает - наверно, затем, чтобы приглашать и Мэнклоу изводить его, а потом изводить его самой. Всякий раз, как миссис Стордж уезжает за город и ему разрешается побывать у Джобсона, она посылает за ним.
- Вот, взгляните, - говорит она как-то раз, протягивая ему новый журнал небольшого формата. - Я давно хотела вам показать. Очень неплохо, и издание обошлось всего в пятьсот фунтов.
Табите, которая год назад не решилась бы истратить целый фунт на шляпку, пятьсот фунтов уже кажутся мелочью.
Стордж после отвратительного вечера, проведенного с приятелями Мэнклоу, решается выказать неудовольствие. - Милая Берти, пятьсот фунтов - это только начало. Тратить деньги можно и более приятными способами, а я и так ухлопал их достаточно, мало что получив взамен.
Табита, вскинув голову, уточняет: - То есть на меня?
- Да нет, на то символистское обозрение. Право же, дорогая, довольно с меня разговоров об издании журнала. Надоело.
- Вы хотите сказать, что это я вам надоела. Пожалуйста, не спорьте. Какой еще смысл могут иметь ваши слова? - Она явно ведет дело к ссоре.
Но Стордж, помня совет Джобсона, решительно направляется к двери. Извините, но мне пора.
- А разве вы не собирались остаться?
Ее удивление придает ему твердости. - Я передумал. - Весь дрожа от ярости и тревоги, он едет ночевать в свой клуб. "Нет, больше я этого не потерплю. Это ни на что не похоже".
26
Он не нарадуется тому, каким успешным оказался этот маневр. В понедельник утром в конторе он получает от Табиты письмо с приглашением к обеду - у нее сегодня будет вкусный обед. И в постскриптуме добавлено: "Или после обеда. Но жду обязательно. Про журнал разговоров не будет. Сожалею, что столько с ним приставала".
Стордж, торжествуя, пишет в ответ, что постарается приехать после обеда. Как истинный победитель, он великодушен, но не слаб. Он едет к ней, но едет поздно и в квартиру входит изящно-горделивой походкой - так и видно, что после стольких унижений он и сам это сознает. Табиту он застает в капоте и слегка этим озадачен. Как трагедийная королева, она стоит неподвижно, пока он не закрыл за собою дверь, а тогда произносит, подчеркивая каждое слово: - Мистер Джобсон говорит, что я плохо с вами обращаюсь и вам это надоело.
Стордж уже всполошился. Он чувствует, что взятый им твердый курс не дал ожидаемых результатов. Он отвечает, что всем, решительно всем доволен.
Но Табита хмурится презрительно и надменно. - Я не желаю, чтобы мистер Джобсон называл меня хапугой. Это неправда. Я отлично понимаю, что вы за меня заплатили, но просто думала, что, когда товар вам понадобится, вы его возьмете. - И добавляет с убийственным сарказмом: - Надеюсь, вы не считаете меня _респектабельной_ особой.
Стордж, возмущенный такой грубостью, кричит, что она неверно истолковала его чувства, что Джобсон вмешивается не в свое дело. Но Табита уже удалилась в спальню, и через полчаса несчастный слышит, что она его зовет. И он терзается, не зная, как поступить - устоять и тем до конца обострить и без того мучительную ситуацию или послушаться и создать новую ситуацию, еще более мучительную. Он проклинает тот час, когда последовал совету Джобсона. Он думает: "Возможно, я проявил слабость. Возможно, она мной помыкает. Но не могу я себя переделать, и положение это ужасно. А главное - ей даже невдомек, какое здание она разрушает, к чему хочет свести наши отношения. Слишком она молода, слишком примитивна, она сама не понимает, что делает".
Опять он слышит зов Табиты - повелительный, раздраженный. И, так и не приняв никакого решения, безнадежно махнув рукой, уступает чужой, менее щепетильной воле.
В спальне полная тьма, он пробирается ощупью, под градом окриков: "Не свалите столик! Осторожно, там часы!" Он весь вспотел от страха, а еще больше от стыда, ибо отнюдь не уверен в удаче. Но видимо, скромность Табиты столь же условна, как и ее взгляд на всю процедуру. Она принимает его с властной энергией, еще более пугающей, чем ее ультиматум. Она восклицает: "Не желаю больше видеть мистера Джобсона?", я бедняга кажется себе всего лишь орудием мести. Но в ответ на его вскрик она говорит снисходительно и удивленно, как неловкая рассеянная нянька, которой внезапный плач ребенка напомнил о ее обязанностях: - Больно? Ну простите, я нечаянно.
Эти слова вызывают в его измученной душе странный отклик. Они задели какой-то глубинный таинственный нерв, и нерв этот еще вибрирует наутро, когда он, обессиленный, изнасилованный, изнывая одновременно от райского блаженства и адского отвращения к себе, тащится к столу завтракать.
Табита уже час как на ногах. Он слышит, как она высоким, резким голоском отдает распоряжения в детской, на кухне, и наконец она входит и спрашивает, сварить ли ему еще яйцо.
И, убедившись, что она нисколько не смущена, а, напротив, приветливее, чем когда-либо, словом, что для нее эта ночь была не позорной комедией, а всего лишь разумным шагом, необходимым, чтобы разрядить моральную атмосферу, он начинает оживать. И тот нерв уже поет, как провозвестник совсем новых, более сладостных отношений. Его душа, исстрадавшаяся, израненная, расцветает в предвкушении огромных, немыслимых радостей, которые сулит ему любовь и сочувствие этой восхитительной женщины. Неожиданно он встает из-за стола и целует Табиту. - Ты моя радость, Берти.
- Конечно. - Поцелуй, кажется, немного удивил ее. - Кофе налить?
Она садится, наливает ему кофе и задумчиво смотрит на него, пока он пьет. А потом испускает долгий душераздирающий вздох.
- Милая, ты устала. - Он полон нежной заботы.
- Нет. - И снова глубокий вздох.
- Так в чем дело? Джонни здоров?
- Да, да, я просто подумала... но об этом ведь нельзя говорить?
