Федор Кнорре - Без игры
Два дня тому назад, в воскресенье, вся семья была в сборе, на даче. Такая уж была традиция: в воскресенье, собравшись всем вместе, отсидеть полчаса за завтраком. Потом каждый отправлялся куда хотел, но за эти полчаса Анна Михайловна, как установила их много лет назад, держалась неотступно.
— Семья, — говорила она, — требует, чтоб с утра все были налицо за столом, в сборе. Поел? А там хоть на голове ходи, не мое дело!
Завтрак был горячий, обильный и приготовлен, сразу видно, руками бывшего шеф-повара, с блюдами фаршированными, запеченными и взбитыми на миксере, но все к этому привыкли и не очень-то замечали.
— Говорят, еще трех таксистов убили! Вот ужас! — намазывая паштетом ломтик ржаного подсушенного хлеба, сказала Анна Михайловна. — Где же наша милиция, а?
— Они молодцы только талоны прокалывать за ерундовые нарушения, — фыркнула Зинка.
— Глупости, — сказал отец, глотнул чаю и поморщился, будто хлебнул горького. — Какие глупости вы повторяете. Никого больше не убивали. Только тех двух.
— Только! Тоже неплохо. И не могут поймать. Великие титиктивы!
— Не следует рассуждать о том, чего не знаешь!
— Только и интересно — о том, чего не знаешь! Если б люди имели право говорить только о том, что твердо знают, какое молчание установилось бы на земле!
— Уж тебе-то точно рта не пришлось бы открыть, — Андрей кинул при этом хлебный шарик в тарелку Зинки.
— Да!.. Зинка, чего ты там копалась в моей комнате? — вдруг вспомнила Анна Михайловна. — Что ты там потеряла?
— Я не потеряла, а искала ключ от твоего ящичка... Ну, такого. Несгораемого.
— Что-о? Какого еще ящичка?
— Ну, шкатулки... Ну, твоей шкатулки. Как будто деревянная, а на самом деле железная... Да нет, это все-таки скорее ящичек, а не шкатулка.
— Сейфик у мамы? — зевнул Андрей. — Привинчен к полу?
— Ага, не сдвинешь.
— Значит, сейфик?
— Откуда ты?.. Что за идиотство!.. Всюду пролезет!.. Сейфик!.. А что же, по-вашему, я свои золотые колечки, облигации на огороде в скворечнике должна держать?
У отца сделался какой-то не свойственный ему глупо-удивленный вид, он стал похож на филина, недоуменно переводил круглые глаза с одного на другого. Потом его точно встряхнуло. Он слегка нахмурился и тем голосом, каким говорил только на работе, сухо и коротко, как обрезал разговор:
— Прекратите все. Зина, об чем речь? Коротко и ясно. Ну?
— Пожалуйста. Я не могла найти ключа от... этой штуки. Куда ты, мама, его спрятала? Я хотела положить обратно ерундовое колечко, которое я оттуда взяла напрокат. Больше мне его не надо. Вот оно! Палец оттягивает.
Анна Михайловна странно, одеревенело молчала.
— Зачем же ты роешься без спросу в маминых ящиках? — как будто успокоившись, что все выяснилось, отец наклонился над тарелкой и начал отламывать вилкой кусочек рыбы.
— Я не рылась. Я просто заглянула. У мамы двадцать два ящика в секретере, и все открыты. А эта чертовина заперта, да еще железная. Чисто психологически объяснимо, что заглянуть мне интересно было в запертую, где браслеты... там и кольца, висюльки. Если б мама не переложила ключ в другое место, и разговора бы не было.
Анна Михайловна заметно побагровела. Андрей отметил, что вот сейчас она вылитый шеф-повар у раскаленной плиты, в самый разгар работы. Но она молчала — это было странно. А когда она заговорила, стало еще странней! Вместо ожесточенного разноса, крика, упреков, которые Зинка безусловно заслужила, багровая Анна Михайловна примирительно, почти шутливо выговорила своим густым голосом, с такой силой сдавленным у нее внутри, что прозвучал он как-то пискливо:
— Больше так не делай... Давай я сама положу.
Даже Зинка обалдела. Повернула вокруг пальца и легко стащила старый перстень. Под ним обнаружилась полоска розового лейкопластыря, подклеенного, чтоб широкий перстень не соскользнул. Потянулась через весь стол к матери. Перстень небрежно лежал у нее на ладони, и почему-то все на него внимательно смотрели. Анна Михайловна потянулась навстречу, даже чуть привстала со стула. Что-то сковывающее, неестественное было в ее движении — просто видно было, что ей хочется схватить перстень, а она заставляет себя не спешить — взять так же свободно и небрежно, как протягивала Зинка. И этот разнобой, двойственность ее движения и желания были так сильны, что, когда она наконец двумя пальцами добралась до перстня, он, как живой, выскользнул, прямо-таки выпрыгнул из судорожно стиснувших его пальцев и покатился по столу, стукнулся об тарелку и исчез под ее краем.
Совершенно непонятно, отчего все, что происходило с этим закатившимся под тарелку перстнем, вдруг стало казаться чем-то значительным.
Отец почему-то поднял тарелку и, вместо того чтобы подать жене перстень, стал нелепо подталкивать (или отталкивать?) от себя его по столу краем тарелки, которую он держал в обеих руках. При этом кусочек севрюги съехал к краю тарелки и соскользнул на стол.
— Ну вот! — с облегчением, своим обыкновенным голосом воскликнула Анна Михайловна, встала, начала подбирать ножом севрюжину и кружок морковки. — Теперь еще и скатерть мне испортили.
Перстень лежал посреди стола, точно о нем все позабыли. И тут Зинка весело объявила:
— А один дурак мне сказал, что он не серебряный. Он сказал, будто это платина. Это может быть?
— Я не ювелир, — твердо сказала Анна Михайловна. — И в другой раз не шастай по чужим ящикам.
Сразу после завтрака все разошлись в разные стороны. Андрей надел старую куртку и ушел бродить по лесу. Зинка отправилась в гараж, завела машину и, сидя за рулем, дожидалась, пока прогреется мотор. Мотор давно прогрелся, а она все сидела, ждала, задумавшись. Наконец выключила его и поплелась через двор обратно к дому, на ходу наматывая на палец и раскручивая в обратную сторону цепочку от ключа зажигания.
— Что за мерзость!
Зинка услышала голос отца, замерла и дальше стала потихоньку пробираться к лестнице и потом наверх, в комнату Андрея, откуда, как ей было известно, лучше всего слышно, что говорят внизу под ней, в спальне.
Разговор у Анны Михайловны с мужем завязался сразу же после завтрака и, разгораясь все жарче, дошел уже до взрыва, до рыданий. В голосе Анны Михайловны и сейчас слышны были слезы, вернее, бывшие слезы. Она уже перешагнула через какой-то порог разговора, когда еще можно спорить, реветь, путаться.
— Ах, ты... какие вы тут все чистоплюи, а?.. Чисто плевать хотите, да? — Теперь в ее непросохшем голосе прорывались все время истерические выкрики, однако благоразумно приглушенные. — Раз уж ты надо мной прокурорничать взялся, так теперь слушай, я тебе все выложу. Что я от тебя скрыла! Отвечай! Скрывала, что у меня семья была? Муж, капитан третьего ранга, Вася — мальчик, все у меня было, квартира на Васильевском острове, свекровь, бабушка-старушка, двое братьев, один уже женатый, а все мы из-под Ленинграда или ленинградские, и вот война, блокада с бомбежкой всех убрала, и осталась я одна, как будто только на свет родилась, а кругом блокада, и никого у меня нету. И надежды нету. Я бы, наверно, вовсе одичала... Да я и была дикая, ненормальная. А потом вдруг стала воображать в фантазии, что у меня вдруг когда-нибудь будет опять семья. Доживу и устрою себе новую семью, лучше той, прежней... Да, за эту свою семью я ни себя, ни другого кого не жалела. Родила, выкормила, вынянчила, всех оберегла, вот вы и живете теперь на даче, а она на мне стоит, вашего спасибо мне и не требуется.
— Участок и дача мне были выделены на законном основании в свое время, как положено...
— Положено, да не так поставлено. Без меня была бы голая халупа на пустыре.
— Я вовсе не отрицаю, что вы... я понимаю, но у нас о другом разговор, совершенно о другом... Ну, капитан третьего ранга, я знаю, а этот... эта шкатулка, о которой Зина... это платиновое кольцо? Это ведь настолько дорогая вещь, что я не могу себе представить, каким образом в нашем доме... и там еще что-нибудь?.. Висюльки?..
— Дорогая! Ух, дорогая! Надоел мне разговор. Никого я не убила и не украла. У меня расписка на каждую вещь.
— Я не требую никаких расписок.
— Нет уж, я предъявлю, раз в доме такие прокуроры завелись, я предъявлю.
Хлопнул выдвигаемый ящик, потом была тишина. Потом донесся голос Анны Михайловны, громко, с торжеством:
— Вот! Будьте настолько любезны, читайте: «Перстень платиновый, с монограммой на обратной стороне, с надписью „А. Н. Т. 1913“. Продан гражданкой такой-то гражданке — мне. Условленная цена внесена полностью. Подпись руки гражданки такой-то удостоверяется.
Управляющий домами.
Подпись руки гражданки удостоверяется.
Зам. нач-ка управления столовыми. 1943 год». Ну, что? Украла?
— Нелепость. Почему трест столовых удостоверяет?
— Очень просто, я же там работала. Завстоловой.
— Уберите это, пожалуйста. Не желаю я этим заниматься.
В комнате стало тихо. Потом стукнул задвинутый ящик, и вдруг он быстро спросил:
