Джуд Морган - Тень скорби
— Чудесно будет снова увидеть Эмили, — сказала Элизабет, добавив (у нее развилось арестантское чувство юмора): — Даже здесь. Эмили, милая, иди ко мне. Или, еще лучше, беги прочь со всех ног.
Мария покачала головой, в ее улыбке сквозила горечь.
— Знаю, знаю, но мы не должны так думать, даже в шутку. Эмили почувствует это и расстроится. А с ней папа. — Шарлотта беспокойно заерзала, болтая ногами. Мария заглянула сестре в глаза: — Шарлотта, я уже объясняла, почему мы не можем рассказывать ему всего этого. Да, иногда приходится тяжело, но так надо, чтобы помочь папе, ведь у него мало денег, а нужно думать о стольких важных вещах…
Что заставило Шарлотту сказать это? Беспомощное ощущение того, что их одну за другой сбрасывают за край, как те чайные чашки, что посыпались на пол, когда начинающая ходить Энн упала и потащила за собой скатерть. И вероятно, понимание того, что Мария права; а еще, наверное, жгучая боль от собственной приниженности, сознание своей слабости, эгоистичности, бунтарства. Шарлотта выпалила:
— Тебе легко говорить, тебе нравится, когда тебя наказывают и притесняют, потому что тогда можно выставить напоказ, как мужественно ты все переносишь, а это ставит тебя выше остальных.
Тишина нависла над потрясенными сестрами, а потом обрушилась на Шарлотту, как балка. Она разрыдалась. Неужели она действительно так думает о Марии? Если нет, то откуда взялись эти слова? От дьявола, точно от дьявола.
Мария обняла ее.
— Ну, не знаю насчет притеснений, однако ты права. Мне действительно нравится выставлять напоказ, как я переношу порку. Но ведь так всегда, когда что-то хорошо получается, правда? У меня хорошо получается переносить порку. Шарлотта, милая, не плачь. И я знаю, что ты согласна молчать. Когда завтра приедет папа, мы не станем рассказывать ему об этих вещах, не станем его волновать. Так ведь?
Шарлотта, уткнувшись носом в шею Марии, помотала головой. Назвать сестру богиней было бы язычеством, но в тот момент она могла сравнить Марию только с божеством: ее оклеветали, оскорбили, а она простила. Такому существу можно без оглядки вручить и свою любовь, и свою веру. Но стать похожей — невозможно, абсолютно невозможно.
На следующий день, папа:
— Они — заслуга школы и лично ваша, мисс Эванс. Честное слово, девочки уже выглядят значительно старше.
Должно было стать лучше; после приезда Эмили должно было стать лучше. В конце концов, теперь они почти как дома. Еще один человек, которого она любит, оказался рядом. Появление Эмили вернуло Шарлотту в середину (что-то вроде того, почти — она даже представила математическое негодование Брэнуэлла). Это означало, что теперь она уже не самая младшая и маленькая ростом в школе. Все это было хорошо. Но Шарлотта не почувствовала никакого облегчения.
Она говорила себе: «Это потому, что мне жалко Эмили. Я печалюсь, ведь бедняжке Эмили тоже пришлось оказаться в этом мрачном месте, вместо того чтобы остаться дома…» Однако Шарлотта обнаружила, что человеческое, по крайней мере, ее сердце так не рассуждает, оно позорно ворчит: «Если приходится страдать мне, то почему не тебе?» Нет, не жалость. А вот зависть она точно испытывала.
Эмили, малышка школы, прекрасно соответствовала этой роли. При взгляде на нее голоса смягчались, а брови сочувственно поднимались, чем никогда не баловали Шарлотту. Верная комбинация милого личика и маленького роста — тогда как до слуха Шарлотты в ее первый день в классной комнате доносилось: «Боже мой, прямо маленький гоблин». Итак, Эмили прижилась, окруженная заботой и лаской. Конечно, она пролила свою долю слез в первые несколько дней (характерный для Коуэн-Бриджа звук: каждое здание отличается каким-то шумом — свистом ветра в дымовой трубе, хрустом и скрипом половиц, а из балок и прорезей Коуэн-Бриджа сочились тихие всхлипывания и стоны). Но когда глаза высохли, она широко распахнула их, готовая к новому опыту, готовая к тому, чтобы одна из старших девочек посадила ее к себе на колени и покачала.
Кроме того, думала Шарлотта, у Эмили явно нет истинного представления о времени — о неделях и месяцах, которые им придется здесь провести. Для нее существовало только сегодня и завтра. Не прожив еще девяти лет, Шарлотта завидовала невинности сестры.
Впрочем, с Эмили ни в чем нельзя быть уверенной. Она могла насвистывать под нос песенку или играть с прядями собственных волос и вдруг выдать что-то совершенно неожиданное. Например, сказать:
— Ах, они такие глупые.
— Кто?
— Старшие девочки. Носятся со мной.
— Ты, похоже, не против, — отозвалась Шарлотта, чувствуя во рту металлический вкус зависти.
Эмили посмотрела на нее искоса, будто прислушиваясь.
— Да, вот кто я. Всего лишь кукла. Я перестану им нравиться, когда вырасту.
— Необязательно, — возразила Шарлотта, прикусив губу.
Эмили с улыбкой покачала головой.
— О нет, так и будет. Я точно знаю.
Очень скоро, Эмили собственными глазами увидела травлю Марии. Трудно сказать, что она думала, когда розги свистели и удары обрушивались на ее сестру. При столкновении с чем-то неприятным у нее была привычка пропускать это в себя, а потом фокусировать взгляд на чем-то совсем другом — предмете или просто точке на голой стене — и не отводить его до тех пор, пока лоб ее не прояснялся. Иногда она даже улыбалась чистой радостной улыбкой малыша, которому показали его отражение.
На собственную долю Эмили не жаловалась. Убогая кухня приводила ее в уныние, но она всегда очень мало ела. Что до холода, то она переносила его лучше остальных. С наступлением зимы холод окончательно завладел школой: еда, нрав мисс Эндрюс, нудное заучивание библейских текстов — все это могло выйти лишь на второй план. Коуэн-Бридж, отгороженный от мира безжалостными холмами, притягивал к себе зиму, запасаясь ветрами и складируя снег. Холодно было постоянно, но воскресенье становилось ледяным фестивалем, именинами окоченения, потому что по воскресеньям девочкам надлежало посещать церковь.
Им предстояло две мили пешего хода по полям в Танстолл — именно там находилась собственная церковь преподобного Кэруса Уилсона. Проводить богослужение мог и не он; часто, особенно в плохую погоду, его заменял младший приходской священник. Итак, каждое воскресное утро девочки шли — тащились, хлюпали грязью, поскальзывались, ступая по скрипящему снегу, — в церковь преподобного Уилсона. Они склоняли головы перед встречным ветром и учились поворачиваться, чтобы распределить боль, дать обожженному холодом уху небольшую передышку, подставить щеку, которая меньше задеревенела. А когда добирались до места, весь день замыкался на церкви: девочек ждала утренняя и дневная служба, а возвращаться в перерыве в школу было слишком далеко, поэтому приходилось оставаться, есть принесенные с собой хлеб и сыр, устроившись в маленькой заплесневелой комнатке за папертью, похожей на перевернутую крипту[10]. Жесткая, промокшая, потрескавшаяся кожа туфель боролась с жесткой, промокшей, потрескавшейся кожей ступней до тех пор, пока между ними не переставала ощущаться разница.
А стоило снова переступить порог Коуэн-Бриджа, как вся толпа опрометью бросалась к камину в классной комнате. Младших оттесняли, даже всеобщую любимицу Эмили. Спустя какое-то время одна из старшеклассниц могла сжалиться и втащить тебя в тесный круг, где кашляли, чихали, где клубился влажный пар и можно было почувствовать чудесный, почти страшный жар на лице; казалось, ты таешь, словно воск свечи.
Все, конечно, постоянно кашляли и чихали, кто больше, кто меньше. «У нас один насморк на всех», — однажды вечером в дортуаре сказала Элизабет, в кои-то веки заставив Марию разразиться долгим беспомощным смехом. Смех этот закончился приступом кашля, грудным мужским кашлем, который, осознала вдруг Шарлотта, в последнее время будил ее по ночам. Элизабет молча смотрела, потом взяла Марию за руку.
— Завтра, — произнесла она, — я все-таки расскажу мисс Эванс.
— Говяжий бульон.
Преподобный Кэрус Уилсон, тщательно изучавший учетную книгу, вдруг поднимает голову и обращается с этими словами к мисс Эванс.
— Сэр?..
— Просматривая записи по кухне, сударыня, я обнаружил распоряжение о говяжьем бульоне. Думаю, этому продукту не место в повседневном рационе девочек. Такая диета весьма расточительна.
— Нет, сэр, доктор прописал его для Марии Бронте. Она, если помните, серьезно заболела: боль в горле и постоянный кашель. Доктор Паско посоветовал общеукрепляющий уход.
— Ах…
Лицо мистера Уилсона делается неподвижным, как у статуи. Доктор, которого вызывают к заболевшим ученицам Коуэн-Бриджа, вполне естественно, был выбран из числа знакомых мистера Уилсона — на самом деле это шурин преподобного, что отражается на его гонорарах. Тем не менее мисс Эванс подозревает о существовании некой напряженности в их отношениях. Доктор Паско склонен выражать недовольство бытовыми условиями в школе, даже иногда ворчать себе под нос: «Неудивительно, неудивительно…» Каменный истукан пошевелился.
