Юнас Гардель - Вот так уходит день от нас, уходит безвозвратно
18.
За ужином Хеннинг зажигает свечку. Праздник как-никак. Пиво «Рождественское», рождественский батон и пачка рождественского масла, украшенная рождественским орнаментом.
Значит, наступило Рождество.
Когда Хеннинг садится за стол, он вспоминает, что можно включить радио. Наверняка там сейчас играет какая-нибудь рождественская музыка, вот он ее и послушает, раз уж праздник.
Но потом передумывает: «Да зачем, я ведь уже сел».
После еды Хеннинг привычно моет за собой посуду.
Тарелку, вилку, нож, стакан, кастрюлю от картошки. Потом он тщательно вытирает стол и подметает под стулом, на котором сидел.
Он снова думает, что можно было бы включить радио, но так этого и не делает. Кстати, скоро уже он сядет смотреть телевизор. Хеннинг заранее отметил в программе интересные передачи, и теперь надо следовать плану, чтобы во всем этом был хоть какой-то смысл. Он будет смотреть рождественские выпуски передач. А сейчас, за кофе, он решит специальный рождественский кроссворд в газете «Дагенс Нюхетер».
Кроссворд оказывается таким простым, что у Хеннинга начинает болеть голова. И болит потом весь вечер. Когда кроссворд разгадан, Хеннинг долго смотрит на него, будто проверяя, не осталось ли незаполненных клеточек, затем вздыхает и отодвигает газету в сторону.
Потом Хеннинг еще раз протирает стол. А то вдруг на нем отпечаталась типографская краска. Газеты иногда ужасно пачкаются.
Он выходит из кухни, задув свечку. Свою рождественскую свечу.
У него возникла было мысль позвонить Хокану с Анной, поболтать немножко, спросить, как дела, но все-таки он решил, что не стоит. Наверняка они сейчас заняты, ни к чему их беспокоить.
Хеннинг устраивается в гостиной, чтобы посмотреть телевизор. На подоконнике здесь стоит электрический подсвечник с семью лампочками. Сначала он его включает, а потом передумывает: от подсвечника только грустнее.
Тогда он его выключает.
У него болит голова, и он знает, что не сможет из-за этого заснуть. Но Хеннинг не принимает таблеток. Боль означает, что он все-таки жив. Поэтому так лучше.
Головная боль не оставляет его всю ночь, и он терпеливо бодрствует.
Дни его — как уклоняющаяся тень, и сам он иссох, как трава.
19.
На следующий день после Рождества Пия звонит маме, чтобы поблагодарить за вчерашний обед. Ей хочется, чтобы все было в порядке, не охота все же портить отношения.
— Привет, это Пия, я хотела сказать…
— Ой, не надо мне ничего говорить, — кричит мама, — НИЧЕГО не говори мне об этом! Просить прощения не за что. Совершенно не за что, абсолютно не за что. Мало ли чего порой случается, всякое бывает. И вообще, я с самого начала заметила, что ты неважно себя чувствуешь. Это первое, о чем я подумала, когда ты пришла. Что ты плохо себя чувствуешь. Так что не надо просить прощения.
— Нет, я вовсе не собиралась просить прощения, я…
— Не-ет? — удивляется мама, и в ее тоне слышится легкая обида. — Ну ладно, не проси. Пожалуйста, и не надо, а то ведь бывает, что…
— Мама, — пытается вставить Пия, — я хочу…
— Зайти ко мне перекусить? — перебивает мама. — Давай, конечно, здесь столько еды осталось, что хватит на месяц. И тем более если ты неважно себя чувствуешь, нечего тебе заниматься готовкой. Сама-то я почти ничего не ем. Я никогда не ем, если у меня мигрень. Не знаю, с чем это связано, но я не могу проглотить ни кусочка. Вся еда выходит оттуда же, куда входит, если так можно выразиться. Меня буквально наизнанку выворачивает. Но это ладно, меня больше волнует, что так много еды осталось. Когда вы ушли, я везде погасила свет и тут же легла. Так и пролежала остаток вечера в темноте. Если лежать неподвижно, боль не так чувствуется. Я лежала и думала о моих чудных детках и как же мне повезло, что у меня такие прекрасные детки, Пия, Анна и Калле… Кстати, Калле не звонил?
Пия хотела ответить, но мама продолжила:
— Сюда он не звонил. Но звонить из Америки так дорого, и надо всегда учитывать разницу во времени. Да чего уж там. Неудивительно, что он не звонил. Я как раз лежала и думала, что он единственный, которого назвали не просто так, а в честь моего отца. И вот он вырос и стал трансвеститом. Надо ж было такому случиться?
— Мам, ну что за ерунду ты говоришь, никакой Калле не трансвестит.
— Да, а кто же он?
— Как ты можешь говорить такие глупости? Господи, он самый обычный педик.
— Да-да, ой, давай не будем больше об этом говорить. По крайней мере, хорошо, что он живет в Нью-Йорке, там таких, как он, столько, что это считается нормой. Но все-таки знаменательно, что именно его назвали в честь моего отца, он ведь был священником. Не перестаю удивляться. Ну разве не забавно? Господи боже мой, да что тут скажешь. Когда Бог хочет приколоться над человеком, у него отлично получается. В каком-то смысле можно порадоваться, что Оке умер и всего этого не застал. Нехорошо так говорить, я знаю, но все-таки. Не могу сдержаться.
— Мама…
Дело не в том, что Пия не понимает. Она понимает, что значит остаться одной после долгих лет жизни с близким человеком. Но Пия хочет убедить маму подумать немного о себе. Например, покрасить волосы, купить новой одежды, почаще выходить из дому, бывать на людях.
— Мама, знаешь, что тебе стоило бы сделать?
— Что же? Оторвать себе голову?
— Мама, — Пия возмущенно повышает голос, — я вовсе не это хотела сказать!
— Ну ладно, — успокаивается мама. — Мало ли, откуда мне знать.
В школе на уроках она старательно выводит слова на черной доске, чтобы ученики могли их переписать. Самое главное она подчеркивает мелом и зачитывает вслух.
Когда она пишет на доске, ей приходится стоять спиной к классу. Затылком она всегда чувствует глупые злобные взгляды учеников. Она пытается взять себя в руки, не бояться, старается сдержать дрожь в пальцах, водящих мелом по доске.
Она знает, что они знают. Они чувствуют запах ее страха.
Страх источает запах.
Но это неправильно, она не должна бояться, поэтому она каждый раз заставляет себя продолжить тщательно выводить слова, а затем неспешно подчеркивать и зачитывать их вслух. После этого она наконец поворачивается к классу лицом и улыбается. Хотя улыбаться тут нечему.
Никаких поводов для улыбок. И все-таки она улыбается, это ее способ сдержать страх и отчаяние, и только улыбку она сдержать не может.
Например, идет урок литературы. Она рассказывает классу о своем любимом поэте — Юхане Людвиге Рунеберге. Она старается подать материал так, чтобы это было занимательно, пытается смотреть детям в глаза, искренне хочет донести до них самое интересное, что было в жизни финского национального поэта. Дети смотрят на нее с безразличием, злобными, как у рептилий, глазами. В итоге она не выдерживает и отводит взгляд и больше не знает, куда его девать.
Она решает смотреть в окно и продолжает рассказ о карельском просветителе Рунеберге — так она обозначила тему сегодняшнего урока — и все время улыбается, несмотря на то, что она рассказывает о никому не нужном Рунеберге, глядя в окно; несмотря на то, что она вот-вот заплачет, на глазах уже появилась влажная пелена, и ей приходится кусать губы, чтобы сдержаться.
В конце урока она раздает всем конспект лекции, где уже отмечено главное, что надо вынести из рассказанного. Это на случай, если кто-то из учеников не успевал за ней записывать. Во время перемены она все записала изящным каллиграфическим почерком и сделала копии для всего класса.
Она проходит между партами, она не смотрит детям в глаза, она старается унять дрожь в руках, когда раздает конспекты, она старается сдержать слезы.
— Это тебе, это тебе… — приговаривает она мягким голосом, и никто не говорит даже «спасибо».
А чего она ждала? Что они должны быть счастливы, что они будут восхищаться, какая она чудесная, что они оценят ее усилия? Дети ничего не говорят. Когда раздается звонок, они так же молча встают и уходят из класса.
Конспекты остаются лежать на партах.
Услышь, Господи, мою молитву. Не прянь от меня Свое лицо. Выслушай меня. Ответь мне.
Ответь, ибо дни мои исчезли как дым, кости мои истончились, сердце мое иссохло.
Как трава.
Что мне делать? Куда мне податься? Как мне все это вынести?
Не прячь от меня Свое лицо. Выслушай меня.
Ответь на мой зов.
20.
Вот и прошло Рождество. В архиве появилась еще одна видеокассета. Вот так уходит день от нас, уходит безвозвратно.
Кропотливый учет. Упорное коллекционирование. Вещей, воспоминаний, эпизодов, которые они тащат за собой громоздкой кучей.
Поколение архивариусов. Поколение аудиторов.
Это мое, а это я сделал сам, а здесь я побывал. Поколение мелких отвратительных паразитов.
