Торгни Линдгрен - Вирсавия
Но мужи Раввы бросили свои повозки, и пришлось Иоаву вместе с воинами идти в город и распределять оружие меж аммонитян — в каждом доме он оставлял по копью, мечу, праще и луку.
Аннон, царь Раввы, послал Иоаву свой венец, а был он из чистого золота и такой тяжелый, что лишь с великим трудом один человек мог нести его перед собою, и был этот венец украшен небесно-голубым аметистом; двое аммонитян, из самых сильных, принесли венец, но Иоав не принял его. Он навьючил венец на осла и приказал отослать обратно, ибо лишь побежденный царь может отдать свой царский венец, лишь ступивши на лестницу, что ведет в преисподнюю, к мертвым, может царь отдать свой царский венец.
Вот каков был Иоав, венцом он не прельщался.
Если бы народ в Иерусалиме вдруг предложил ему выбирать между царским венцом и войском, он выбрал бы войско. Не знал Иоав иной любви, кроме любви к многим тысячам вооруженных воинов.
Теперь он упражнял своих воинов в искусстве побеждать крыс, ибо крысы грозили завладеть городом; и он учил воинов раскладывать приманку, поражать крыс дротиком и ставить ловушки, сплетенные из тонких корней; крысы были черные, желтобрюхие, никак нельзя допустить, чтобы они истребили Равву, совершивши то, что по праву должно совершить одному только царю Давиду.
И каждый день посылал Иоав гонцов к царю Давиду: подступи к городу, воины мои долго не выдержат, этот поход — самый тяжкий в моей жизни, скоро аммонитян уже нельзя будет победить, ты один способен спасти меня из этого ужасного затруднения.
Писец, ведомы ли тебе особенные знаки, чтобы начертать ими слово «царица»?
У царя много жен, но царица одна-единственная. Я — царица Вирсавия.
Вирсавия, царица.
Он повелел мне быть царицею, он сам так сказал.
Отныне я всегда буду носить эти длинные, до полу, одежды.
Царь спросил у меня совета, спросил: отправиться ли мне к осажденной Равве и взять ли город?
И я ответила:
Отчего ты спрашиваешь меня?
Кого же мне спрашивать?
Ты мог бы пойти к Иосафату, дееписателю. Или к Хусию, который видит во сне Господа. Или к Сусе, твоему писцу, он мог бы начертать тебе ответ. Или к Нафану. Или к Мемфивосфею.
Они сказали бы мне только собственные свои желания. Не под силу им дать мне совет о том, чего желаю я сам.
А чего ты желаешь?
Сам не знаю. Потому и спрашиваю тебя.
Но я не могла дать ему никакого ответа, ужасная усталость овладела мною, когда задал он мне этот вопрос, никогда прежде никто не просил меня о водительстве.
Длинные эти одежды суть знак. Одежды служебные.
Царица. Кто же она такая? Царь говорит только: царица есть царица.
Мемфивосфей говорит: она — матерь народа.
А Шевания, бедный отрок, который все знает, Шевания говорит так: она избрана, Бог — различитель, ему ведомо, где все и вся имеет свое надлежащее место, и вот Он делает некую женщину царицей, записывает ее имя в небесной и земной книге жизни; та, которую поражает копье Божией любви, становится царицей.
Так говорит Шевания.
Я не думаю, что Божия любовь отлична от любви мужской. Жажда завоевать, покорить, и более ничего.
Ты вправду записываешь каждое слово?
Когда умер мой сын, тот, что зовется благословенным, Ахиноама пришла утешить меня. Она плакала. Она плакала, но не я. И она омыла мне лоб, подложила подушку мне под спину, и погладила меня по щеке своею слабой и все же огрубелой рукой, и все время плакала. И я спросила: отчего ты плачешь?
Я скорблю о сыне царя Давида, ответила она.
Это мне должно скорбеть о нем, сказала я.
Он был такой кроткий, тихий, красивый, сказала Ахиноама. Я скорбела о нем еще прежде, чем он умер. Я скорбела, когда он был еще жив.
Но, Ахиноама, ты видела смерть сотен детей.
Да. Но ни один не был таким, как он.
Я видела в глазах Нафана, что он умрет, сказала я. Нафан никогда этого не говорил, но равнодушие его и молчание свидетельствовали, что Бог наверное убьет дитя.
Да, знамения говорили, что ему не жить.
Однако же скоро я рожу нового сына, сказала я. Сына, который будет не только называться благословенным, но и станет таковым.
Тогда Ахиноама вдруг зарыдала, я не знаю почему, голос у нее сделался пронзительным, как у плакальщицы, и она закричала:
Отчего Бог ходит меж нами как ангел убивающий! Как похититель младенцев! Каков же Он, Бог наш?
И я попыталась успокоить ее и утешить. Но ответа на ее крик у меня не было.
Тогда вместо меня ответил Мемфивосфей, он стоял в дверях, опершись на свои клюки, и когти набалдашников подле щек делали его похожим на сову, я чувствовала его удушливое дыхание даже с моей постели.
Он таков, каков Он есть. Он многообразен, Он обладает всеми свойствами, какие только можно помыслить, Ему присущи все качества, какие только есть на свете и могут быть нами помыслены. Он кровожаден, и полон любви, и мстителен, и всепрощающ, и отвратителен, и прекрасен. Он заслуживает весь гнев, и всю ненависть, и всю любовь, какую мы способны питать к Нему.
И Мемфивосфей продолжал:
Вопросы «существует ли Он» и «каков Он» невозможно отделить друг от друга, эти два вопроса Он в неисповедимости своей сплавил в одно, Он неизъясним и тем показывает нам, что Он существует. Он таков, каков Он есть, ибо мы не ведаем, каков Он. И дабы мы узнали, что Он существует. Бог — единственный, кто бы мог истребить Бога.
Но, Мемфивосфей! — воскликнула я. Откуда тебе все это известно?
Я сам додумался до этого, сказал он. Господь Сам принудил меня к таким мыслям.
Ахиноама же сказала:
Мне всегда было чрезвычайно трудно любить Бога. Я думаю, занятие это — любить Бога — более прилично мужам и храбрым военачальникам.
Но она уже не кричала и не плакала. А перед уходом сказала мне: да, конечно, ты родишь другого сына, родишь много сыновей. Богу угодно, чтобы мы рожали сыновей.
Я думаю, мой домашний бог — тоже бог. Мир полон богов. Для каждого человека есть свой. Что касается Бога, нет никакой нужды проявлять столь великую взыскательность.
Неведение отнюдь не столь уж нестерпимая мука.
Я думаю, криком да вопросами можно измучить себя до смерти.
То, что я говорю сейчас, я говорю не навечно; писец, надобно, пожалуй, стереть эти слова, потом.
Ты вправду все-все записываешь? Удивительно для меня, если не сказать странно, что мои слова кто-то записывает.
Я говорю медленно, чтобы ты успел начертать каждое слово, знаки для каждого слова, ведь все слова зависят друг от друга.
Плоть моя забыла благословенного, она не печалится о нем, груди мои вновь стали как у девственницы, и пупок вновь сделался ямкою.
Мне кажется, я ношу во чреве нового сына. Я всегда буду рожать одних только сыновей.
Рожать — значит покоряться Богу, исполнять волю Его. В каждом человеке сокрыты другие люди. Мемфивосфей и тот произвел от себя новых людей. Я думаю, Бог — это жизнь и род человеческий. Если бы не было смерти, не понадобилась бы и жизнь.
Если я скажу что-нибудь совсем уж ребячливое, ты не записывай. Если помышления мои не под стать царице, ты их не записывай, а только делай вид, будто пишешь.
Царь часто спит у меня. В женский дом он теперь ходит редко, а на земле вовсе не ночует. И я знаю, в доме шушукаются: он будто царицын младенец.
Он говорит, что во сне я посвистываю носом.
Я чищу ему уши моим мизинцем, собственные его пальцы слишком неуклюжи.
Тот, кто придет после меня. Царь часто говорит: тот, кто придет после меня.
Или просто: тот, кто.
Не знаю, кто придет после него, да он и сам, видно, не знает. Потому и говорит так часто о том, о ком сам не знает, кто это.
Я думаю, дитя, которое я ношу во чреве, и есть тот, кто придет после него.
Царь не способен жить в неведении. Неведение для него — нестерпимая мука.
Он опасается, что пророк выберет какого-нибудь пастушонка. Что божий человек в пророческом безумстве найдет обыкновенного отрока неведомо какого роду-племени, и изберет его, и помажет священным елеем, и провозгласит царем.
Тогда уж пусть хотя бы Шевания, говорит он. Но он так не думает. Шевания как будто бы несет на челе своем знак избрания, но это избрание совсем другого рода.
И я говорю царю:
Ты же сам был таким вот пастушонком.
А он отвечает:
Лишь один раз на тысячу лет родится такой человек, как я. Божественное во мне от природы соединено с человеческим. Обыкновенных людей зачинают и рождают по случайности. Я же был избран еще во чреве матери моей.
А тот, кто придет после тебя, тоже должен быть таким вот избранным?
Без избрания ни один человек не может властвовать другими людьми. Всякая власть основана на избрании.
И ты не можешь предоставить это неизвестности? — спрашиваю я. Не можешь предоставить Господу?
Он этого не может, он думает, Господь предоставил это ему.
Избрание — в самом моем семени, говорит он. У моего семени особенный сладкий запах, ты никогда не задумывалась об этом, Вирсавия? Мне кажется, так пахнет избрание.
