Торгни Линдгрен - Вирсавия
Да, сказал Давид, я поистине не жду ничего иного.
Дитя же, говорит Господь, дитя, которое носит Вирсавия, первенца ее, Я возьму к себе, украду его, как богатая женщина похитила первенца у бедной, Я позволю ему родиться на свет, а потом отниму жизнь его и дух, похищу его из рук царя Давида.
Жертва за грех, сказал Давид.
Да. Жертва за грех.
Но ты сам не умрешь, сказал Нафан.
После этого им было уже нечего сказать друг другу, Нафан поднял свой грубый волосяной плащ, волочившийся по полу, отвернулся и пошел прочь, а царь Давид поднес к губам маленькую кедровую свирель и пробежал пальцами по дырочкам. Но не играл.
Вирсавия видела, как пророк вошел к царю. И когда вышел он из царской горницы, она поджидала его. С нею никого не было, только два стража с длинными копьями стояли у дверей, но в неподвижности своей они как бы и не существовали, казалось, оба и не дышат вовсе.
Что ты сказал ему? — робко прошептала Вирсавия.
Я сказал ему правду, ответил Нафан.
Правду?
Да, правду.
И какова же эта правда?
Такова, что кровь Урии на руках его. Что велел он убить твоего мужа.
У всех на руках всегда чья-нибудь кровь, сказала Вирсавия, и звучала это так, будто она оправдывала самое себя. К тому же он ведь царь.
Также и царь должен быть праведным человеком, произнес пророк мягким голосом, будто обращался к ребенку.
И Вирсавия стала размышлять об этом.
Я думаю, сказала она наконец, я думаю, царское и человеческое соединить невозможно. Истинный царь не может быть еще и человеком. А тот, кто выбирает для себя человеческое, не может властвовать другими людьми.
Все люди суть человеки, сказал Нафан. Некоторые становятся избранными, вот и все.
Может ли избранный воспротивиться избранию? — спросила Вирсавия. Можно ли избегнуть избрания?
Все ищут избрания, ответил Нафан. Все алчут сделаться избранными и помазанными. Такими создал нас Бог: мы устремляемся вперед, ослепленно жаждая, чтобы схватила нас длань Его.
И царь тоже?
Да. И Давид тоже.
Если Бог создал его таким, тогда Бог и виноват, сказала Вирсавия, очень тихо и осторожно.
Бог создал нас и затем, чтобы наказывать, произнес пророк. Если бы не было человека, карающий бич Божий поражал бы пустое ничто.
Страдания Урии миновали, прошептала Вирсавия. Он более не страждет. Я почти забыла его.
А тебя Давид украл. Ты — краденое добро. Ты — сокровище, которое он украл у невинного.
Неужели Бог не ведает сострадания?
Бог есть Творец. Если это неминуемо, Он сотворит и сострадание.
Долго Вирсавия молчала. Потом воскликнула, как будто вовсе и не думала о том, что стража, а не то и сам царь могут услышать ее:
Краденое добро! Сокровище! Я ведь живой человек! Дух Божий есть и во мне! Я устремилась к длани, которая схватила меня!
На сей раз пророк не ответил, только улыбнулся ей, снисходительно, успокаивая, и улыбка его говорила: есть и невинная слепота, простосердечное стремление, ты не будешь наказана, нет, не будешь, виновен лишь виновный.
И он положил свою худую, костлявую руку на чрево ее, проверяя и благословляя, и почувствовал, как внутри шевелится дитя.
Жизнь таинственна, более того, непостижна, тихо и доверительно сказал он. Как Бог творит плоть от плоти, человека от человека.
Иногда он вздрагивает во чреве моем, сказала Вирсавия. Как будто бы пробуждается от дивного сна.
Пророк наклонился и приложил щеку и твердое, острое ухо свое к ее телу. А через несколько времени воскликнул с удивлением, почти с радостью:
Я слышу, как бьется его сердце! Оно трепещет, как малая пташка в клетке!
Да, сказала Вирсавия, медленно и опасливо. Точь-в-точь как испуганная пташка в клетке. Лесная пташка, которую похитили из гнезда ее.
И прежде чем уйти, пророк, благословляя, возложил на нее руки, чтобы Господь уберег ее и дитя, в особенности дитя, от злых духов и от Лилит, похитительницы младенцев, диавола в женском образе, который жил в пустыне и ежедневно утолял жажду свою младенческою кровью.
Со всеми нами всегда что-нибудь происходит, думала Вирсавия. Нас поражают болезни, и ненависть, и любовь. Нас похищают, и оставляют, и убивают. Всегда есть что-нибудь, перед чем мы беззащитны.
Да, так оно и есть.
_
Женский дом похож был на хлев. В каждой комнате жили три женщины. Дети же были повсюду — у своих матерей, и в особой детской комнате, и в тесных каморках меж покоями, и в длинных переходах, — несчетные дети, дети, которых еще не избрали, чтобы жили они в царском доме или служили во храме, и девочки, которых еще не отослали прочь, чтобы выдать замуж. В женском доме был и покой для царя, покой, где он мог спать со своими женами, и еще отдельное помещение для родов, ведь каждый месяц рождались три, семь или еще какое-нибудь священное число младенцев.
Но Вирсавия родит свое дитя не в этом помещении. Нет, это произойдет в ее покое, в доме царя, она избранная овечка, которая окотится подле своего пастыря.
И женщины, что собирались у царского колодезя, без устали говорили об этом и не могли наговориться:
Царь Давид велел принести в жертву двенадцать волов, как только начнутся у нее схватки, двенадцать волов назначены для заклания во всеобщую жертву.
Впереди нее всегда ходит слуга, ходит согнувшись, чтобы подпирать и поднимать ее чрево.
У нее между грудей спрятан домашний бог, царь про это не знает.
Нафан сказал, что родится мальчик, так велел царь, и Вирсавия знает об этом.
Нафан уже помазал его, прямо у нее во чреве, он будет мирным правителем.
Царь разделит царство меж собою и Сыном, царь Давид возвратится в Хеврон или в Вифлеем.
Имя ему уже назначено, он будет зваться благословенным.
Дитя умрет.
Кто сказал, что умрет?
Так сказал Нафан. Пророк.
Неужели и вправду умрет?
Никогда этот младенец не получит имени, он не доживет до дня обрезания. Так сказал Нафану Господь, а Нафан передал эти слова Господа царю.
Отчего же он должен умереть?
Вирсавия была нечиста. Вирсавия виновата.
Чем же была она нечиста?
Она еще принадлежала Урии, никто другой не мог владеть ею, потому и сделалась она нечистой, когда царь возлег с нею.
Не все дети, зачатые в нечистоте, умирают.
Верно, обыкновенные дети, простые дети, которые станут простыми людьми, не умирают, но избранное дитя должно быть зачато и рождено в чистоте.
Неужели правда?
А как же. Истинная правда.
Если бы он остался жить, и вырос, и сделался царем, нечистота его запятнала бы весь народ.
Значит, царю во все дни жизни его должно быть чистым?
Да. Во все дни жизни.
Как же ему избегнуть нечистоты?
Во все дни жизни своей быть царем — вот как.
А Вирсавия спросила Мемфивосфея:
Как это — родить дитя?
Не знаю, вздохнул Мемфивосфей. Откуда мне знать это?
У тебя много сыновей. И много дочерей.
Их родили мне мои жены, сам я при этом не присутствовал, потом младенцев приносили ко мне, и я благословлял их. Хоть и не должен был давать благословения.
Вирсавия улыбнулась про себя — и смешно, и горько говорить с Мемфивосфеем.
Как ты думаешь, это трудно?
Если бы дело это было чрезвычайно трудное, сказал Мемфивосфей, Господь возложил бы его не на женщину, а на мужчину.
Может быть, это — как если бы меня пронзили мечом?
Да, ответил он. Я мог бы представить себе, что это — как если бы меня пронзили мечом.
И тут Вирсавия улыбнулась совершенно открыто — разве же придет кому-нибудь в голову пронзить мечом убогого Мемфивосфея?
И все же почти все женщины умеют рожать, сказала она. Только бесплодные не могут родить от слабости своей.
Это первый твой ребенок? — спросил он.
Да. Он будет моим первенцем.
Рождение — это чудо, сказал Мемфивосфей. Но чудо нечистое и постыдное. Бог печется о человеке, но гнушается способа рождения его. Потому-то родить надлежит в уединении.
И потому-то я ничего об этом не знаю.
Но Ахиноама, та, что всегда была повивальною бабкой при других женах, та, что сама родила семерых сыновей и несчетное множество дочерей, та, что первая родила в доме Давидовом, Ахиноама Изреелитянка, чья усохшая рука оживает всякий раз, когда рождается новый младенец, — Ахиноама все знает.
И она поможет Вирсавии родить.
Когда придет время родить, ты должна стать на колени, широко раздвинувши ноги и упершись ладонями в пол, лицо надобно поднять вверх, чтобы Господь видел тебя. Волоса твои соберут в узел, чтобы не закрывали они твои глаза, и не попадали в рот, и не делались нечисты от слюны и чтобы ты их не грызла, зубами ты будешь держать деревянную палочку от дерева ситтим, а серьги твои должно вынуть, чтобы от боли нечаянно не схватиться за них пальцами и не разорвать уши, спину тебе укроют мягким плащом — от пота, потником. И будешь ты корчиться, и тужиться, и терзаться, будешь изгибать спину, как лань, когда справляет она нужду, и будешь призывать Бога в тесноте твоей, до крови разобьешь лоб твой о половицы, и будешь прижимать руки ко чреву твоему, и когда дух твой от муки и боли едва не расстанется с телом, тогда разрешишься ты от бремени твоего, тогда повивальная бабка ухватит голову младенца и вытащит его из тебя, и ты разрешишься.
