Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
Взяв Молли за руку, Синтия попыталась увести ее, но мистер Престон последовал за ними и, шагая рядом, снова заговорил:
– Не знаю, что вы скажете дома. Но вы же не станете отрицать, что обещали стать моей женой? Не станете же вы отрицать, что, только повинуясь вашему желанию, я хранил нашу помолвку в тайне так долго?
В своем неразумном поведении он вел себя чересчур настойчиво, и Синтия, будучи загнана в угол, остановилась и повернулась к нему.
– Поскольку вы желаете выяснить отношения здесь и сейчас и я вынуждена оправдываться, то скажу, что ваши слова верны только с формальной точки зрения. Когда мне исполнилось шестнадцать, я чувствовала себя никому не нужной, а вы – кого я полагала своим другом, – одолжили мне денег и заставили пообещать, что я выйду за вас замуж.
– Заставил вас! – повторил он, делая ударение на первом слове.
Синтия зарделась:
– Признаю, «заставил» – не совсем подходящее слово. В то время вы мне нравились… Вы были едва ли не единственным моим другом, и если бы встал вопрос о немедленном замужестве, то, пожалуй, я не стала бы возражать. Но теперь я узнала вас лучше, и в последнее время вы так преследовали меня, что я заявляю вам раз и навсегда (и готова повторять эти слова до самой смерти), что ничто на свете не заставит меня выйти за вас замуж. Ничто. Я понимаю, что разоблачения не избежать, что мне грозит потеря репутации и тех немногих друзей, что у меня еще остались, но…
– Только не меня! – воскликнула Молли, тронутая нотками отчаяния, зазвучавшими в голосе Синтии.
– Это жестоко, – возразил мистер Престон. – Вы можете верить всему плохому, что говорят обо мне, Синтия, но даже вы не смеете усомниться в моей искренней и страстной любви к вам.
– А вот я сомневаюсь в ней! – пылко вскричала Синтия. – Ах! Стоит мне вспомнить о бескорыстной привязанности, которую я видела и знала… Той привязанности, когда думают сначала о других, а уж потом о себе…
Синтия умолкла, и мистер Престон, осознавая, что она явно боится открыть слишком много, тут же воспользовался паузой.
– Разве нельзя назвать любовью чувство, готовое смиренно ждать долгие годы и молчать, когда от него требуется молчание? Страдать от ревности и небрежения, полагаясь на торжественное обещание шестнадцатилетней девушки? – воскликнул он. – Вот только «торжественное» превратилось в «уклончивое», когда девушка стала старше. Синтия, я любил вас и продолжаю любить. Я никогда не откажусь от вас. Если вы сдержите слово и выйдете за меня замуж, я клянусь, что заставлю вас полюбить меня в ответ.
– Боже, как я жалею… как я жалею о том, что одолжила тогда у вас те злосчастные деньги, а ведь с них-то все и началось. Ах, Молли, если бы ты знала, как мне пришлось экономить на всем, чтобы отдать их, а сейчас он отказывается принимать их. Я думала, что если верну ему долг, то стану свободной.
– Вы, похоже, намекаете на то, что продали себя за двадцать фунтов, – сказал он.
К этому моменту они уже почти вышли на пустырь, оказавшись в непосредственной близости от домов, то есть в пределах слышимости их обитателей. Если оба ее спутника не обратили на это ни малейшего внимания, то Молли решила заглянуть в один из них и обратиться к кому-либо из работников с просьбой сопроводить их домой. В любом случае их присутствие должно было положить конец этим жалким препирательствам.
– Я не продавалась вам! В то время вы мне нравились. Но как же я ненавижу вас сейчас! – вскричала Синтия, не в силах более сдерживаться.
Мистер Престон поклонился и повернул назад, быстро исчезнув из виду. Теперь, по крайней мере, они могли вздохнуть с облегчением. Тем не менее обе девушки быстро зашагали дальше, как если бы он по-прежнему преследовал их. Молли на ходу что-то сказала Синтии, и подруга ответила:
– Молли, если ты жалеешь меня – или любишь, – не говори ничего сейчас. Когда мы доберемся до дома, давай сделаем вид, будто ничего не случилось. А вот когда мы поднимемся наверх, чтобы лечь спать, приходи в мою спальню… Я знаю, что ты винишь в случившемся только меня одну, но я расскажу тебе обо всем.
Поэтому Молли хранила молчание до тех пор, пока они не оказались дома. Потом обе девушки без особых хлопот, поскольку никто не видел, что домой они вернулись очень поздно, поднялись к себе в свои комнаты, чтобы отдохнуть и успокоиться перед тем, как переодеться к совместному семейному ужину. Молли была потрясена настолько, что, пожалуй, если бы речь шла о ней одной, вообще не сходила бы вниз. Она сидела у туалетного столика, сжимая голову руками и не зажигая свечей. Комната погрузилась в полумрак, и она старалась унять бешеное сердцебиение, припоминая все, что ей довелось услышать, и понять, какое влияние это окажет на жизни тех, кого она любила. Ох, Роджер! Затерявшийся в таинственной дали и любящий так, как умел только он один. Да, это была настоящая любовь! Та самая, единственно достойная упоминания, на которую ссылалась Синтия! Но теперь на объект его любви претендовал другой мужчина, и ей придется отвергнуть одного из них! Как такое могло случиться? Что он подумает и какие чувства будет испытывать, если когда-либо узнает обо всем? Представить себе его боль было невозможно, не стоило даже пытаться. Теперь перед Молли стояла задача: во что бы то ни стало спасти Синтию, – если только она сумеет помочь ей мыслью, советом или действием и не позволит себе опустить руки, дав волю своему воображению и представив картины возможных страданий.
Войдя в гостиную перед ужином, она обнаружила там Синтию и ее мать, которые о чем-то негромко разговаривали. В комнате были свечи, но зажигать их никто не стал, поскольку в камине весело и жарко трещал огонь. Они ожидали возвращения мистера Гибсона, который должен был прийти с минуты на минуту. Синтия сидела в тени, и только по доносившимся оттуда звукам Молли могла судить о ее хладнокровии и самообладании. Миссис Гибсон рассказывала о том, как провела день, кого она застала дома, нанося визиты, а кто имел несчастье отлучиться, а также делилась последними новостями, которые ей довелось услышать. Для сочувственного слуха Молли голос Синтии казался вялым и безжизненным, и она поспешила ей на помощь, вклинившись в разговор, что, правда, далось ей с немалыми усилиями. Впрочем, миссис Гибсон была не из тех, кто подмечает малейшие нюансы поведения. Когда вернулся мистер Гибсон, относительное положение сторон переменилось. Синтия изображала деланое оживление, отчасти потому, что понимала, что он непременно заметит ее угнетенное расположение духа, а отчасти потому, что была одной из тех прирожденных кокеток, кто пускает в ход все свои уловки и старается выглядеть как можно лучше в присутствии любого мужчины, молодого или старого, которому случилось оказаться поблизости. Она слушала его замечания и истории со всем вниманием прежних счастливых дней, и Молли, молчаливая и пораженная до глубины души, начала сомневаться в том, что перед нею сидит та самая Синтия, которая не далее как два часа тому отчаянно рыдала и захлебывалась слезами. Да, она выглядела бледной, веки ее припухли, но это были единственные признаки минувших неприятностей, с которыми им еще предстояло разобраться. После ужина мистер Гибсон отправился на обход своих городских пациентов, а миссис Гибсон устроилась поудобнее в глубоком кресле, отгородившись от мира страницей «Таймс», за которой тихонько задремала, как и подобает настоящей леди. Синтия держала в одной руке книгу, а другой прикрывала глаза от света. Одна только Молли не могла ни читать, ни спать, ни заниматься рукоделием. Она сидела на диванчике в проеме эркерного окна. Шторы не были задернуты, поскольку подглядывать за ними было некому, и девушка невидящим взором смотрела в мягкую темноту за окном. В какой-то момент она вдруг обнаружила, что пытается различить очертания предметов – каменного дома в другом конце сада, большого бука со скамьей вокруг ствола, проволочных арок, увитых летними розами, – все казалось едва различимым на фоне бархатистого полога ночи.
Вскоре им подали чай и началась обычная вечерняя суета. Со стола убрали посуду, миссис Гибсон пробудилась от дремы и отпустила обычное замечание насчет дорогого папочки, которое делала ежедневно на протяжении вот уже многих недель. Синтия тоже выглядела не иначе, чем обычно. И все-таки, что же скрывается за ее неизменным спокойствием, думала Молли. Наконец пришло время расходиться по своим спальням и желать друг другу спокойной ночи. И Молли, и Синтия отправились в свои комнаты, не обменявшись и словом. Войдя к себе, Молли вдруг поняла, что забыла, кто к кому должен прийти – она к Синтии или Синтия к ней. Сняв платье, она накинула на себя пеньюар и застыла в ожидании, а потом даже присела на минуту-другую. Но Синтия все не приходила, и тогда Молли подошла к двери напротив, постучала и обнаружила, к своему удивлению, что она заперта. Когда же она все-таки вошла в комнату, Синтия застыла у туалетного столика в такой позе, словно только что поднялась сюда из гостиной. Опершись подбородком о скрещенные руки, она погрузилась в глубокую задумчивость, словно позабыв о том, что сама назначила Молли встречу, поскольку в немом удивлении вскинула на нее глаза и на лице ее отразились беспокойство и тревога. Девушка сидела не шевелясь и предавалась невеселым мыслям.
