Оноре де'Бальзак - Сочинения
На другой день Калист ей показался тем, чем он был, честным, безукоризненным джентльменом, но без оживления и ума. В Париже называют умным человеком того, кто блещет умом, как фонтан бьет водою. Все светские люди и парижане вообще считаются умными. Но Калист слишком любил, был слишком увлечен, чтобы заметить перемену в Беатрисе и заинтересовать ее чем-нибудь новым. Он казался очень бледным при вечернем освещении и не возбудил волнения в жаждущей страсти Беатрисе. Истинная любовь – это открытый кредит такой дикой силе, что момент разорения неизбежен. Несмотря на усталость, которую Беатриса чувствовала в этот день (день, когда женщина скучает возле своего возлюбленного), Беатриса содрогнулась при мысли о встрече Ла Пальферина, преемника Максима де Трайля, с Калистом, человеком смелым без всякой рисовки. Она не решалась видеться с молодым графом, но случай разрубил узел. Беатриса взяла треть ложи в Итальянской опере в темном первом ярусе, чтобы не быть видимой. Несколько дней Калист сопровождал маркизу и стоял сзади нее. Он старался приехать позднее, чтобы не быть никем замеченным. Беатриса выходила одна из первых, не дожидаясь конца последнего акта. Калист сопровождал ее на расстоянии, хотя за маркизой приезжал старый слуга Антон. Максим и Ла Пальферин наблюдали эту стратегию, внушаемую уважением к приличиям, необходимой осторожностью, какою отличаются влюбленные, и осторожностью женщин, павших во мнении общества. Женщины боятся всегда унижения, больше чем смертной агонии, но, благодаря стараниям Максима, Беатриса испытала это унижение, это оскорбление, которому женщины, стоящие на высоте Олимпа, подвергают упавших с него. На одном из представлений «Лючии», которое оканчивается, как известно, одним из самых блестящих триумфов Рубини, маркиза Рошефильд, не предупрежденная Антоном, вышла через коридор в переднюю театра. Вся лестница была покрыта хорошенькими женщинами, стоявшими на ступеньках или группами внизу, в ожидании своих экипажей. Все узнали Беатрису, она вызвала общий шепот. Толпа расступилась, и маркиза осталась одна, как зачумленная. Калист, видя жену на лестнице, не посмел подойти к отверженной. Напрасно Беатриса бросала на него взгляды, полные слез, моля подойти к ней. В эту минуту Ла Пальферин, изящный, обворожительный, оставив двух дам, приблизился к маркизе и заговорил с ней.
– Дайте мне руку и выходите гордо, я отыщу вашу карету, – сказал он.
– Хотите закончить вечер у меня? – предложила она, садясь в карету и давая ему место около себя.
Пальферин крикнул груму: «Следуй за каретой маркизы!» Сам же сел с Беатрисой, к удивлению Калиста, который стоял на месте, как пригвожденный. Беатриса потому и пригласила молодого графа с собою, что заметила волнение и бледность Калиста. Все голубки – Робеспьеры с белыми перьями. Три кареты с невыразимой быстротой катились в улицу де Шартр, карета Калиста, Беатрисы и Пальферина.
– А, и вы здесь! – сказала Беатриса, входя под руку с графом и увидев Калиста, лошадь которого перегнала другие экипажи.
– Разве вы знакомы с этим господином? – гневно спросил Калист Беатрису.
– Десять дней тому назад граф Пальферин был мне представлен Натаном, – отвечала Беатриса, – а вы, сударь, знакомы со мною четыре года…
– Я готов, – сказал Карл-Эдуард, – мстить маркизе д’Эспар до третьего колена за то, что она первая отошла от вас.
– А, это она! Так я ей отплачу за это! – воскликнула Беатриса.
– Лучшая месть это примирение с вашим мужем, и я могу возвратить вам его, – шепнул он ей на ухо.
Разговор продолжался до двух часов ночи, и Калист ярость которого сдерживали взгляды Беатрисы, не имел возможности сказать ей и двух слов. Ла Пальферин, не любивший Беатрису, по уму, любезности и хорошему тону далеко превзошел Калиста, который вертелся на стуле, как червяк, разрезанный пополам, и раза три вставал, чтобы дать пощечину Ла Пальферину. Когда в третий раз он сделал движение к графу, тот спросил его: «вы нездоровы, барон?» Слова эти заставили Калиста опуститься на стул, и он сидел, как столб. Маркиза разговаривала с непринужденностью Селимены, делая вид, что не замечает Калиста. Ловко бросив умное словечко, Ла Пальферин ушел, оставив поссорившихся влюбленных.
Итак, ловкий Максим заронил искру раздора в жизнь маркиза и маркизы Рошефильд. Узнав на другой день об успехе этой сцены от Пальферина в Жокей-клубе, где молодой граф удачно играл в вист, Максим отправился в улицу Ла Брюйер, в отель Шонц осведомиться, как шли дела мадам Шонц.
– Друг мой, – говорила она входящему Максиму; – я испробовала все средства, Рошефильд не излетим. Теперь, в конце моей любовной карьеры, я поняла, что ум это большое несчастье.
– Объясняй яснее.
– Во-первых, ной друг, в продолжение восьми дней я изводила Артура до невозможности, пилила его самым патриотическим образом, употребляя все очень некрасивые средства нашего ремесла. «Ты нездорова, – говорит он мне тогда с отеческой нежностью, – я делаю для тебя все, что могу, я люблю тебя до обожания». – Вы ошибаетесь, сударь, – говорила я, – вы мне надоели. – «Так что ж! Разве ты не можешь развлекаться с умными и красивыми юношами Парижа», – отвечает этот несчастный человек. – Я была побеждена. Больше, – я почувствовала, что сама люблю его.
– Вот как! – сказал Максим.
– Что делать? Это выше наших сил и бороться с этим нельзя. Я попробовала взять другую педаль. Я стала приставать к моему судейскому кабану, которого я обратила в такого же ягненка, как Артур, я усадила его в качалку Артура, и… я нашла, что он очень глуп. Боже, как он невыносим! Но надо было задержать Фабиена для того, чтобы он застал меня с ним…
– Ну, хорошо! – воскликнул Максим, – кончай же! Когда Рошефильд застал тебя?..
– Тебе не догадаться, мой милый. Как ты велел, оглашение нашей свадьбы уже началось и контракт составляется, – придраться ни в чему нельзя. Когда свадьба решена, не опасно дать и задаток. Застав меня с Фабиеном, Рошефильд на цыпочках ушел в столовую, начал напевать «Брум, брум», кашлять и двигать стульями. Дурак Фабиен, которому я не могу все говорить, испугался… Вот, дорогой Максим, как идут наши дела… Если Артур как-нибудь утром застанет меня вдвоем, он в состоянии спросить: хорошо ли вы провели ночь, дети мои?
Максим покачал головой, несколько минут играл тросточкой. – Я знаю эти натуры, – проговорил он, – тебе остается только одно: выкинуть Артура за окно и запереть покрепче дверь. Ты должна повторить последнюю сцену с Фабиеном.
– Вот каторга! ведь я пока не замужем, и не научилась еще добродетели…
– Ты постараешься поймать взгляд Артура, когда он застанет тебя? – продолжал Максим; – если он рассердится, то все будет кончено между вами; а если он примется впять за свое «брум, брум», это будет еще лучше.
– Как так?
– Тогда рассердись ты и скажи ему: я думала, вы меня любите, уважаете, а у вас ко мне нет никакого чувства, вы даже не ревнуете меня… – Ты сама найдешь, что сказать! – В этом случае Максим (сошлись на меня) убил бы соперника (и заплачь), а Фабиен (пристыди его сравнением с Фабиеном), которого я люблю, наверно, застрелил бы вас. Вот это любовь! Так прощайте, берите ваш отель, я выхожу за Фабиена. Он дает мне свое имя! Он забыл мать ради меня. Наконец, ты…
– Знаю, знаю все! – воскликнула Шонц. – Ах, Максим! не может быть другого Максима, как не было второго Марселя.
– Ла Пальферин сильнее меня, – скромно заметил граф, – он хорошо пошел.
– У него язык, у тебя кулак и сила! Сколько ты перенес! Скольких ты побил! – сказала Аврелия.
– У Ла Пальферина все, он умен и образован, я же неуч, – отвечал Максим. – Я видел Растиньяка; он переговорил уже с министром юстиции, Фабиен будет назначен председателем, а через год получит орден Почетного Легиона.
– Я сделаюсь Набожной! – проговорила Шонц, с особенным ударением, ожидая одобрения Максима.
– Священники лучше нас, – вставил Максим.
– А на самом деле? – сказала Аврелия. – Значит, в провинции есть люди, с которыми можно говорить. Я начинаю входить в свою роль. Фабиен сказал матери, что Дух Святой просветил меня, и прельстил ее миллионом и председательством. Она согласна жить с нами, просит мой портрет и прислала мне свой. Если бы Амур посмотрел на него, то упал бы в обморок! Теперь уходи, Максим; вечером я должна буду покончить с моим бедным Артуром, и это надрывает мне сердце.
Спустя два дня Карл-Эдуард сказал Максиму при входе в Жокей-клуб: – Все сделано!
Слово это, заключавшее в себе целую ужасную драму, за которой часто следует месть, вызвало улыбку у графа де Трайля.
– Теперь послушаем сетования Рошефильда, – сказал Максим, – так как вы кончили одновременно, ты и Аврелия! Она выгнала Артура и теперь надо устраивать его. Он должен дать триста тысяч франков мадам Ронсере и сойтись с женою. Мы постараемся доказать ему, что Беатриса лучше Аврелии.
