Мигель де Унамуно - Туман
– Что ж, попробую объяснить тебе. Ты был влюблен – очевидно, сам того не зная – в женщину, но абстрактно, а не в ту или другую. Когда же ты увидел Эухению, абстрактное стало конкретным, женщина вообще стала данной женщиной, и ты влюбился в нее, а теперь ты, не забывая Эухении, перенес свою любовь почти на всех женщин, ты влюбляешься во множество, в род. Итак, ты перешел от абстрактного к конкретному, а от конкретного к родовому, от женщины вообще – к одной женщине, а от нее – к женщинам.
– Да это метафизика!
– А разве любовь не метафизика?
– Бог с тобой!
– Особенно в твоем случае. Ведь твоя влюбленности совершенно церебральная, или, как обычно говорят, головная.
– Это ты так считаешь!.. – воскликнул Аугусто, слегка задетый и раздосадованный: слова о головной влюбленности уязвили его в самое сердце.
– И если уж ты споришь, скажу тебе, что и сам ты только чистая идея, вымышленное существо.
– Неужели ты считаешь, что я неспособен по-настоящему любить, как все люди?
– Ты влюблен по-настоящему, я тебе верю, но влюблен только головой. Ты думаешь, что влюблен.
– А разве быть влюбленным не значит думать, что ты влюблен?
– Нет, нет, дорогой, это гораздо сложнее, чем ты воображаешь!
– Как же определить, объясни мне, влюблен человек или только считает, что влюблен?
– Знаешь, лучше оставим этот разговор и поговорим о другом.
Когда Аугусто вернулся домой, он взял на руки Орфея и сказал ему: «Давай подумаем, Орфей, какая разница между тем, влюблен ты или думаешь, что влюблен! Влюблен я в Эухению или нет? Разве, когда я ее вижу, не бьется у меня в груди сердце и не воспламеняется кровь? Разве я не такой, как все мужчины? Я должен доказать им, Орфей, что я такой же, как они!»
Во время ужина он задал Лидувине вопрос:
– Скажи мне, Лидувина, откуда видно, что человек влюблен по-настоящему?
– И о чем вы только думаете, сеньорито!
– Скажи, откуда это видно?
– Ну, как вам сказать… Он говорит и делает много глупостей. Когда мужчина по-настоящему влюбляется, с ума сходит по какой-нибудь женщине, он перестает быть человеком.
– Чем же он становится?
– Он становится… ну, вроде как вещь или ручной зверек. Женщина делает с ним все, что захочет.
– Тогда, значит, если женщина влюбляется, или, как ты говоришь, сходит с ума по мужчине, мужчина тоже делает с нею все, что захочет.
– Это все-таки не совсем одно и то же.
– Как?
– Очень трудно объяснить, сеньорито. Но вы по правде влюбились?
– Сам пытаюсь это выяснить. Но глупостей, отчаянных глупостей я еще не говорил и не делал… как мне кажется…
Лидувина больше ничего не сказала, а Аугусто спросил себя: «Действительно ли я влюблен?»
XI
Когда на следующий день Аугусто пришел в дом дона Фермина и доньи Эрмелинды, прислуга проводила его в гостиную со словами: «Сейчас позову». На минуту он остался один и как бы в пустоте. Грудь сжимало как обручем. Его охватило тревожное чувство торжественности момента. Он сел, сразу же встал и для успокоения начал рассматривать картины на стенах; среди них был и портрет Эухении. Ему вдруг захотелось удрать, спастись бегством. Но тут послышались быстрые шаги, и Аугусто, как кинжалом, резануло по груди, а голову заполнил тут май. Дверь гостиной отворилась, вошла Эухения. Бедняга оперся на спинку кресла. Она же, увидев, как он помертвел, сама побледнела и остановилась посреди гостиной; затем подошла к нему и спросила прерывистым, тихим голосом.
– Что с вами, дон Аугусто, вам плохо?
– Нет, нет, ничего.
– Чем вам помочь? Вы чего-нибудь хотите?
– Стакан воды.
Как будто усмотрев в этом спасение, Эухения вышла, чтобы принести ему стакан воды, и сделала это очень быстро. Вода колыхалась в стакане, но еще больше колыхался стакан в руках Аугусто, который пролил воду на подбородок, не отрывая ни на миг глаз от Эухении.
– Если желаете, – сказала она, – я прикажу приготовить вам чашку чая, а может, хотите, мансанильи или липового настоя? Уже прошло?
– Нет, нет, ничего, все в порядке, благодарю вас, Эухения, благодарю. – И он вытер воду с подбородка.
– Ну хорошо, теперь присядьте. – И, когда они уселись, продолжила: – Я ждала вас все эти дни и велела прислуге впустить вас, даже если не будет дяди с тетей. Я хотела поговорить с вами наедине.
– О Эухения, Эухения!
– Побольше хладнокровия. Я не воображала, что мое присутствие на вас так подействует, я даже испугалась, когда вошла сюда: вы были похожи на мертвеца.
– Я и впрямь скорее был мертв, чем жив.
– Нам необходимо объясниться.
– Эухения! – воскликнул бедняга и протянул руку, которую тут же отдернул назад.
– По-моему, вы еще не в таком состоянии, чтобы мы могли говорить спокойно, как добрые друзья. А ну-ка! – И она схватила его руку, чтобы пощупать пульс.
Пульс у бедного Аугусто лихорадочно забился, он покраснел, лоб его пылал. Глаз Эухении он уже не видел, не видел ничего, кроме тумана, красного тумана. На миг ему показалось, что он теряет сознание.
– Пощадите, Эухения, пощадите меня!
– Успокойтесь, дон Аугусто, успокойтесь!
– Дон Аугусто… дон Аугусто… дон… дон…
– Да, хороший мой дон Аугусто, успокойтесь, и мы поговорим.
– Но разрешите мне… – И он обеими руками взял ее правую руку, холодную и белую, как снег, с заостренными пальцами, созданными для того, чтобы, лаская клавиши пианино, пробуждать сладкие арпеджио.
– Как вам угодно, дон Аугусто.
Он поднес руку к губам и покрыл поцелуями, которые едва ли смягчили снежную ее прохладность.
– Когда вы закончите, дон Аугусто, мы начнем разговор.
– Но, послушай, Эухения, я при…
– Нет, нет, без фамильярностей! – И, отняв, у него руку, добавила: – Я не знаю, какого рода надежды внушили вам мои родственники, точнее говоря, тетка, но мне кажется, вас обманули.
– Как обманули?
– Да, обманули. Они должны были сказать вам, что у меня есть жених.
– Я знаю.
– Это они вам сказали?
– Нет, мне никто этого не говорил, но я знаю.
– Тогда…
– Да ведь я, Эухения, ничего не требую, не прошу, не добиваюсь; я буду вполне доволен, если вы разрешите мне приходить сюда время от времени омыть мой дух в свете ваших глаз, опьяняться вашим дыханием.
– Оставьте, дон Аугусто, все это пишут в книгах. Я не против того, чтобы вы приходили, когда вам заблагорассудится, и глядели на меня, и разглядывали, и говорили со мной, и даже… вы видели, я дала вам поцеловать руку, но у меня есть жених, я люблю его и собираюсь за него замуж.
– Но вы действительно влюблены в него?
– Что за вопрос?
– А откуда вы знаете, что влюблены в него?
– Да вы сошли с ума, дон Аугусто!
– Нет, нет, я говорю так потому, что мои лучший друг сказал, будто многие люди считают себя влюбленными, но на самом деле не влюблены.
– Он имел в виду вас, не так ли?
– Да, а что?
– В вашем случае это, быть может, правильно.
– Разве вы думаете, разве ты думаешь, Эухения, что я не влюблен в тебя по-настоящему?
– Не говорите так громко, дон Аугусто, вас может услышать прислуга.
– Да, да, – продолжал он, возбуждаясь. – Некоторые думают, будто я неспособен влюбиться!
– Простите, одну минуту, – перебила Эухения и вышла, оставив его одного.
Вернулась она через несколько минут и с величайшим хладнокровием спросила:
– Ну, как, дон Аугусто, вы успокоились?
– Эухения! Эухения!
В это время послышался звонок, и она сказала?
– Вот и дядя с тетей!
Вскоре дядя и тетка вошли в гостиную.
– Дон Аугусто явился к вам с визитом, я сама ему открыла; он хотел уйти, по я сказала, чтобы он остался, потому что вы скоро придете.
– Настанет время, – воскликнул дон Фермин, – когда исчезнут все социальные условности! Убежден, что все ограды и укрытия для частной собственности – это лишь соблазн для тех, кого мы называем ворами, между тем как воры-то – другие, все эти собственники. Нет собственности более надежной, чем та, которая ничем не огорожена и предоставлена всем. Человек рождается добрым, он по натуре добр; общество его портит и развращает.
– Да помолчи немного, – воскликнула донья Эрмелинда, – ты мешаешь мне слушать канарейку! Вы слышите ее, дон Аугусто? Какое наслаждение! Когда Эухения садилась за пианино разучивать свои уроки, надо было слышать," как пела канарейка, которая была у меня раньше: уж так она возбуждалась – Эухения играет громче, и она заливается без умолку. От этого и умерла. от перенапряжения.
– Даже домашние животные подвержены нашим порокам! – добавил дядюшка. – Даже живущих с нами животных мы вырываем из святого естественного состояния! О, человечество, человечество!
– Вам пришлось долго ждать, дон Аугусто? – спросила тетушка.
– О нет, сеньора, пустяки, одну минуту, одно мгновение. По крайней мере мне так показалось.
– Понимаю!
– Да, тетя, очень немного, но достаточно для того, чтобы оправиться от легкой дурноты, которую дон Аугусто почувствовал еще на улице.
