Мигель де Унамуно - Туман
– Ну, так вас обманули, дон Аугусто!
«Дон Аугусто, дон Аугусто! – подумал он. – Дон!.. Какое зловещее предзнаменование в этом слове «дон»! Почти так же плохо, как „господин"». И затем сказал вслух:
– Разве вам не нравится музыка?
– Ни капельки, уверяю вас.
«Лидувина права, – подумал Аугусто, – после замужества, если муж будет ее содержать, она даже не дотронется до клавиш». И затем вслух:
– Видите ли, все говорят, что вы отличная учительница…
– Просто я стараюсь как можно лучше выполнять свои обязанности, мне ведь приходится зарабатывать себе на жизнь.
– Кто говорит, что ты должна зарабатывать на жизнь?… – начал дон Фермин.
– Хорошо, хватит об этом, – перебила тетка, – сеньор Аугусто уже все это знает.
– Все? Что все? – жестко спросила Эухения, делая легкое движение, чтобы подняться.
– Ну, насчет долга.
– Как? – воскликнула племянница, вскочив на ноги. – Что все это значит? Чем вызван ваш визит?
– Я тебе уже говорила, племянница, этот господин желает познакомиться с тобой. И не волнуйся так, пожалуйста.
– Но есть вещи…
– Простите вашу тетушку, сеньорита, – взмолился Аугусто, поднимаясь в свою очередь со стула (одновременно дядя и тетя сделали то же самое), – поверьте, я только хотел познакомиться… Что же касается долга по закладной, вашего самопожертвования и трудолюбия, то я ничего не предпринимал, чтобы узнать от вашей тетушки столь интересные подробности, я…
– Да, вы только принесли сюда канарейку через несколько дней после того, как послали мне письмо.
– Правда, я этого не отрицаю.
– Так вот, сеньор, я отвечу на ваше письмо, когда захочу и когда никто не будет меня к этому принуждать. А сейчас мне лучше уйти…
– Прекрасно, великолепно! – воскликнул дои Фермин. – Вот прямота и свобода! Вот женщина будущего! Таких женщин надо завоевать силой, друг Перес, силой!
– Сеньорита! – умоляюще произнес Аугусто, подходя ближе.
– Вы правы, помиримся, – сказала Эухения играла ему на прощанье руку, такую же белую и холодную, как раньше – как снег.
Когда она повернулась к нему спиной и ее глаза, источники таинственного духовного света, исчезли, Аугусто почувствовал, что огненная волна снова прошла по его телу; сердце тревожно стучало в груди, а голова, казалось, вот-вот лопнет.
– Вам дурно? – спросил дон Фермин.
– Что за девчонка, боже мой, что за девчонка! – воскликнула донья Эрмелинда.
– Восхитительна! Великолепна! Героиня! Настоящая женщина! – говорил Аугусто.
– И я так думаю! – добавил дядя.
А тетка повторила:
– Простите, дон Аугусто, простите, эта девчонка – настоящая колючка. Кто бы мог подумать!
– Но я в восхищении, сеньора, в восхищении. Твердость и независимость ее характера – я-то ими не обладаю – меня больше всего пленяют. Она, она и только она – та женщина, которая мне нужна.
– Да, сеньор Перес, – провозгласил анархист, – Эухения – женщина будущего!
– А я? – спросила донья Эрмелинда.
– Ты? Ты женщина прошлого! Говорю вам, Эухения – женщина будущего. Не зря она слушала меня целыми днями, когда я рассказывал ей про общество грядущего и будущую женщину; не зря я внушал ей освободительные идеи анархизма… только без бомб.
– Я думаю, – сказала с досадой тетка, – что она способна и бомбы кидать!
– Пусть далее бомбы… – вставил Аугусто.
– Нет, нет, уж это лишнее! – сказал дядя.
– А какая разница?
– Дон Аугусто! Дон Аугусто!
– Я считаю, – добавила тетка, – что вы не должны отказываться от своих намерений из-за всего случившегося…
– Ни в коем случае! Теперь она мне кажется еще достойней.
– Покорите же ее! Мы на вашей стороне, вы можете приходить сюда, когда вам вздумается, хочет того Эухения или нет.
– Но, Эрмелинда, ведь она же не выразила неудовольствия по поводу визитов дона Аугусто! Надо покорить ее силой, друг мой, силой! Вы познаете ее и поймете, какого она закала. Она настоящая женщина, дон Аугусто, и ее надо брать силой, – силой. Разве вы не желали познать ее?
– Да, но…
– Все ясно. Боритесь, мой друг, боритесь!
– Вы правы, конечно. А теперь – до свидания!
Дон Фермин, отозвав Аугусто в сторону, сказал:
– Я забыл предупредить вас: когда будете писать Эухении, пишите в ее имени «хоту», а не «хе», и в «дель Арко» – «к».
– А почему?
– Потому что, пока не пришел счастливый для человечества день, когда эсперанто станет единственным языком – одним для всего человечества, – следует писать по-испански с фонетической орфографией. И долой букву «аче»! «Аче» – это абсурд, это абсурд, это реакция, самовластье, средние века, отсталость. Долой «аче»!
– Вы еще и фонетист?
– Еще? Почему еще?
– Кроме анархии и эсперанто, еще фонетика…
– Это все одно, сеньор. Анархизм, эсперантизм, спиритизм, вегетарианизм, фонетизм… все одно! Долой самовластие! Долой многоязычие! Долой «аче»! Прощайте!
Они простились, и Аугусто вышел на улицу, почувствовав облегчение и даже некоторое удовлетворение. Он и не предполагал, что будет в таком душевном состоянии. Облик Эухенин, как она предстала перед ним при первой встрече вблизи и в спокойной обстановке, не причинил ему страданий, но, напротив, вызвал у него еще больше пыла и воодушевления. Мир казался ему шире, воздух чище, небо светлее. Все было так, как будто он впервые дышит полной грудью. В самой глубине души ему пел голос матери: «Женись!» Почти все встречные женщины казались ему красивыми, многие – прекрасными, и ни одна не показалась уродливой. Мир словно озарился для него новым, загадочным светом от двух невидимых звезд, сверкавших где-то далеко за голубым небосводом. Он начинал познавать мир. И Аугусто почему-то стал думать о том, что обычное смешение плотского греха с грехопадением наших прародителей, отведавших плод с дерева познания добра и зла, имеет глубинный смысл.
И он принялся обдумывать теорию дона Фермина о возможности познания.
Когда Аугусто пришел домой, навстречу ему выбежал Орфей; он взял щенка на руки, приласкал и сказал: «Сегодня мы начинаем новую жизнь, Орфей. Ты не чувствуешь, что мир стал просторней, воздух чище, а небо светлее? Ах, если б ты ее видел, если б ты знал ее!.. Тебе стало бы горько, что ты всего лишь собака, как горько мне, что я всего лишь человек. Скажи мне, Орфей, откуда у собак знание, если вы не грешите, если ваше познание вообще не грех? Познание, не являющееся грехом, это не познание, оно не рационально».
Подавая обед, верная Лидувина пристально взглянула на него.
– Что ты так смотришь? – спросил Аугусто.
– Вы как будто изменились.
– С чего ты решила?
– У вас другое лицо.
– Тебе так кажется?
– Ей-богу. Вы что, уже уладили дело с пианисткой?
– Лидувина! Лидувина!
– Не буду, сеньорито, не буду. Но меня так волнует ваше счастье!
– Кто знает, что такое счастье?
– Ваша правда.
И оба они посмотрели на пол, как будто под ним была скрыта тайна счастья.
IX
На следующий день о том же говорила Эухения с молодым человеком в тесной каморке привратницы, которая деликатно вышла подышать свежим воздухом у подъезда.
– Пора это прекратить, Маурисио, – говорила Эухения, – так больше продолжаться не может, особенно после вчерашнего визита.
– Так ты же сказала, – отвечал Маурисио, – что этот твой поклонник какой-то нудный тип, да еще вроде блаженного.
– Все так и есть, но он богат, и тетка не оставит меня в покое. Конечно, мне не хочется никого огорчать но и надоедать себе я тоже не позволю.
– Выгони его!
– Откуда? Из дома моих родственников? А если они этого не желают?
– Не обращай на него внимания.
– Да я не обращаю и обращать не собираюсь, только боюсь, этот дурачок будет приходить в то время, когда я дома. Ты же понимаешь, запираться у себя в комнате и отказываться выходить к нему – это не поможет; хоть он и не будет со мной встречаться, но станет изображать молчаливого страдальца.
– Пусть себе изображает.
– Не умею отказывать попрошайкам – никаким, а уж особенно тем, кто просит милостыню глазами. Если б. ты видел какие взгляды он на меня бросает!
– Его взгляды тебя трогают?
– Стесняют. И чего тут скрывать? Да, трогают.
– Боишься?
– Не говори глупостей! Я ничего не боюсь. Для меня Никого не существует, кроме тебя.
– Я знаю, – сказал убежденно Маурисио, положил руку на колено Эухении и не стал ее убирать.
– Пора уже тебе решиться, Маурисио.
– На что решиться, любовь моя?
– Как это на что? Будто ты не знаешь? Пора нам наконец пожениться!
– А на что мы будем жить?
– На мои заработки, пока не станешь зарабатывать ты сам.
– На твои заработки?
– Да, на заработки от ненавистной музыки!
– На твои деньги? Вот уж это пет! Никогда! Никогда! Все, что угодно, только не на твои заработки! Я стану искать работу, стану искать, а пока подождем…
– Подождем, подождем… а годы-то идут! – воскликнула Эухения, стуча каблучком об пол, каблучком той самой ноги, на которой покоилась рука Маурисио.
