Ингер Эдельфельдт - Удивительный хамелеон (Рассказы)
Это была большая коричневая картонная коробка, в которой лежали все Инины старые вещи.
Сначала Мария их только перестирала и погладила. Все должно быть тщательно выглажено, каждая складка и каждый уголок воротничка. Если вдруг обнаруживалась какая-нибудь дырочка, ее надо было залатать.
Огромные кучи одежды - все было сохранено. Одежда пропитана воспоминаниями, образами. Мария часами сидела, обложив себя со всех сторон этими вещами.
- Разве это может помочь тебе? - сказал муж. - Ты только мучаешь себя.
Мария покачала головой.
По ночам она тоже подолгу рассматривала содержимое коробки. Устанавливала разное освещение, изучала цветастые узоры, фасоны, смотрела на одежду, словно это был кто-то живой.
Она вспоминала старое лоскутное одеяло своей бабушки; как эти мягкие разной формы лоскутки были для нее целым царством. Волшебная сказка, в которую можно было соскользнуть взглядом, когда чувствуешь себя пустым и покинутым.
Теперь таким же взглядом Мария смотрела на ткани, которые покрывали тело Ины, и они неожиданно оказались удивительно красивыми, они сияли.
Что-то случилось с ее зрением. Она видела обнаженную, отточенную красоту во всем. Стоило ей взглянуть на какую-нибудь вещь - она загоралась. Она часто дышала, словно влюбленная. Она испытывала острое наслаждение, священное, но вместе с тем почти сексуальное; за это она немного упрекала себя.
Потом уже, крепкая задним умом, Мария подумала, что это, наверное, чувство пытается таким образом смягчить боль. То же самое она чувствовала, когда умерла мать, но в тот раз это наступило быстрее. Она тогда долго смотрела на цветы, и случилось то же самое: сила их света стала вдруг такой пронзительной, что она всем телом почувствовала сладострастную дрожь. На могиле собственной матери.
Все это появляется внутри нас, чтобы у нас были силы жить дальше, подумала она.
Мы переполнены, нас раздирает на части то, что заставляет жить дальше, и то, что заставляет нас умереть. Удивительно, что мы еще не сошли с ума. Хотя, с другой стороны, мы как раз сошли с ума.
Была ночь, и она сидела, обложенная одеждой.
Теперь она знала, что надо делать. Это имело смысл; хоть что-то имело смысл. Она сошьет из одежды лоскутное одеяло памяти Ины. Это будет самое красивое лоскутное одеяло на свете; раскаленное одеяло. Теперь это будет ее уроком.
Она потянулась за ножницами и за самым красивым платьем.
* * *
Осень - пора скорбящих; осень ни над кем не глумится.
Всей своей листвой деревья кричат о скорой смерти. Если что-то и ликует, то ликование это окрашено горестью.
Небо слишком высоко. Угрожающе красиво оно ширится в ожидании мороза.
Скоро все будет устлано белым покровом. Лед схватит сначала самые спокойные берега; потом первый ледок треснет, разобьется на мелкие кусочки и снова соединится глубоким течением, и будет слышно мучительное чириканье, словно в этой замерзающей воде замкнуты птицы. Это звук для тех, кто скорбит.
Грачи будут кружить и кричать над полями, под заснеженно тяжелым небом; все будет скорбеть. Пусть придет зима, оглушающая зима.
Великий ветер гонит вперед времена года. Хищный ветер гонит вперед лето, как наивную, набитую хлорофиллом скотину к смерти и гниению. Так развлекается ветер, питающийся падалью, и ничто не может ему противостоять.
Но постойте! Кто-то очень одухотворенно говорит о маленьких семенах в земле. Так всегда кто-нибудь говорит. При виде увядшей астры священник не может совладать с собой. Весной она снова взойдет!
"Это буду не я! - из последних сил стонет астра и против своего желания роняет семена. - Это буду уже не я, это будет другая!"
Так оно и есть. Позвольте нам не выслушивать россказни об этой проклятой земле и проклятых семенах.
Я уже не имею ничего против того, чтобы умереть. Но это не значит, что на меня такое впечатление произвела мысль о семенах.
Так думала Мария в ту осень, слушая радиопроповедь.
* * *
Одеяло пылало от ярких цветов. Это было самое красивое одеяло на свете. Дни и ночи напролет сидела она над ним, как маленькая портниха в заточении из какой-нибудь сказки. Она почти ничего не ела. Андерс и Джон порой заглядывали к ней в комнату и спрашивали, не хочет ли она поиграть с ними во что-нибудь.
- Я только доделаю этот шов, - говорила она и продолжала. Лоскуток из красного бархата рядом с ситцевым лоскутком от младенческого платья в цветочек. Это тебе, Ина. Это то, что я должна была сказать тебе. Это то, чего я никогда не смогу тебе сказать. Это мое слово.
Поначалу все рассматривали одеяло. Золовка сказала, что это замечательный способ преодолеть горе; то же самое делали в Америке друзья умерших от СПИДа. Их одеяла стали настоящими произведениями искусства, такие изысканные, совсем как это. Их выставили в музее, добавила она.
Хотя Мария и сама видела, что одеяло очень красивое, от комментариев и похвал ее тошнило. Все как будто говорили: "Как хорошо, что тебе удалось создать что-то красивое из горя, удалось его использовать, и теперь жизнь продолжается, как легко все закончилось!"
Мария перестала показывать одеяло и жила одним рукоделием, погружаясь в него, как в чудесный сон.
Наконец единственное, что ей оставалось доделать, - это вышить на самом красивом лоскутке надпись "Ине". Подшивать одеяло ватой Мария не хотела, это бы значило, что его собираются использовать.
Но нет, она все же не может перестать заниматься одеялом. Она подумала, что могла бы вышить воспоминания на лоскутках. Знаки, напоминающие о каких-то эпизодах из жизни Ины.
Она была занята этим всю зиму. В конце февраля она поняла, что одеяло готово. Тонкое светящееся одеяло, сверкающий флаг.
* * *
В субботу, пока муж и сын еще не проснулись, Мария села в машину и уехала. Она ехала к утесу Хов, к суровому, скалистому берегу.
Она оставила машину над низкой полосой можжевеловых зарослей, достала одеяло и длинный колышек и стала спускаться к воде.
От всего этого места отдавало пустотой, скорбью и безжалостной зимой. Вокруг стоят разъеденные и ноющие скалы, покрытые трещинами, испещренные рубцами.
Ветер старательно обдувал лицо, словно хотел приморозить его черты. Какое-то торжество колотилось в ее груди, из глаз текли слезы. Она спускалась к воде.
Низкое серо-голубое небо накрыло море. Восходящее солнце было побеждено.
Мария нашла на берегу место, где скалы тесно прижались друг к другу, как будто обороняясь от атаки моря.
На нее попадали брызги воды, такой соленой и холодной, что казалось, они ее разъедали. Внизу у самой воды скалы были скользкими как стекло из-за ледяной корки.
Здесь между глыбами скал устойчиво становился колышек.
Мария развернула одеяло.
Ветер подул с такой силой, как будто море только что увидело раскаленный флаг и его охватила ненависть или любовь к нему.
Ветер врывался в ткань, безрассудно трясся, шумел, как крылья большой стаи птиц.
Хищный ветер.
Мария открыла рот. Ветер врывается в рот, словно хочет заткнуть его.
Но она кричит. Она кричит и ревет на ветер, прямо через море.
Ее маленькое дыхание против большого дыхания ветра.
Она кричит до тех пор, пока не начинают болеть горло и легкие.
Потом Мария прячет одеяло в расселине и тщательно закладывает его камнями.
Ее лицо онемело от слез и холода, но внутри у нее все пылает.
* * *
Когда Мария входит в дом, Джон сидит на корточках на полу и читает, прижавшись спиной к холодной изразцовой печи. Вид у него жалостливый.
- Привет, Джон, - говорит она.
- Привет, - отвечает Джон, не поднимая глаз.
- Ты позавтракал?
- Нет.
- Папа встал?
- Нет.
- Что же ты не разбудил его, чтобы вы вместе позавтракали? И развели огонь?
- У нас нет дров.
- В сарае есть.
Джон смотрит на нее.
- Я не хотел будить папу, - говорит он с мучительно недетской мудростью. - Мне кажется, ему надо поспать.
Он встает. Неожиданно она увидела, что его плечи похудели. Он ссутулился. И что случилось с его ртом? Раньше у него были красные губы, маленький мальчишеский рот. Сейчас рот похож на стариковский, тонкий и серый.
"Обними его", - думает Мария. Но он этого не хочет.
- Ты замерз? - спрашивает она.
- Да.
- Здесь холодно. Пойдем со мной, принесем дрова и разведем огонь.
Он делает несколько шагов по направлению к ней, и она смотрит ему в глаза.
Из его глаз вдруг исчезли тусклость, потерянность. Может быть, в ее голосе было что-то такое.
"Иди, - зовет Мария. - Иди, иди, обратно ко мне".
Через эту черную воду.
КРАСАВИЦА И ЧУДОВИЩЕ
Лейла подумала: "Когда мы выйдем на улицу, что-то случится, и все из-за нас. Мы поднимем вихрь".
Они собирались на праздник: Лейла, Пу, Тессан и Мадде. Они накрасились и вырядились во все лучшее, потому что Мадде - а вначале пригласили только ее - убедила позвавшего, что всем уже исполнилось пятнадцать.
