Ян Отченашек - Хромой Орфей
Либор улыбнулся, как фавн.
- Еще будешь радоваться, дурында. Только твоему папашке придется раскошеливаться, если он хочет меня прокормить. Так ему и скажи. Я удовольствие дорогое. Подумаешь, полицейский чиновник.
Свинг кончился, и Боб, удобно развалясь на диване, повторил на кларнете ведущую мелодию, обогатив ее собственной импровизацией; к нему нерешительно присоединились гитара и барабан со щетками, несколько человек захлопало в такт, но настроение не поднялось.
- А это вы слышали? Я записал по радио: Гленн Миллер - последняя новинка!
- А что с Эвженом? - спросил кто-то. Видимо, в компании ощущалось отсутствие этого болтуна.
Теоретик и восторженный историограф потешных выходок и розыгрышей, он поплатился за сумасбродное пари, на которое его подбили, и сделался мучеником. Кое-кто из присутствующих был свидетелем этой выходки, которую он, правда, долго откладывал; он задумал подойти на Вацлавке к немецкому офицеру, идущему под руку со шлюхой, и, не дав ему опомниться, поцеловать его в щеку и пожелать ему и супруге веселой и счастливой пасхи. Операция окончилась конфузом: наблюдатели узрели только ее первый акт, завершившийся звучной оплеухой. Продолжение состоялось в чешской полиции, а потом в уголовном суде, поскольку оскорбленным оказался представитель высшей расы, да еще с фронтовым отличием.
- Жаль Эвжена, - мелодраматично вздыхал Либор, - его труды останутся неоконченными. Предлагаю почтить его память рюмочкой этой фановской отравы.
- Я говорил с его сестренкой, - вставил ударник. - Ему влепили три месяца Градиштского лагеря. Не страшно, переживет, там только чешская полиция. От пинков в зад не помирают.
- Зато его здорово вздули на допросах. Немчура шуток не понимает, это всем известно. Страшно серьезный народ.
- Ну и что ж, зато вернется героем. Представляю себе, как он будет трепаться.
- Все равно придется ему ограничиться теорией, для практики у него слабы нервы. Это вам не Борек. Слышали, как Борек выдал себя за контролера в трамвае? Нескольких почтенных дядюшек чуть кондрашка не хватил.
Смех, хихиканье девушек, болтовня. Гонза в своем уголке почти не слушал, и было на душе у него облегчающее чувство, что все это временно, - чувство на мотив блюза. "Мы будем снова вместе спать, и на свирели трав нам проиграют ветры..." Зачем ты здесь? Тебе здесь не место. Стройная тень на мосту, тень... А где твое место? Здесь хоть шумно. Ничто уже не жгло, острая боль сменилась тупым, почти приятным оцепенением - ощущение пустоты, которое приходит после кризиса. Я весь сплошная печаль, подумал он. Душа моя подобна земле, опустошенной бурей, - все мертво. И словно выворочен наизнанку. Снова вспоминается лето, в небе машет крыльями какая-то птица, время от времени победоносно прогудит пригородный поезд, где-то стругают рубанком дно перевернутой лодки... Забыть! И поскорей! Ведь теперь уже все равно. Эти люди вокруг - они даже не злы, не испорченны; весь их цинизм - дырявый плащ. Вздор! Господи, сколько во мне было когда-то вопросов, заносчивости, светлой веры, что можно что-то постичь, ощутить, додуматься. А теперь? Где-то она сейчас? До Нового года полтора часа, а потом?
Немцы проиграли войну - без моего участия. Придут русские или американцы, а я к этому не буду иметь никакого отношения, люди будут умирать, ликовать, наступит мир, и все изменится до неузнаваемости... Унесет тебя ветром. Где сейчас она? Как обойти этот гибельный камень в себе? Что за бешеный слалом! Гонза прикрыл глаза и опрокинул в себя рюмку скверного ликера. Да здравствует Новый, 1945 год, с которого только и начнется жизнь! Да здравствует первый год после потопа! Слава богу, все уже сильно под хмельком, начинается разгул. Гонза даже обрадовался, когда к нему подсела одна из девушек - ее называли Мод, - с улыбкой на дерзкой мордашке.
- О чем задумался, философ?
Гонза понял, что он слывет тут интересным чудаком, и не стал оспаривать такой репутации, она показалась ему достаточно лестной.
- О комплексе неполноценности у павианов с собачьими головами, - сказал он мрачно.
- Уважаемые млекопитающие! - воскликнул Либор, пытаясь перекричать галдеж: он собрался произнести речь.
- Да здравствуем мы, ребята!.. - Бацилла икнул и выпил еще одну рюмку, залил себе подбородок, передернулся; глаза его, казалось, сейчас вылезут из орбит. - Следующий Новый год мы будем встречать не так! Вот этот будет носиться на самолете и пересчитывать созвездия, - не разокрали ли их за войну. А Милан дождется своей революции, факт! Милан, приходи, забирай наш дом, и-ик! Обещай, если ты мне хоть капельку друг, что сам его заберешь...
- Заткнись, толстозадый! - отозвался Милан и угрожающе нахмурился. Смейся лучше над своим брюхом!
- Нет, ты обещай! - плаксиво повторил Бацилла и рыгнул. - И знай... я сам буду ждать тебя у ворот... с красным флагом. Я тебе докажу...
- Ребята, - Милан привстал, - дайте я ему влеплю разок.
- Оставь его, - с обычным миролюбием сказал Войта. - Видишь ведь, что нализался. Опять начнет скулить, что никто на свете его не любит.
Исполненный ненависти к родному классу. Бацилла хлопнул кулаком по столу, так что рюмки зазвенели.
- Долой буржуев! - завопил он. - "Пусть сгинет старый подлый мир!" Ребята!
- Да не ори ты! - Павел, слегка усмехнувшись, усадил его на стул. - Придет время, тогда и докажешь, не зря ли болтал. Не дай бог, услышит тебя здешний домовладелец - всю ночь ведь не уснет. Скажи лучше, что ты-то будешь делать после войны?
Бацилла недоуменно захлопал глазами.
- Не знаю... Наверно, придется зубрить дурацкие статьи законов... Папаша так хочет, а для меня это каторга... Все равно меня никто на свете не любит!
- Началось! - деловито констатировал Войта. - Теперь он совсем разнюнится.
Милан нагнулся, прищурив глаза.
- Если, конечно, к тому времени тебя не будут глодать черви!
Толстяк с минуту непонимающе глядел на него, потом испуганно отмахнулся:
- Ну чего ты болтаешь! - Он был суеверен и боялся таких разговоров. Протрезвев немного, он попытался спорить с Миланом. - Чего болтаешь! Должен же кто-нибудь уцелеть!
- Да, но почему обязательно ты? Поскольку тебя никто не любит...
- А я не хочу помирать! - совсем потерявшись, признался Бацилла. - Мне очень не хочется, братцы. Я ведь еще так мало радости видел в жизни...
Милан похлопал его по мягкому животу.
- М-да, обидно, наверно, загнуться тухлым девственником!
- А вот и попал пальцем в небо! - вскинулся Бацилла, да осекся. Потом шлепнул ладонью по столу. - Нет, правда, если хочешь знать...
Однако ребята, воздержавшись от язвительных замечаний, обошли молчанием его бахвальство: они не сомневались, что Бацилла врет спьяну. Павел взял гитару, но запыленный инструмент оказался безнадежно расстроенным, да и репертуар Павла был ужасающе скуден.
Все взбунтовались:
- Твоего "Яношика" и "Долог путь на Запад" невозможно больше слушать, давай что-нибудь новое, Павел!
- Ладно. - Павел, не обижаясь, повесил гитару на гвоздь и настроил приемник на Прагу.
"Du hast Gluck bei den Frauen, bel ami" *,[* Ты пользуешься успехом у женщин, милый друг! (нем.).] - щебетал с продуманной чувственностью женский голос в декабрьской ночи.
Бланка тоже слушала эту песню, сладко и тихо лилась она из дорогого радиоприемника в оранжевом полумраке бывшей еврейской квартиры. Голова кружится, не надо больше пить! Мне теперь лучше. "So viel Gluck, wie du hast..." **[** Так много счастья, как у тебя... (нем.).] Бланка не шевелилась, ей казалось, что она маленькая девочка, которая притворяется мертвой. Ну и что ж? Мне уже лучше. Она отметила, что он прикрыл ее мягким пледом. Он знает: после этого она не выносит, чтоб посторонний взгляд касался ее беспомощной наготы, и всегда деликатен. То, чем полно ее тело, скорее отзвук, ощущение отлива в кончиках нервов, это не я, это только мое тело, оно не спрашивает, что правильно, и живет по-своему, эгоистично, подчиняясь собственным законам, вне меня, в недопустимой, низменной, предательской радости насыщения. За это я его ненавижу... So viel Gluck... Она чувствовала тепло его руки. Зденек жив! Важно только это.
- Можно мне знать, о чем ты думаешь? Не обязательно говорить правду.
Она очнулась, с испугом упала в действительность.
- Да так, - сказала она. - Пожалуй, о том, что мне хотелось бы иметь, меч.
Это она! Войта узнал ее, а знакомый звук ее походки причинил ему глупую боль. Он прижался к стволу каштана, чтобы она не заметила его, он задыхался от стыда; гляди, вот твоя Алена! Зачем ты сюда приплелся? Ведь ты же твердо знал, что тебе будет тяжело, потому что ты не вытряхнул ее из себя! И если бы она сейчас остановилась и позвала тебя, затрусил бы за ней, как побитая собачонка, которая клянчит, чтобы ее почесали за ухом. Так-то!
Алена шла по той стороне улицы, под стынущими деревьями, ее светлые волосы рассыпались по плечам, она не улыбалась и была так равнодушно-рассеянна - от этого кольнуло в сердце, потом она исчезла за углом круто спускавшейся улицы, столь же непостижимо, как появилась у ворот дома...
