Ян Отченашек - Хромой Орфей
Обзор книги Ян Отченашек - Хромой Орфей
Отченашек Ян
Хромой Орфей
ЯН ОТЧЕНАШЕК
Хромой Орфей
Роман
ОГЛАВЛЕНИЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Перевод Н. Аросевой.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Перевод Д. Горбова.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Перевод Д. Горбова и Т. Аксель
(I - III - перевод Д. Горбова; IV - XIV - перевод Т. Аксель)
...я человек, Юпитер, а каждый человек обязан найти свой путь.
Жан-Поль Сартр
Часть первая
I
...Все было знакомо - сад, забор с поломанным штакетником, старое грушевое дерево - рисунок тушью по низкому горизонту; под деревом старик ковыряет лопатой землю, а выпрямился - оказывается, это учитель химии в поношенном сатиновом халате с карманом, который оттопыривает захватанный блокнот. Вот он ткнул пальцем в воздух. Ошиблись, пан учитель! Сегодня нет опроса. Вы лентяй, садитесь! Заметил, как за спиной химика дурачится Итка, передает что-то условной азбукой на пальцах, а он никак ее не поймет. Побежал за ней по мокрому лугу, догнал уже в лесу, под триангуляционной вышкой; она ловко взбирается по подгнившим перекладинам - вверх, вверх, в облака! Над вершинами сосен - вольный простор, ветер гуляет, скрипит деревянная вышка, а они сидят рядышком, болтают ногами над пропастью. Откуда вы взялись, Манон? Ведь вы должны быть в рейхе, Эшбах в Саксонии... Пришла ко мне открытка с безобразной площадью. Жива ли ты? Отчего это, Манон, я, хотя мне всего шестнадцать лет... О кавалер де Грие, ваша Манон теперь повязывает голову платочком, а ладони у нее как терка... Засмеялись. Голоса отдаются будто под сводом, с ними смешивается металлический лязг контрольных часов...
...Подбадривающий пинок входит совсем из другого мира, он мягок, но реален, все исчезает, и Гонза начинает соображать: над ним стоит дед, хрипит астматическими легкими. Март - на печку марш! Спать! Еще минутку! Пока досчитаю до ста, ну хоть до шестидесяти! Что такое минута в сравнении с вечностью? Отвяжись, весь мир, не хочу тебя видеть! Подтянуть коленки к животу, зарыться носом в расслабляющее тепло и считать... На чем он остановился? Манон - мотылек... Эшбах в Саксонии, надо написать ей, в сотый раз говорит он себе...
Гонза очнулся. Как пьяный шатается он между стулом и смятой постелью на кушетке, зевает, стучит зубами, вырванный из сна, раздавленный усталостью, совершенно лишний на свете - так и захныкал бы, как мальчишка, только подумать о двенадцати медленно ползущих часах, ожидающих его впереди, об этой смрадной бесконечности для существа, называемого "тотальник".
- А не шляйся по ночам...- доносится воркотня из угла, где стоит сундук; воркотню покрывает шипение спиртовки.
Гм... Легко деду ворчать. А что я такого сделал? Выплыло в памяти ламентозо для кларнета Эллингтона - вчера слышал его у Коблицев пять раз подряд, смутные обрывки соединились, звучали ясные, синие.
Постарел, одряхлел дед! Гонза помнит, как дед еще шагал по мостовой виноградских улиц бойкий, словно подросток. Старик гордился своей профессией, в ней было нечто возвышенное - прямо ангел-провозвестник в форме почтальона! и хвастал неутомимостью своих ног. Шаги, ступени, звонки, лица! Тысячи лиц. Дни. Недели. Годы. До недавних пор дед - богатырь, участник одиссеи чехословацкого легиона, умел горячить фантазию внука сочным изображением сибирского похода. Четыре военных года пообщипали то, во что дед некогда так трогательно верил; человечество ополоумело, мир стал другим, непонятным, события его собственной жизни казались уже ничтожными. И война эта была другой; жестче, шире, но - лишенной поэзии. Она была ему не по душе. Не его это война. Оскорбленный, дед перестал интересоваться чем бы то ни было, замкнулся в себе. С чувством обиды отложил сумку почтальона, влез в шлепанцы пенсионера и занял командный пост на сундуке возле печки.
И сидит там целыми днями, караулит изнемогающий огонь, а утомленная память крутит рваный, мелькающий фильм без сюжета, без конца. В нем ступени, тысячи ступеней, звонки, тысячи звонков, он нажимает на кнопки, и звонки ясно звенят в глубине квартир, и еще - дощечки на дверях, фамилии, фамилии, двери и еще двери... Никто не открывает, и он бредет по лестницам дальше, с выносливостью шахтерской лошади, тащит свою набитую сумку, а ноги слабеют. Все теперь плохо, все насквозь изолгалось, потеряло цену. Кроме его корок... Старик предсказывает голод. Вероятно, в усталом мозгу проносятся апокалиптические видения: не люди - скелеты бросаются друг на друга из-за куска заплесневелого хлеба. Кто тогда сжалится над бедным стариком? Он не хочет подыхать как собака, значит надо собирать корки. Он предусмотрителен, он знает - сухари долго хранятся, не портятся. И он украдкой собирает их, тщательно сушит, ворует в кладовке ломти хлеба, с хитрым видом потирает сухие ладони. У него много тайников. Недавно мать обнаружила у него под кроватью мешочек с хрустким содержимым, и в других местах находили его тайные склады. Гонза с мамой молчали об этом - старческая привязанность к жизни была гротескной, но будила жалость.
Гонза встал из-за стола, подхватил свой потертый портфель; он брал его на завод скорее по привычке, в портфеле лежала только книжка да стопка бумаги. На листках он записывал мысли, мелькавшие иногда в его усталой голове.
Мамина железнодорожная шинель висела у двери. Она походила на висельника и была ему противна уже тем, что доставала чуть ли не до пят, делала мать бесформенно-толстой. В шинели мать возвращалась из долгих поездок в промерзших вагонах, возвращалась с горькими складочками у рта, с глазами, погасшими от усталости; она забиралась в постель и впадала в беспокойный сон, в котором протяжно гудели поезда. Когда они в последний раз говорили с мамой по-человечески? Давненько, пожалуй! Так только, встречаемся в дверях, и нечего нам сказать друг другу. Привет, мама! Привет, Енка! - так она всегда его называет. Бедная мама! А все же и ей отпущены минутки цветенья, пусть ложного. Одно время у нее был служащий страховой кассы, с рыхлым лицом, с оспинами на лбу и трясущимися руками. Ох, этот геморроидный тип! Потом он перестал ходить, надежда угасла, осталось только воспоминание о его тонких дрожащих руках. А потом за нашим столом появился этот верзила в незастегнутом железнодорожном кителе - теперь мать встречается с ним. И спит. Наверняка. Может, он и добрый человек. Каждый раз он тяжело опускается на один и тот же стул, вешает свою форменную фуражку на один и тот же крючок и выкладывает костлявые кулаки на одно и то же место на столе. И упрямо молчит. В лучшем случае односложно буркнет в ответ на мамины вопросы. Ужасно много ест. Просто жрет. Глотает без разбору все, что мама ни подсунет ему под нос, противно чавкает, потом вытирает синий подбородок тыльной стороной ладони - и следит за мамой мохнатым взглядом. И так каждый раз - до отвращения одинаково, - в этом чувствуется ритм отхода и прихода поездов, подчинивший себе, видно, этот медлительный мозг. Тьфу! Гонза ненавидит этот терпеливый взгляд полуживотного, которое набило себе брюхо и теперь хочет утолить голод другого рода. И это мама? Гонза страдал, наблюдая, как она суетится перед гостем, покрываясь девичьим румянцем, внезапно расцветшая и преображенная. Подождете, мысленно обращается он к ним в немой ярости, дайте мне хоть доесть, хоть помучаю вас немного перед тем, как смотаться, - вижу, вижу, с каким нетерпением вы этого ждете! И Гонза многозначительно хлопает дверью, бежит на улицы, придавленные темнотой, уносит туда свою ненависть, чувство тоскливой брезгливости, ощущение измены. Измены чему, спрашивается? Ухажеры матери отравили мне мысли о доме. А был ли он у меня вообще когда-нибудь? Неужели дом - это та сомнительная ночлежка, куда приходят сложить свою усталость, где несет холодом. Где бродят непереваренные сны? Гонза призывает на помощь разум, но и разумом не отогнать назойливое воображение. Дурак, одергивает он рассудок, в прошлом месяце тебе исполнилось двадцать, в чем ты ее упрекаешь? Собственно, ни в чем. Она только хочет жить, наконец-то жить, урвать хоть крошку... У нее на это святое право после унизительных, жестоких лет, по которым она влачила долю незамужней матери, брошенной негодяем в тот самый момент, когда ей больше всего нужна была его помощь. А тут еще ублюдок, то есть я. Она из кожи лезла, чтоб учить меня в гимназии. Подлец папочка, порой с отвращением думает Гонза. Где-то он бродит? Если б встретил - с лестницы спустил бы! Спасибо, сказал бы ему, спасибо за жизнь, но не стоило утруждать себя. Слишком дорого обошлось. Я знаю тебя только по выцветшей фотографии с обломанными уголками, но и этого довольно, чтобы с гадливостью признать, что я очень на тебя похож: тот же нос, глаза, чуть-чуть припухшие губы. Совсем не красавец! Послушай, что она в тебе нашла? Тебе не приходит в голову: с какой радости торчишь ты у нее вечно перед глазами? Если б она меня возненавидела, я бы нисколько не удивился.
Он вздохнул свободнее на пронизывающем ветру, который мел улицу.
