Ян Отченашек - Хромой Орфей
Впрочем, в последние годы он редко открывал рот. Старый холостяк с седыми висками, франт довольно облезлый. Он доводится братом милостивой пани и потому бесплатно живет, в мансарде; он поселился там со своей престарелой овчаркой и воспоминаниями о минувшей славе, не менее полинялыми, чем его собака. Он никому не мешает - живет себе тихохонько, и только одного не выносит: это чтоб в его присутствии упоминалось о политике, о положении на фронтах и тому подобное. Он лично проследил, чтобы в доме во всех приемниках удалили устройства, принимающие на коротких волнах; решительно и без лишней сентиментальности велел убрать портреты прежних государственных деятелей, все охотничье оружие и даже безобидные духовые ружья и пугачи - короче, все, что хоть отдаленно напоминало оружие.
Однажды Алена, с прозрачным намерением подразнить его, спросила как-то на лестнице:
- Дядя, когда же немчура сядет на горшок? Вы, как бывший маршал, должны в этом разбираться. Кунеш так и застыл на ступеньках.
- Вы... вы все рехнулись! - в страшной тревоге прохрипел он. - Неужели не помните, кем я был? Мне в десять раз больше грозит опасность, чем любому штатскому! Напротив, через улицу, живет полковник их авиации... Вы что, хотите моей гибели? Хотите выжить меня отсюда? Что ж, я уйду... - с трагическим жестом закончил он и склонил голову.
И вид у него был такой убитый, что милостивая пани резко прикрикнула на дочь; с тех пор "полковника" оставили в покое.
- ...ссте.
Кунеш узнал Войту, приветливо кивнул ему и побрел вниз по улице. На коротком поводке он вел своего собачьего патриарха, в другой руке нес банку из-под варенья, собираясь купить дафний для своих рыбок. Пес, уныло взглянув на хозяина, остановился у излюбленного каштана и с трудом поднял заднюю ногу.
Сад одичал, от него веяло грустью запустенья. Войте вспомнились другие времена. Тогда струйка фонтана дерзко устремлялась к небу, щебет птиц сливался с хлопотливым постукиванием маленькой ветряной мельнички. А теперь на облысевшем газоне гниют прошлогодние листья, и каменная наяда посреди высохшего бассейна бесстрастно усмехается ненастному утру.
В вестибюле Войта увидел Алену.
Она спускалась вприпрыжку - никогда не умела сходить по лестнице медленно.
Войта поспешил к ступенькам, ведущим в подвальный этаж.
- Привет, Войтина!
Он не поверил своим ушам. А она подбежала, чуть-чуть запыхавшись, остановилась в конце лестницы - рука на гладких перилах, странная улыбка на губах. Вид у нее невыспавшийся, но бледное лицо красиво оттенял синий дождевой плащ.
- Привет.
Минутка молчания затянулась. Войта упрямо стиснул зубы.
Ее лицо медленно открывалось через улыбку; было в нем обычное кокетство, но и еще что-то.
- Знаешь, что меня интересует?
Он упрямо молчал, и она сама ответила:
- Долго ли мы так выдержим - не разговаривать? Лично я - недолго.
Он непонимающе посмотрел на нее, тряхнул головой, неохотно усмехнулся.
- Ходишь мимо, как немой! - накинулась она на него. - Меня это просто бесит. Ведь я ничего такого тебе не сделала! Да скажи же ты что-нибудь! Скажи хоть "а"!
- А, - выдохнул он.
Он начал понимать, что не устоит перед этим натиском нежности, и постарался не рассыпаться сразу, после двух-трех ласковых слов. Такое сопротивление доставляло ему весьма относительное удовольствие. Он еще сохранял равнодушный и свирепый вид, но предательская улыбка уже проклевывалась на его лице.
-- Наконец-то! - Алена ухватилась за единственный изданный им звук. Медведь! Нарочно меня мучаешь! Ну, я каюсь, как Мария Магдалина. Ну да, я вела себя по-идиотски, но разве ты меня не знаешь? Хватит, ладно? Кто старое вспомянет...
- Не я начал-то...
Алена приложила палец к его губам.
- Ты чудесный парень. И больше не сердишься на меня, совсем-совсем, правда?
- Правда, - хрипло сказал он и откашлялся.
- Ни капельки?
- Ладно. Ни капли.
- Этого мало! Мы друзья, да? Как раньше? - радостно тараторила Алена. Теперь все будет по-другому, Войтина. Заходи ко мне, а то ведь совсем перестали видеться. Или ты, может, влюбился - я лопну от ревности... Нет, нет, не буду... Знаешь что? Давай мы это закрепим, ладно?
И не успел он опомниться, как она бросила портфель на кадку с пальмой, в несколько прыжков взлетела на лестничную площадку, взмахнула рукой: внимание! Поехала!
Села на перила и с ликующим криком скатилась вниз.
Войта подхватил ее - она свалилась бы на ковер - и поставил на ноги, как маленькую.
Они стояли лицом к лицу и хохотали на весь дом.
- Рехнулась, - сказал он и тут же охладил ее пыл: - Разучилась совсем...
Она обиженно задрала нос:
- Сказал тоже! - И сейчас же весело ткнула его в грудь: - Слушай, до чего я рада, что мы помирились, ты понятия не имеешь. Ты тоже? Сходим как-нибудь в киношку, ладно? - Она бросила беглый взгляд на часики, ужаснулась. - Ух, мне пора бежать! Выше нос, Войтина, ты ничего не понимаешь! Я тебе потом все расскажу. Договорились?
И дверь за ней захлопнулась.
Ну что ж, оно и к лучшему, говорил он себе, и по лицу его блуждала улыбка. Теперь он не старался ее согнать, и, когда спускался в подвальный свой этаж по узкой лестнице, все в нем сотрясалось от безмолвной радости. Внезапные перемены легко выводили его из равновесия, вносили сумбур в его мозг, привыкший работать, правда, на более медленных оборотах, зато с основательностью, которая пугается всякой приблизительности, всего, что невозможно ощупать своими руками.
Он был рад, что столкнулся с матерью в полутемном изгибе коридора, возле кладовки, и она не могла разглядеть лица. Мама тащила два с верхом наполненных ведра угля на второй этаж. Центральное отопление не работало, дом отапливали печами. Войта вспыхнул:
- С ума сошла! Черт их возьми, пусть сами таскают, коли мерзнуть не хотят!
Он взял у нее ведра, бегом отнес их на второй этаж. Спускаясь, провел ладонью по гладким перилам, будто не веря, что все было в действительности. И сейчас же пристыженно отдернул руку.
Мать в холодной кухне разогрела ему картофельную похлебку; он накрошил в нее хлеба и проглотил все это с волчьим аппетитом. Встал, зевнул сонно, сбросил грязный костюм и нырнул в перины на кушетке - только пружины скрипнули.
Вперясь глазами в потолок, Войта собирался с мыслями. Что это Алена говорила?
Мысли нарушил голос матери из кухни:
- Пани просила, чтоб ты как можно скорее зашел к ней. Он удивленно приподнял голову:
- Что ей надо?
- Ничего не говорила.
- Подождет, - сердито сказал он, откидываясь головой на подушки. - Опять, верно, колонка в Полеградах. А что еще! Ну и пусть слесаря нанимает. Что мне до их колонки?- Однако, помолчав, продолжал уже более мирно: - Съезжу, как потеплеет. Дурак я, что ли, шлепать туда по слякоти?
Мать, шаркая, поднялась наверх; стукнула дверь. На шкафу тикал будильник, вода убаюкивающе капала в раковину, но Войта и не подумал вылезти из сладостного тепла, чтобы привернуть кран.
Он лежал навзничь, закинув руки за голову, блуждал взглядом по комнатке. Стол с пожелтевшей клеенкой, на пепельнице - остывшая отцовская трубка. После смерти отца ее так и оставили на месте, не сговариваясь, безмолвно чтя его память. Выщербленный умывальник, на стене олеография: Христос на горе Елеонской; картинка покоробилась, пошла морщинами от сырости. Все тут плесневело. Когда-нибудь возьму маму и переселю ее в сухую, светлую квартиру, часто решал Войта.
Когда-нибудь... после войны! Перевернулся на живот, закрыл глаза, но сон не приходил.
Как же это произошло? - поднялся в нем старый-престарый вопрос. Войта гнал его, а тот возвращался с назойливостью раздразненной осы, пусть не такой жгучий, как прежде, но все же грустный от привкуса какого-то предательства. Слушай, - до отвращения повторял он себе, - тебе уж двадцать лет, и перестань дурить.
Девчоночье платьице с синими крапинками все равно принадлежит тому безнадежно утраченному времени, когда деревья взаправду умели говорить, реки текли малиновым соком, и обыкновенный голыш обладал чудодейственной силой. Граница между "наверху" и "внизу" тогда была совершенно незрима, а потому и не существовала.
Сначала была маленькая девочка с синими глазами и светлой челкой, быть может, уже немножко властная, но в общем отличный товарищ. Весь мир был полон ее щебетаньем. "Аленка! - настойчиво неслось сверху.-Куда ты спряталась? Опять в дворницкой. Бедная Фанинка!" - "Тсс", - девочка прикладывает пальчик к пухленьким губкам и - ззззз! - скатывается по натертым перилам вниз, а в дворницкой наедается картофельными лепешками, потому что там делают самые картофельные лепешки на свете, а Фанинка - то есть мать Войты, - самая фанинковая из всех Фанинок! Ей не составляет никакого труда зашить платьице на барышне или умыть поцарапанный нос. Здесь любопытная девчушка может жать на педаль старенькой швейной машинки или досыта любоваться на диво дивное: парусную лодочку в бутылке. Как она туда попала? Знал об этом только отец Войты, а он всегда молчал. Он был ужасно неразговорчивый и немножко таинственный, но никто его не боялся. Он ухаживал за садом, был немного угрюм, и в легких у него что-то странно хрипело; зимой он сидел у маленькой железной печки, попыхивал трубкой и вечно что-то делал своими ловкими руками. И вдруг получалась лошадка или кукольная комната, резная шкатулочка, что угодно! Видно, тогда-то и попала парусная лодочка в бутылку. Войта определенно унаследовал от отца страсть к ручной работе. Оба могли возиться часами - отец с ножом (он ведь был дипломированный резчик и только из нужды работал садовником), а Войта с отверткой и плоскогубцами. Ни один будильник не избежал его изобретательских рук. Войта часами простаивал с раскрытым ртом перед соседней мастерской, где ремонтировали автомобили, а в доме ни один механизм не ускользнул от него. На первых порах приступы его изобретательства кончались криками и шлепками, но довольно скоро, когда Войта, десятилетний шпингалет, сумел починить стенные часы в вестибюле, остановившиеся много лет назад, он стал признанным чинилыциком всего, что было металлического в просторной вилле, "Фанинка, - говаривал порой с важным видом сам пан архитектор, особа, обожествляемая в доме, - у вашего парня настоящий технический талант!" Мама радостно краснела.
