Белькампо - Избранное
Был тут беженец, еврей-гимназист, на вопросы хозяйки кафе он отвечал: — «Nescio».[11] Он приехал из Франции с Двумя чемоданами вещей на продажу, главным образом одеждой и обувью. Вечерами, когда все ложились спать, в отсеках начиналось большое оживление, настоящая ярмарка в миниатюре. Два-три молодых баварца, идущие в Рим, два-три шведа, объездившие всю Италию на велосипедах и спешившие к рождеству обратно домой; денег в Южной Италии не заработаешь, рассказывали они, пришлось подворовывать по мелочи. Был еще хрупкий, бледный юноша, обыкновенно сидевший молчком и в одиночестве; сначала он зарабатывал продажей бритвенных лезвий, но дело не заладилось, а теперь у него был знакомый, старый офицер, которого он ежедневно навещал, получая за это пять лир. И в нищенстве есть своя иерархия.
В шесть часов утра я был уже на Stazione Maritima — Морском вокзале, чтобы встретить «поезд» из Голландии и почистить в честь дяди свои башмаки. В первую минуту я показался дяде сущим привидением, но, когда мы сели за обильный голландский завтрак, накрытый смуглокожими руками, и я начал поглощать один за другим бутерброды с мясом, сыром и яйцами, это впечатление прошло. Забавно очутиться вдруг на голландском судне, на дрейфующем далеко от родных берегов кусочке твоей страны. Его пассажиры вроде бы и не уезжали из дому.
А когда потом постоишь часок на верхней палубе, перегнувшись через фальшборт, глядя с высоты двадцати метров на плещущие внизу волны, по которым с разных сторон подплывают к большим пароходам торговцы на груженных вином или фруктами скорлупках и с ожиданием смотрят вверх, на пассажиров, то чувствуешь себя вообще выдающимся бездельником.
В двенадцать я сошел обратно на берег и, вооруженный блокнотом для рисования, направился в город. Архитектурный стиль старой Генуи, прилегающей к гавани, говорит ясным языком: несмотря на крайне ограниченное пространство между морем и скатом горы, именно отсюда разрастался и сам город, и его население, здесь город пережил пору своего расцвета. Нигде нет таких высоких, почти сплошь средневековых домов, как здесь, и нигде нет таких узких улиц, как здесь, старый город похож на громадный монолитный утес, изборожденный вертикальными трещинами. В самом низу этих трещин, сплетающихся в лабиринт, ходят люди; глянув вверх, они увидят узенькую полоску неба, то тут, то там перечеркнутую веревками с бельем. На самих улицах сумрак, а когда по крутой лестнице поднимаешься в дом, то сумрак переходит в полный мрак; идеальное пристанище для взломщиков, грабителей, карманников, поджигателей, бандитов и наемных убийц. Без особого успеха я обошел со своими предложениями с дюжину этих высоких казарм; какая-то немка подала мне две лиры со словами: «Armer Mann! Ich weiß, was es heißt».[12] Стоит ли разочаровывать такую женщину отказом? Она так была рада своему состраданию. Можно ли считать это милостыней? Но если даже это милостыня, разве нищий не есть тот единственный, кто за ничтожные гроши дарит людям право войти в царствие небесное? Кто же он, этот нищий, как не великий благодетель? Не есть ли он тот пробный камень, которым господь поверяет сердца человеков? Воистину он есть орудие божие и вместо презрения заслуживает священного фимиама.
Порой неудача рождает стихийную ярость. Тогда говоришь себе: я должен и я буду зарабатывать деньги. Тогда стучишься в любую дверь, идешь дальше и стучишься снова, пока не откроют, пристаешь со своей нуждой. Так прошло полдня, вверх-вниз по лестнице, из двери — в дверь. Один раз, толкнув какую-то дверь, я очутился в большом помещении, уставленном вдоль стен диванами и стульями; мужчины, среди них много матросов, с полуголыми женщинами на коленях, и все заняты черт знает чем. Неожиданно открывшийся вид столь соблазнительных живых картин на мгновение лишил меня дара речи, и я застыл, поводя окрест вылупленными глазами, как Алиса в Стране чудес. Мадам сразу же поняла, что я ошибся дверью, ринулась навстречу и вывела меня под ливнем слов на путь истинный, в данном случае вон. Я промчался несколько улочек, прежде чем снова пришел в себя; это было как видение из другого и лучшего мира. Тот, в котором я пребывал, ухмылялся мне, во всяком случае, довольно свирепо.
Ну что же, если ничего не выходит с обычной публикой, попытаем счастья у патрициев. Я поднялся вверх по склону, где дома были поприличнее, и начал стучать. Тут самое первое дело — беспрепятственно проскользнуть мимо швейцара, его жены или дочери внутрь дома.
Это может быть замечено или не замечено. Если вас заметили, постарайтесь вызвать впечатление, что по той или иной причине вам сюда очень нужно; если же не повезет и вас окликнут, тогда в ответ на вопрос «Вам куда?» называйте одно из имен, прочитанных вами на почтовом ящике у входной двери. Будьте, однако, готовы к тому, что, когда вы уже наверху раскроете свои карты, швейцар может в любую минуту явиться на зов квартиранта и обрушить на вас лавину своего гнева. Если перед вами итальянец, это не так страшно, он распаляется настолько быстро, что ваш северный темперамент просто не поспеет за его оборотами; не останется ничего другого, как сохранять полное спокойствие; в конце концов можно просто рассмеяться, ибо такое поведение, как и следует ожидать, лишь подольет масла в огонь. Обычно я делаю вид, будто не понимаю, о чем речь, и спокойно предлагаю разъяренному стражу продемонстрировать на нем самом, его жене или дочери свое портретное искусство. Я стою и улыбаюсь, как скала в волнах прибоя. Когда мне все-таки не везло в богатых домах, я захаживал в лавчонки, таверны, конторы, магазины, и часто вхолостую. Попадалось при этом немало любопытных, расспрашивавших меня, кто я да откуда, но в таких случаях я всегда отвечал: «Дайте нарисовать ваш портрет, тогда скажу», и они тут же отставали.
Когда сделал все, что мог, и не добился никаких успехов, настроение бывает не столь скверным, как в том случае, когда не находишь в себе энергии сделать все, на что способен; полный безразличия, граничащего с удовлетворением, я отправился к себе на квартиру. Потом до меня дошло, в чем корень моих неудач. Это была и уже помянутая выше неприязнь, и вето для южных женщин на впуск посторонних в дом, и слишком высокая цена, которую я запрашивал. Для публики, с коей мне приходилось иметь дело в Италии, пять лир было слишком дорого. Если не считать одного немецкого музыканта, который уже три года не был на родине и очень хотел послать матери свой портрет, в Генуе для меня заказчиков не нашлось.
Сама Генуя, конечно, замечательна, но ее культура всегда была не более чем отражением другой Италии; в генуэзцах испокон веку сидело что-то варварское, может быть, именно это варварство обернулось теперь и против меня; даже их национальное блюдо, минестроне, — густой, тяжелый для пищеварения суп, месиво, которое с трудом глотаешь, — и оно, мне кажется, говорит об этом варварстве. Мы хлебали это варево изо дня в день; «Mai wieder vernünftiges Essen und nicht. diesen Fraß»,[13] — недовольно ворчали немцы.
В Генуе я оставался неделю, сначала чтобы осмотреть город, потом из-за дождя.
В годовщину окончания войны[14] фашисты устроили за городом торжество. Когда побываешь в нескольких фашистских странах подряд, Европа начинает представляться одной большой конторой, где каждый о себе воображает, что может и должен стать директором, он наверху, а все прочие под ним. Мы, то есть тысячеголовая толпа, и я с нею, долго стояли по обеим сторонам улицы, ожидая шествия. Чтобы скоротать наше ожидание, над нами иногда пролетал самолет со снятым глушителем, так низко, что толпа издавала протяжное «О-о-о!» и на своей шкуре ощущала, какого страху натерпятся враги Италии в случае воздушной бомбардировки. Наконец раздались пронзительные звуки фанфар, и мимо зашагали фашистские отряды — грудь колесом, голова откинута, черные рубашки в доблестных регалиях, наискось красные и светло-голубые шарфы, в нагрудничках из крестов и медалей, с высоко торчащими султанами из развевающихся перьев и грозно вскинутыми саблями и ружьями. Когда нам было по двенадцать, мы однажды устроили подобное шествие, а потом все валились со смеху; здесь такая же игра, устроенная бородатыми дядями, вызывала взрыв энтузиазма. Огромное, похожее на киноафишу, портретное изображение Муссолини гнало перед собой волну пиетета и заставляло всех почтительно склоняться, как склоняется тростник по берегам узкого канала, когда проплывает судно. Среди марширующих чернорубашечников я видел немало детворы и малышей; не исключено, что в ближайшей войне будут звучать и такие команды: «Выплюнуть соску! Огонь!»
Завершающим аккордом и гвоздем программы был отряд молодых парней, который с воинственными кликами и ружьями наперевес промчался рысью по улице. Таков был финал праздника в честь перемирия, то есть изъявление радости всех людей, что пришел конец войне.
