Николай Самвелян - Крымская повесть
— Безделье. Обычное безделье. Когда не знаешь, чем занять завтрашний день. Это придает жизни особый праздничный оттенок.
Галантный Зауэр не стал спорить с дамой. Он указал закрытым зонтиком сначала в сторону моря, а затем ткнул им в небо и сказал, обращаясь к Владимиру:
— Такое море и такой дождь как раз есть то, с чем мы с вами ведем борьбу. Правда? Наши пациенты не должны все это видеть. Никогда! Как они никогда не должны видеть то, что, к несчастью, видели вчера на улице. Это было безобразие, ужас, а также бунт против законной власти.
— О чем вы?
— Манифестация или демонстрация… Как это называется по-русски?
— Так и называется.
— У нас в городе рабочих мало… — продолжал Зауэр. — И это хорошо. Но те, что есть, вчера ходили по улице и носили… не могу вспомнить… Плохой, очень плохой портрет императора…
— Карикатуру?
— Да, да, правильно. Именно это. А еще пели песню. Я записал, чтобы передать градоначальнику. Пусть примет меры. — Зауэр порылся в кармане жилета и извлек сложенную вчетверо осьмушку бумаги. — Ага, вот оно… «Фабрикантам красоваться, знать, недолго уж везде, им придется убираться, возьмем фабрики себе…» Понимаете, про что поют? Фабрики — себе! Как это — себе? Это же не их фабрики!
— А если все же возьмут? — спросила Надежда.
— Полиция не даст! — воскликнул Зауэр. — Кроме полиции, есть еще войска с пушками и военные пароходы.
— Вот один военный пароход — броненосец «Потемкин» — недавно восстал.
— Да, — сказал Зауэр, и его оловянные глаза вдруг ожили — они были гневны. — Вы правы. Это меня пугает.
Гроза оказалась действительно кратковременной. Вскоре дождь приутих. Зауэр вновь раскрыл зонт, церемонно раскланялся и, перепрыгивая через лужи, направился к своей «Оссиане».
— Послушайте, — спросила Надежда, — уж не вы ли нарисовали карикатуру на императора?
— К сожалению, нет.
— Странный ответ. И сами вы — чудак. То кажетесь сильным, цельным, немногословным, твердо знающим, чего он хочет, человеком, а иной раз — вовсе ребенком. Ладно уж, проводите теперь домой. Поговорить по душам нам пока не удается.
Витька все же не дождался Владимира и зажег-таки свой фейерверк. Но вероятно, неудачно — дождь помешал. Колесо с прицепленными к нему самодельными ракетами сиротливо валялось у входа в дом.
У себя в комнате, засветив лампу, Владимир принялся рассматривать то, что было написано до прихода Надежды. Да, конечно, это было не просто какое-то неизвестное море, а именно Черное — со своим непростым и коварным характером, способное в любую минуту взорваться яростными штормами, когда волны за считанные часы обрушивали километровые молы, смывали многотонные камни набережных. Нет, не того ждал Зауэр. И впереди, наверное, еще предстоят нелегкие разговоры с работодателем. Но об этом еще будет время подумать позднее, когда дело дойдет до сдачи картин.
Он хотел было открыть форточку — в комнате стоял едкий запах скипидара и масляных красок, — но скрипнула дверь, за спиной послышался голос Витьки Эдельвейкина:
— Я вас дожидался, дядя Володя, лежал в постели и слушал шаги на лестнице.
— Нашкодил? Поджег фейерверком соседний дом? Ругали?
— Совсем нет! Никто меня не ругал. А фейерверк не зажегся, — обиделся Витька. — К вам приходили. Вот записка.
Едва прочитав ее, Владимир бросился к двери. «Приходите в любой час. Буду ждать», — писала Людмила.
— Дядя Володя! — крикнул вслед Витька. — Возьмите вот это. Самопал. Вместо пороха — сера от спичек. Надо только ножичком наскрести и в дырочку насыпать. Возьмите на всякий случай…
— Спасибо, Витя! — Владимир сунул самопал в карман.
Улыбнулся он, уже сбегая по лестнице.
Дождь прекратился. Ветер отмыл небо и угнал далеко в море тучи. Над подковой бухты засветились далекие спокойные звезды. Ночь была прозрачной и не по-осеннему светлой. Справа, вдали, в серебристом мареве проглядывала Ай-Петри, с вершины которой сползало мохнатое облако. Казалось, гора спит, по-человечьи склонив голову набок.
Мимо глянцево поблескивавших темными окнами спящих домов Владимир мигом домчал до Морской. Хотел было пробраться в дом к Симоновым незаметно, через сад: ведь поблизости могли быть филеры. Но потом решил, что все эти предосторожности ни к чему. Пусть донесут, что ретушер фотографии господина Симонова во втором часу ночи явился с визитом в дом своего патрона. Поступок необычный, но не преступный. Тем более, что ялтинский градоначальник пока еще догадался не обнародовать приказ, уточняющий, в какое время следует ходить друг к другу в гости.
Литые чугунные ворота. Присыпанная толченым ракушечником шуршащая дорожка. Окно в комнате Людмилы еще светилось. И парадная дверь не была заперта. Латунная ручка в виде свившейся змеи — это уж наверняка фантазия самого господина Симонова. Увидел нечто подобное на какой-нибудь богатой даче и себе заказал такую же.
Не успел Владимир переступить порог, как под потолком вспыхнула лампочка в розовом абажуре. Людмила стояла у двери, ведущей в зал. Левая рука была поднята к выключателю, правая опиралась о широкую дубовую панель. Длинное платье в черно-белую клетку, перехваченное подчеркивающим талию шелковым поясом. Голова слегка откинута назад. Кажется, что это под тяжестью убранных в тугой узел кос. Даже если бы сейчас свет вновь погас, он успел увидеть, запомнить Людмилу — в проеме двери, с протянутой к выключателю рукой — так точно, четко, что и по памяти, наверное, смог бы написать портрет.
— Пришел, как только получил записку.
Она смотрела на гостя и улыбалась. Это была спокойная добрая улыбка — чрезмерная роскошь для натур недоверчивых, мелких и мстительных.
— Проходите в зал. Отец спит, его и пальбой не разбудить. Садитесь в кресло. Для начала я вас повеселю.
Она взяла с рояля очередной номер «Русской музыкальной газеты».
— Вот, послушайте… В Павловске под Питером открыт новый вокзал. Это событие ознаменовалось концертом. Дальше цитирую: «Артист Григорий Морской пел опасную социал-демократическую арию Вакулы из оперы Чайковского „Черевички“. Особый энтузиазм публики вызвали слова Вакулы: „Мочи нет боле, душа пропадай!“ Публика вскакивала на скамейки. Многие кричали: „Да, правильно! Нет больше сил! Пропадай душа!“ Власти вынуждены были вмешаться». Бедный артист Морской! Дали ли ему хотя допеть, чтобы стало ясно — речь идет о кареглазой Оксане, а к социал-демократам ария Вакулы не имеет никакого отношения. Да что же вы так серьезны? Ведь, право, над этим стоит посмеяться!
— Конечно, — сказал Владимир. — Это и смешно, и грустно одновременно. Но сейчас, слушая вас, я думал о другом. Заговорили о пении… Так вот, давно, месяц назад, помните: окна были открыты. Я оказался поблизости. Вы пели… Я случайно услышал… Я плохо знаю музыку и ничего не понимаю в голосах, но все же… В общем, я еще никогда не слышал такого пения… Мне очень хотелось бы написать ваш портрет. Не сейчас, позднее, когда почувствую, что смогу это сделать по-настоящему хорошо…
Людмила молчала, а он, от неловкости заговорил спешно, горячо, лихорадочно:
— Знаю, что кажусь вам легкомысленным человеком. Такое время. Все идет прахом. Сам воздух напоен тревогой и ожиданием какого-то взрыва. А тут ходит себе по берегу моря такой странный человечек с этюдником в руках.
— Ничего подобного я никогда не говорила и не думала! — прервала его Людмила.
— Разрешите мне досказать… В другой раз я не решусь. А сейчас скажу все, что думаю. Да, наверное, со стороны я — странный человек. Но поверьте, это лишь внешнее. И мне в последнее время доводилось проводить бессонные ночи в раздумьях: не забросить ли подальше кисти и краски. Может быть, вправду пришло время действий? Обо всем этом мне давно хотелось побеседовать и с вами, и с вашим знакомым — Александром, когда он гостил здесь. Так уж случилось, что в Ялте я — один. Почти без друзей. Впрочем, я здесь и года еще не живу. А родом из Бахчисарая.
— У вас есть родители?
— Только отец. И он уж очень стар. Мама умерла, когда мне и пяти не было. Еще старший брат. Но он был в Порт-Артуре. Не знаю, жив ли. Может быть, в плену, в Японии… Но я все как-то не о том… Я очень ждал откровенного разговора с вами и представлял себе его совсем иным. А когда появилась возможность, смешался… В одно верьте: когда-нибудь я обязательно напишу ваш портрет, и это будет моя главная работа. Ведь у каждого художника есть такая — самая интересная, самая искренняя.
— Спасибо! — сказала Людмила и подняла голову.
— За что же? — растерялся Владимир. — Ведь я так ничего и не сумел объяснить.
— Но я многое услышала и поняла. Ваша главная картина впереди. И думаю, это будет не мой портрет, а нечто другое. Я верю в то, что талант начинается с сострадания к людям, с умения понять их чувства, их радости, их горе… У вас есть все для того, чтобы стать нужным художником. Не знаю, большим или обычным, прославленным или не очень громким, но, повторяю, — нужным. Многие не примут такого отношения к искусству. Это их дело. Я же твердо стою на своем. Чехов был велик в своем пронзительном понимании человека. Но были и другие, может быть, менее талантливые, но тоже честные. И они тоже нужны. Хотя бы для того, чтобы подготовить приход в мир еще одного Чехова… То же самое и с художниками. И в вас я чувствую главное — честность. Сегодня вечером я была у вас не случайно. И так же не случайно оставила записку с просьбой прийти в любое время, хоть ночью. Откровенность за откровенность. Я поняла, что вы тогда услышали часть нашей беседы со Спартаком. Вот видите: опять подслушали! — Она вновь улыбнулась и это была уже иная улыбка: ласковая и доверительная одновременно. — Рисунок на заборе был хорош. Кстати, его на следующий же день закрасили известью. Я специально ходила смотреть.
