Анатолий Байбородин - Озёрное чудо
— Голова, паря, на раскоряку: и в Москву надо бежать — оне же без меня все народное добро растащат — и тут надо присматривать, чтоб нежить не одолела, — Емеля исподлобья, при-щуристо глянул на Бабу-ягу.
— Ой!.. — замахала руками Баба-яга. — Ну, вас к лешему. Лучше выпить, чем дураков слушать. Кеша Чебунин… кумунис драный… наплел околесицу, да все лесом, а наш дурак поверил… У тя, Емеля, башка, что чан, а ума — капустный качан.
— От лишня ума, девка, лишня сухота, — обиделся Емеля.
— Вот ты дурак или приставляшься?.. Другорядь вроде и не дурак, а потом снова балда осинова.
— Дураки в сказках, между прочим, поумней иных… — покосился на Бабу-ягу, — не буду пальцем казать, коли так видать.
— Чем болтать языком, что помелом, иди-ка ты, Емеля, со своей голяшкой, да сбацай ребишкам: «Маленькой дедушке холодно зимой, из лесу дедушку взяли мы домой…» Иди сбацай.
— И сбацаю… Степа, пойдем, шепну на ухо…
Дед Мороз вышел следом за Емелей, где и услышал еще одно диво дивное.
— Веришь, Степа, нет, опять же Кеша Чебунин недавно встретил и просом просит: «Сбегай, паря, на Байкал, погляди щучьи самоловы. Ежли чо добудешь, будет тебе уха-бабушка глуха, а на утро соленая юшка». Мол, мне недосуг: пишу историю государства Российского…
— Во-во, может, правду-матку в глаза вылепит. А то ить всю русскую историю перебрехали вдоль и поперек. Про дворян-смутьян горы наворочали, а как простой народ живет, тот же деревенский, чо думает, о чем страдает — молчат как рыба об лед. Одне, паря, личности… Хотя и с Кеши толку, что с быка молока: какую он историю напишет?! — хлопуша, безбожник, да ишо и зашибат, — Дед Мороз щелкнул себя в горло. — Ну, ладно, чо далыне-то?
— А дальше… Ну, пошел я за тороса, отдолбил лунки, глянул самолов, глянул другой — пусто, а на третьем щука — здорове-енная, с тебя ростом, едва, паря, выволок из лунки. И тут… — Емеля, нагоняя страху, выпучил глаза, жарко зашептал. — И тут она мне по-человечьи бает: «Отпусти меня, Емеля, в море Байкал, а я любое твое хотение исполню. Проси, чо душе угодно. Скажи: «По щучьему велению, моему хотению…», и явятся тебе столы дубовы и яства медовы… Я сперва-то отмахнулся: мол, ничо не надо, а потом думаю: чо я хочу?.. Ничо в голову не взбредат…
— Оно и любому доведись, — Дед Мороз задумчиво поскреб седую бороду, — вот так с ходу придумай, чо тебе надо. Да море чего надо…
— Да не-е, прикинул я хвост к носу, дак вроде ничо и не надо. Гармошка, слава Богу, есть… игривая… А потом, паря, вспом-
нил!.. — счастливо сияя глазами, Емеля звонко ударил ладонь об ладонь и азартно потер их. — Пряников хочу!., медовых!., кила два, чтоб вдосталь. Ну и… лишь промолвил: «По шучьему велению, моему хотению…», и гляжу: мамочки родны, два кила пряников на льду красуются… в кулечке. О как!.. — Емеля хвастливо задрал курносый нос и взметнул палец.
— Да-а… — усмехнулся Дед Мороз, — мало тебе для счастья надо… Значит, по пряничкам соскучился?
— А чо худого?! Прянички все любят.
— Дак это, поди, сам Никола-угодник рыбачий через щуку знак тебе дал. Он же, паря, сказал: чо душе угодно, не утробе, — укорил Емелю Дед Мороз. — Не сообразил?
— Дурак же… Добрая мысля приходит опосля. Потом смекнул: чо душе угодно. А чо моей душе угодно? — Емеля словно двоечник возле школьной доски прищурился в потолок, и там вроде вычитал: — А чтоб ни бедных, ни богатых, паря…
— Ну, ты, Емеля, — коммунист… Кеша Чебунин…
— Не-е, я боговерущий, я за царя-батюшку… А в Писании же сказано: легче, Степа, верблюд пролезет в игольно ушко, нежели богатый попадет в рай. Жалко мне богатых — в аду им гореть.
Дед Мороз ласковой улыбкой огладил убогого Емелю.
— Жалко ему… Насчет тебя, Емеля, не скажу, не буду врать, а и нам-то, бедным карасям, на той же сковородке жариться, рядом с богатыми. Тоже во грехах, как в шелках… Обидно, и здесь горе мыкаем, и там страдать… А всё потому, что во злобе живем…
— Во-во, не жалеем друг друга. А Боженька чо говорил…
— Ладно, заболтались мы с тобой… два Мазая в сарае. Иди поиграй ребятишкам. А там и я подоспею.
Когда Емеля, подхватив гармонь, убрел к елке, а Дед Мороз вернулся в подсобку, Снегурчка шумно, по-бабьи вздохнула и утерла мокрые глаза подолом сарафана.
— Божий человек. Жалко, если уедет. С греха пропадет в Москве.
— Там у их, в Кремле, дураки сидят?! — хрипло и прокурен — но засмеялась Баба-яга, воткнув погасшую сигарету в горшок с геранью. — Кого позвали?! У его же не все дома, к соседям ушли.
— У тя ума — дырявая сума, — усмешливо глянул на Ягу Дед Мороз. — Оно, конечно, бывает простота, хуже воровства, но с такими дураками, как Емеля, можно жить, как у Христа за пазухой…
* * *Ребятишки весело хороводились под Емелину гармонь; вились вокруг елки, распевая на потешный лад: «…трусишка зайка серенький под елочкой скакал…», потом со Снегуркой кликали Деда Мороза, заплутавшего в метельной баргузинской тайге.
В самый разгар елки нежданным-незваным гостем влетел в ясли Аверьян Вороноф — ехидный мужичок, бывший кедро-вопадьский чекист[143], ныне американский благотворитель, бескорыстно продавший яслям заокеанскую помошь — яблоки, что давно завинились и, по словам Бабы-яги, годились либо на брагу, либо чушкам на корм… да и то, ежли те спохмелья.
Суеверные старухи позаочь звали мужика Аверьян-не-милостивый, и шептали, испуганно пуча глаза: мол, Аверьян косоглазый, на цветок взглянет — цветок вянет; на лес взглянет — лес мрет. Уродился тот мужик сухостойный, плешивый, с клочьями пегих волос за ушами и чёрными, как ночь, лохматыми бровями, что сердито топорщились над клювистым носом и красными, мокрыми губами. Шибко Аверьян-немилостивый смахивал на ворона, неслучайно, видно, и фамилия такая выпала. От того, что Аверьян вышел с лица, что головёшка, да обрядился в чёрный костюм, то из угла, где таился, светились лишь ядрёные зубы да холодные инистые глаза. Как приметил Емеля-дурачок, Аверьян не старился с лица: каким был в аптеке при царизме, потом в карателях при ленинизме, таким остался и при капитализме, лишь вороные кудри словно корова языком слизала да в глазах гуще скопилось инея. Из этого Емеля-дурачок — он, между прочим, тоже не старился — вывел, что Аверьян с ночным лядом[144] спознался и ляду продался… за тридцать сребреников… Никто Емеле не поверил: какая вера дураку, но тревога в душу вползла сырой и стылой змеей. Стали мужики и бабы обходить Аверьяна за версту, а то не дай бог…
Рождественская елка уже пела, веселилась, и Аверьян ворчливо щурился на Деда Мороза, который, стуча березовым бо-тажком, поманил ребятишек сказывать стишки да петь куплеты. Тут Емеля — не гляди, что с печи падал — так заиграл в гармонь, что Дед Мороз подхватил полы багрецового армяка и кинулся в пляс. А Емеля наяривал на гармозее и припевал:
У меня ума палата,
А пошто в руках лопата?!
— Это что за народ… русский, ежели у его герой — дурак?! — скривился Аверьян Вороноф.
А Дед Мороз, раздухарившись, уже выплясывал «русского».
Ты играй, играй, Емеля,
Русского потешного,
Чтоб душенька запела,
У меня, у грешного…
Дед Мороз пошёл вприсядку, выкидывая замысловатые коленца, отчего Аверьян косо усмехнулся:
— Смотри, старый хрыч, чтоб нога не отстегнулась. Рассыпешься, потом не соберут… Какой дурак нынче «русского» пляшет?! Придурок лагерный. Отстал от жизни… Кругом фокстрот да буги-вуги, а он им «русского»… Нет, верно Европа говорит: страна дураков…
Аверьян Вороноф хлипко и коротко хохотнул. Емеля краем уха услышал его ворчание и смешок; глянул прищуристо на смехача и, кажется, хотел было злорадно прошептать: «По щучьему велению, по моему хотению вырасти у Аверьяна рог на лбу», но потом одумался детей пугать, рванул мехи двухрядки и под рявканье гармони вывел:
Заиграли нам фокстрот, —
Ожил весь нечистый род.
А мы русскую запели, —
Супостаты опупели!
Аверьян Вороноф брезгливо сморщился, покосился на Емелю-дурачка, опалив его стылым взглядом.
* * *Дед Мороз запыхался, и снова да ладом стал выкликать ребят на песню и пляс, потрясая тугим кулем, смущая городскими гостинцами. Но детишки стеснялись, прятались за мамок, хотя мамки исподтишка потчевали их тычками, щипками, пытаясь силком выпихнуть в круг. Вдруг перепадет гостинчек…
Возле Аверьяна красовалась молодая вдова Ульяна, к ней желтым подсолнушком никла дочь Матрёшка.
— А ты, девочка, не стесняйся, — велел Аверьян Матрешке, игриво глядя на ее мать, ладную бабу. — Скажи старому стишок, — кивнул на Деда Мороза, — может, чего и заработаешь.
Матрешка оробело жалась к мамке, пряча лицо в подоле ее платья. Тут приспел Емеля:
