Мартти Ларни - Современная финская новелла
— А открыт еще киоск?
— Уже закрыт. Если хочешь, возьми вот колбасы, — сказала Ленну.
Айла в нерешительности подняла глаза. Брать или нет? Наверное, можно взять, второй уж раз предлагает. Она отрезала кусочек, а поднявшись наверх, увидела, что Хелена уже в постели и крепко спит.
— Вот так да, она уже уснула.
— Не диво, — сказала Ленну.
Легла и Айла и тут же забылась тяжелым, без сновидений, сном. Но вот затарахтели два будильника, пора вставать. Айла попробовала подняться и не смогла. Постель удерживала, засасывала как трясина, надо было ухватиться за что-то реальное, вырваться из забытья, стать на твердую почву. Но вновь и вновь какая-то страшная, непонятная, сторукая сила бросала ее обратно в болотные хляби и тянула все глубже и глубже…
— Айла! Айла!
Айла села на кровати, стараясь сбросить оцепенение. Все тело ныло. Девушки уже были внизу. Кто же ее звал? А, это Ленну.
— А ну вставай, живо, иначе разговоров не оберешься, — скомандовала Ленну.
Айла растормошила Хелену. Кое-как удалось поднять ее на ноги, но выглядела она не ахти какой бодрой.
— Хелена! Уже без десяти семь! Не успеем попить кофе.
На дворе светило солнце. Фрау Захн сидела на своем стуле под вишней, поворачиваясь всем телом то в одну, то в другую сторону. Было уже довольно жарко; о, если б можно было уйти куда-нибудь далеко-далеко, за синие холмы, или оказаться дома, в Финляндии, лежать бы в поле или на берегу озера…
Айлу поставили к конвейеру. Жара, духота, в груди щемило и покалывало, и кофта облепила тело будто мокрый купальник. Фрейлейн Хейсенбюттель шныряла по проходу, успевая сразу в десять мест, и на всех посверкивала острыми глазками. Щеки у нее горели, ногти блестели клюквенно-красным лаком, а из-под мышек лезли щедрые пучки черных волос, от которых она неизвестно почему не хотела избавиться.
У начала конвейера стояла Лотта. Она ставила на движущийся ремень коробки, в которые красивыми рядами были уложены консервные банки. От Лотты коробки двигались к Кайе, которая закрывала и заклеивала их с быстротой молнии; за нею Айла нашлепывала этикетку и марку фирмы. Этикетки разъясняли всю гороховую иерархию. Сначала шел юнге эрбзен[25] — обыкновенный горох, затем юнге эрбзен миттельфейн — горох второго сорта, юнге эрбзен фейн — первосортный горох и юнге эрбзен зер фейн — горох высшего сорта, наконец, юнге эрбзен экстра фейн — воистину высочайшего класса консервированный горох.
Долговязый Август и турок принимали коробки в конце конвейера. Даже отсюда видно было, как набухала жила на лбу старого Августа. Турок скинул рубаху и набросил ее на спину, связав рукава на животе. Шевелюра его курчавилась словно черный каракуль. Костлявые плечи ходили взад-вперед, как у пловца; лицо его вдруг раскалывала гримаса — и очередная коробка взлетала на верхотуру. Рядом с длинным Августом большой Угур выглядел маленьким и тщедушным. Однако Август был уже в годах и тоже не богатырь: он хрипел и тяжело кряхтел, отрывая коробки от ленты конвейера. Так что один работник стоил другого.
Айла глянула на часы: перевалило за семь, но люди все еще работали. Может, они и ночью будут продолжать в том же темпе? Вот оно что значит — сезонная работа! В эту пору, как сам директор сказал, каждому приходится перерабатывать, не оставлять же горох и морковь гнить на складах. Склады ломятся от овощей, так говорила и фрейлейн Хейсенбюттель, очень трудно успеть все законсервировать. И если не работать до позднего вечера, то многие тонны бобов, огурцов и свеклы придется выбросить.
— Август! — крикнула Айла. — Скоро ли домой?
Август только развел руками. А турок пальцем указал на штабеля коробок и вроде бы приноровился лечь на них: дескать, можем заночевать здесь всей компанией. Но тут же ему пришлось быстрее прежнего броситься к ящикам, которые успели длинной вереницей скопиться на движущейся ленто конвейера.
— Liebeskummer lohnt sich nicht[26], my darling[27], jee, jee, — пела в проходе Эльфрида.
— Не надоест ей горланить? — буркнула Кайя и принялась обтирать клочком бумаги налипший на руки клей. — А фальшивит-то, фальшивит…
Айла посмотрела Эльфриде вслед. Эльфрида крепкая, не знающая усталости. Над рябым лицом — лохмы обесцвеченных волос, а у корней они сантиметра на три — черные. Эльфрида укладывала большие банки с огурцами на тележки и то пела, то насвистывала. В один из прошлых сезонов работал на фабрике итальянец, по окончании работ он, не мешкая, уехал домой, поскольку был человек семейный. А ранней весной Эльфрида родила сына, после чего женщины, особенно замужние, стали косо на нее посматривать. Однако Эльфриду это не смущало: она умела ответить таким же взглядом, тем более что от рождения заметно косила на оба глаза.
Неожиданно раздался грохот; прямо на голову Лотте посыпались банки. Лотта крикнула Ильзе, Ильза — Фрицу. Фриц нашел нужный рычаг и остановил машину. Тут только заметили, что у Лотты пальцы в крови, их придавил поток обрушившихся банок.
Работа возобновилась не скоро. Фрейлейн Хейсенбюттель, хлопоча, носилась взад-вперед. Лоттин палец перевязали тряпицей, и господин Пёшель явился распорядиться насчет банок — какие выбросить, какие оставить: забраковали только сильно помятые.
А разрешения расходиться все еще не было, несмотря на то что стрелка на часах уже перешла за восемь. Эльфрида тянула за перегородкой все ту же песню:
— Liebeskummer lohnt sich nicht, my darling, jee, jee…
У Айлы на щеках вдруг вспыхнул румянец. Мимо нее, таща лестницу, шел Герт, ученик-немец, прибывший сюда за несколько дней до них. Белозубый, длинноногий, в сапогах, и эти сапоги приближались и приближались, пока не остановились возле Айлы.
— Дай-ка мне этикетку, — сказал он по-немецки.
Айла прикусила губу и дала этикетку. Герт мимоходом пришлепнул ее на широкую Ильзину спину, кинул заговорщический взгляд на Айлу, подмигнул со злодейским видом и, смеясь, исчез за дверью.
Айлу била дрожь. Внезапная надежда, грусть, восторг закружили ей голову, ожгли огнем. А Герт понял что-нибудь? Прочитал в ее глазах растерянность и тоску?
Айла, как автомат, наклеивала этикетки. Воздух густел, он прямо-таки давил, тяжестью оседая на плечи. Но потом опять мимо проплывало смеющееся лицо: Герт… Какие длиннющие ноги, лукавый взгляд…
— Feierabend! Feierabend![28]
Айла вытерла руки концом тряпки и поспешила к выходу. Посреди двора она догнала Хелену. У Хелены волосы распущены по плечам — значит, кто-то у нее на примете.
— Мальчики-немцы сейчас на складе, — сказала Хелена.
— Какие мальчики? — Айла, конечно, поняла, о ком речь.
— Герт и Дитрих.
— А-а.
— Они ужасно симпатичные. Поболтали сегодня. Герт изучает математику.
Айла молчала. Весь вечер она чувствовала себя плохо, а укладываясь на ночь — еще хуже. Включила настольную лампу и стала читать прихваченный из дому томик стихов. Однако стихи распадались, в них с трудом можно было что-либо понять — отдельные слова, разрозненные фразы, трудно найти связь, будто в какой игре.
Хелена смелая, а смелому — удача. Хелена поет и играет на гитаре. Хеленой все восхищаются, ей во всем сопутствует успех. Айле же остается одно — робко молчать. Так уж с детства повелось: от Айлы ожидали разумности, умеренности и практичности, чтобы Хелена, эта великая артистка, могла петь и будоражить воображение мужчин, чтобы Хелена, всеми обожаемая Хелена, могла бренчать на гитаре и одерживать все новые и новые победы; чтобы Хелена, такая темпераментная, могла проявлять свой темперамент и делать все, что заблагорассудится.
А ей, Айле, казалось, вечно суждено пребывать в тени, о ее чувствах никто не спрашивал, ее судьба — увядать за чтением книг, остаться старой девой, забытой всеми. Может быть, и впрямь у нее на лице написано, что она обыкновенный, спокойный, скучный практик, который ничего не умеет, кроме как хлопотать и наводить порядок? Она, мол, ничего не чувствует, раз не обнаруживает своих чувств столь же открыто, как Хелена, раз она так робка и нелюдима, раз она скрывает малейшие движения души; даже плач камнем застревает у нее в груди.
И все-таки понял ли ее Герт? Понял ли с первого взгляда, что она ждет его? Куда бы оно распахнулось, синее окно, в какую беспредельность? Где она, незримая граница неба и моря? Где они, все чудеса света? Где кончается это горе и это пространство? Каким образом смешались радость и скорбь, бешеное счастье и боль, жизнь и смерть, мгновение и вечность, буря и тишина?
Всю неделю беспрерывно светило солнце. Толстая старуха тумбой торчала под вишней на пути девчонок через двор. Каждое утро, довольно рано, когда еще прохладно и земля как в полусне, она возникала откуда ни возьмись под деревом и, противно щурясь, начинала наблюдать за происходящим вокруг. Золото солнца лилось на крышу киоска и вспыхивало на алюминиевых трубах белыми искрами; яркая бабочка вспорхнула под прелой зеленью фабричных отбросов; в деревне кукарекал петух, а женщина сидела и сидела в болезненном страхе, как бы кто не обобрал вишню, хотя на самом деле вишня-то была ничья. Иногда турки, устало проходя мимо, срывали ягоду-другую, тогда женщина приходила в ярость и начинала браниться как сумасшедшая, так что турки в конце концов оставили дерево в покое.
