Мартти Ларни - Современная финская новелла
— Liebeskummer lohnt sich nicht, my darling…
Господин Пёшель появился в дверях и поманил Айлу к себе. На другом участке требуется рабочая сила, нет, нет, двоих не надо, вполне хватит одной…
Он проводил Айлу в соседнее здание. Там Айла еще не бывала. Большой цех полон машин, пара, людей, вони; зеленовато-коричневая вода хлещет по полу, и грохот, треск, лязг и скрежет оглушают так, что услышать можно разве что крик. Господин Пёшель подтолкнул Айлу к конвейеру, сказал что-то, чего Айла не поняла, и тут же исчез.
— Где мне сесть? Что мне делать? — начала кричать сквозь шум Айла.
Вдоль длинного движущегося ремня, по обе стороны, сидели на высоких табуретах безмолвные женщины, они чистили морковь; руки мелькали как спицы в колесе. Айле вручили нож и указали на пустующий табурет. Она села с ножом в руке к конвейеру, не очень понимая, что и как надо делать.
Широкий желоб выбрасывал морковь на конвейер; груды желтой моркови, подпрыгивающей моркови, толкущейся моркови, моркови — как во сне или в бреду, моркови — как перед концом света. Беспрерывно извергался из недр трубы этот каскад моркови, желтый поток, который продолжал свой путь на бегущем ремне конвейера.
— Что мне делать? — шептала Айла.
Женщины сидели как сидели, молча; одна-другая кинет беглый взгляд на Айлу и снова отведет глаза. Мелькали руки, посверкивали лезвия ножей, подрагивали в такт выцветшие пестрые платки. Сидевшая рядом напарница строго посмотрела на Айлу: неужели Айла не понимает, что надо спешить, спешить, обрезать ботву, не пропуская ни одной морковки? Некогда зевать, разве Айла не соображает, что некогда?
Айла начала кромсать морковь так быстро, как только могла: нож выпал у нее из рук и уже плыл далеко по конвейеру в морковной реке, пока одна из женщин не схватила его и, ободряюще кивнув, не вернула Айле. Та начала срезать хвосты спокойнее, сосредоточеннее, но то и дело проскальзывали мимо хвостатые морковки и уносились в общем потоке. Напарница в нетерпении покачала головой; мол, нельзя пропускать ни одной, они с Айлой последние на конвейере. Конечно, Айла это знала, конечно, знала и резала еще быстрее, и все же нет-нет да проскользнет сквозь пальцы одна-другая, и затрепыхается в морковном потоке зеленый хвост, вызывая у напарницы явное раздражение и беспокойство. Айла бросила на соседку извиняющийся взгляд, но та ничего не сказала, только управлялась еще быстрее, смекнув, что ее помощница слаба. Айла со своей стороны поняла, что женщине приходится стараться еще и за нее. Какой стыд! Айла резала и резала; сжимало горло, и звон стоял в голове: она, стало быть, хуже всех тут, неповоротливая, беспомощная, подводит напарницу! Она резала с таким рвением, что сама себе удивлялась, но все равно зеленохвостые морковки уходили от нерасторопных рук, и вот они маячат уже далеко в красно-желтом половодье, в конце конвейера, и падают в какой-то люк, в отверстую тьму, в недосягаемость.
О горе! Мглистый жар, зной, лишенный солнечного света, железный грохот, в котором не услышишь человеческого слова! Удушающий пар, скользкая слякоть, вонь зеленых отбросов, ветряные мельницы рук, треск, грохот, неисчислимые полчища яростной моркови!
Вдруг до Айлы дошло, что все это просто невозможно. Тут что-то не так: в машине, должно быть, какая-то неисправность. Она подает слишком много моркови, или же кто-нибудь по ошибке настроил ее на слишком быстрый режим. И это жестокое молчание всех — оно лишь от отчаяния, а отчаяние — из-за ошибки, которую никто не заметил. Машина подает чересчур много моркови, это очевидно, и об этом надо сейчас же сообщить, чтобы неисправность устранили и задали машине правильную скорость.
— Эй, там что-то не в порядке! — крикнула Айла и махнула рукою в сторону желоба.
Женщины посмотрели на нее с удивлением, как на помешанную.
— Она выбрасывает слитком много морковки! Скажите им, чтоб пустили медленное. Es ist zu schnell! Zu schnell![33]
Но никто не пошевелился, никто не ответил ей, будто женщины и не поняли ее. Айла безнадежно показывала рукой на желоб, но женщины не отвечали ей, только усмехались да поглядывали то на нее, то друг на друга. Кто-то засмеялся в изумлении; у других на лицах проступало смешанное с жалостью любопытство. И все работали не прерываясь, руки двигались в прежнем ритме, лбы лоснились, и никто не поднялся с места, чтобы пойти и сказать, что в машине какая-то неисправность.
— Sitzen Sie schön[34],— сказала, теряя терпение, соседка и толкнула Айлу: пошевеливайся, мол, иначе…
— Но нельзя так быстро, zu schnell, verstehen Sie…[35]— Айла попыталась объяснить еще раз. Может, она не точно выразилась?
Соседка отерла лоб резиновой перчаткой и вздохнула. Айла продолжала работу, ошеломленная. Нет, в ее немецком была какая-то неточность, наверняка какая-то ошибка. Если бы правильно подобрать слова, пробить глухую стену непонимания, остановить эту человеческую машину, которая не слышит ее крика, только смотрит и машет руками, ничего не отвечая!
Потянулись долгие часы, наступил вечер, но моркови все так же вылетали из жестяного зева, барахтались в сетях рук и фантастическими нагромождениями уплывали дальше, с глаз долой. Айла уже совсем оцепенела, все ей стало безразлично, мысли исчезли, и голова гудела, как морская раковина. И когда наконец она легла на койку и закрыла глаза, с неба начала сыпаться морковь, настоящий морковный ливень захлестнул ландшафт, и скоро вся земля была покрыта горами и холмами из моркови, а меж прочими одна зеленохвостая, вот-вот схватишь, но только нацелишься — а она уже на полметра дальше, всегда чуточку дальше, как за нею ни тянись. Затем морковная гора выросла, навалилась и похоронила ее под собою, она почувствовала удушье и проснулась от собственного всхлипывания.
— Хелена, послушай!
— В чем дело?
— Мне приснился ужасный сон.
— А… я думала, уже утро. Давай спать…
Айлины глаза блуждали по комнате. Все спали, некому было рассказывать про страшный морковный кошмар. Нахлынули раздумья, воспоминания, неприкаянно странствовала ее угнетенная душа.
Морковь, морковь… о директоре судачат, будто бы бросил свою Хейсенбюттель и нашел другую, помоложе, — не ту ли, что сидела на переднем сиденье с ракеткой? Пожалуй, это она и есть… А Хейсенбюттель, в своем ли она уме? Вцепилась в одного мужика на складе, лупила его наотмашь, другого уволила за то, что унес несколько бракованных банок с бобами. Смех! Словно это бог знает какое воровство! Так зла теперь Хейсенбюттель, обманутая, жестокая в своем бешенстве. От любви осталось только змеиное шипение и яд. Разве непременно наступает мрак, когда уходит свет? Но Хелену, Хелену этот свет нашел, Хелена испытала высоту полета; где-то высоко-высоко, выше крыш парила сейчас Хелена на сильных и смелых крыльях любви.
Перед глазами у Айлы возникали Хелена и Герт, они сидели в рощице возле дерева, прижавшись друг к другу в сумерках. А она, Айла? Где ее любовь, а вместе с любовью — покой и чистая, прозрачная радость? Радость с затаенным в глубине горем, с горем, в котором отражается радость. Так хвойные леса глядятся в донную синеву озер. Так белые стволы берез одновременно и взлетают ввысь и, словно отрешаясь от жизни, зыбко растворяются в воде. Что же такое любовь? Архипелаг радости и горя, земная твердь, отражающаяся в той безоблачной сини, что открылась в иллюминаторе, как ворота в шумящий вечер, полный предчувствий завтрашнего дня.
И как она, нелюбимая, смогла узнать эту радость и это горе одновременно? Как она, невинная, смогла понять это наперед? Или она сама — всего лишь отражение леса в воде, не дорожащая, как ее сестра, жизнью, любовью; ужели она лишь робкое заблуждение, неведомо чем и зачем вызванное. Неужели ее жизнь — это не зеленое дерево, полное сока, зелени, влаги, солей, извивов и сплетений корней, а одна видимость, робкий образ, вздрагивающий на воде?
Лишь под утро Айла уснула, а когда надо было подниматься с постели, колени ее вдруг подогнулись и она рухнула на пол. Ленну помогла ей лечь обратно на койку, сбегала за градусником и велела крепко держать его под мышкой.
— Ой ужас, тридцать девять градусов, что же теперь делать? — расстроилась Хелена.
— Брось, ну подумаешь — температура, — прохрипела Айла с кровати. — Обыкновенный грипп…
Ленну принесла снизу горячего чая и аспирин, сняла со своей постели одеяло и укрыла Айлу поверх ее одеяла. Она позавчера гуляла под дождем — слышно было, как Хелена объясняла это Кайе.
— Останешься тут! Не смей вставать! — командовала Ленну. — Зайдем проведать тебя в перерыв. И, конечно, все объясним Хейсенбюттель, так что спи спокойно. Если эта баба не поверит, пусть сама приходит с градусником.
Айла слабо улыбнулась. Хорошо было чувствовать заботу Ленну, слышать, как она отдает распоряжения и подтыкает одеяло. Даже Хелена стала серьезной; судя по ее виду, она испугалась.
