Лилия Фонсека - Современная африканская новелла
На борт приносили для продажи самые разные товары, и продавали их люди тоже самые разные, потому что наш тысячемильный путь по реке проходил через земли многочисленных племен. Иногда на темную полоску берега выскакивали старые мегеры с болтающимися грудями, дети с пыльными животами и выкрикивали:
— Не-за-ви-си-мость! Не-за-ви-си-мость!
Юноши и девушки из той же деревни бросались вплавь навстречу нашему каравану, и, пока мы обгоняли их, смотрели вверх сверкающими глазами, и выпрашивали с камбуза пустые банки. Некоторым мужчинам удалось вскарабкаться на баржи; они представали перед нами облаченные лишь во влажную лоснящуюся черноту, но тотчас зажимали свои сокровища между ляжками, наверное, точно так же, как это сделал впервые Адам, когда его изгнали из рая. И хотя они жили в лесу, одни среди диких зверей, этот жест отделял их от окружающего животного мира, как однажды раз и навсегда отделил Адама.
Приплывали пироги с живыми черепахами, с рыбой, с пенистым пивом и вином из бананов, с пальмовыми орехами или сорго, с копченым мясом гиппопотамов и крокодилов. Торговцы бойко сбывали свой товар нашей команде и пассажирам третьего класса на маленьком судне; смех, восклицания, громкие споры торгующихся доносились до нас весь день, ясно слышимые, но непонятные, как голоса из соседней комнаты. На стоянках все, кто кормился блюдами местной адской кухни, высыпали на берег по единственным перекинутым для них мосткам; издали они казались удивительно человечными: дети — нежными и хрупкими, мужчины и женщины — сильными, а иногда даже привлекательными. Мы же, слава богу, питались телятиной, ветчиной и брюссельской капустой, замороженными еще в Европе.
Когда наш караван, вместо того чтобы погрузить на остановке всякие овощи и фрукты, что-нибудь выгружал, на берегу обычно оставалось нечто громоздкое и чужеродное. Продукт тяжелой индустрии, какой-нибудь станок или бульдозер, выглядели здесь, где не было никакой промышленности, так же нелепо и странно, как марсианский космический корабль посреди нашего провинциального города. Пристань чаще всего состояла из узкого причала с сараем под оцинкованной крышей, двух-трех домиков, не совсем таких, как туземные хижины, но и не похожих на жилища белых людей, ряда пустых железных бочек из-под масла и подъемного крана, возвышающегося над водой, как чудовищная трехногая цапля; кран, грохоча цепями, приходил в движение, и вот в воздухе повисало нечто никогда здесь не виденное и опускалось на землю, где никто и думать не мог, что подобное существует, — какое-то нагромождение стальных углов и плоскостей, выкрашенных сверкающей серой краской, с бесчисленными циферблатами, на которых дрожали красные стрелки. Легковые автомашины и джипы переправлялись на берег тем же способом, по воздуху, но они казались более подвижными, более привычными и приемлемыми в этой среде; едва они становились колесами на землю, как за рулем уже оказывался какой-нибудь миссионер или торговец; машины с ревом взбирались наверх и сразу исчезали.
Однажды стоянка была достаточно долгой, чтобы мы смогли сойти на берег и осмотреть городок, да, настоящий городок с провинциальными беленькими конторами посреди садов, с клумбами ноготков на свежерасчищенной красной земле, с больницей из стекла и стали в сверхсовременном стиле, со старой пальмовой аллеей на набережной, ведущей к собору из выгоревшего красного кирпича. Но когда нанятое нами такси проехало всего с милю по единственной уходящей в глубь страны дороге, мы сразу очутились среди леса, и лес скрыл от нас городок, словно он уже стал одним из тех затерянных древних поселений, какие иногда находят под толстым саваном из мхов, перегноя и прущей отовсюду зелени.
В другой раз на стоянке мы тоже успели сойти на землю, но не стали отходить далеко от пристани. Смотреть здесь было не на что: был воскресный день, несколько португальских торговцев со своими толстыми женами в пестрых платьях сидели на веранде и пили лимонад; напротив, в лавке под оцинкованной крышей, продавали швейные машины и сигареты. Развалины белого форта, все в пятнах серого мха и трещинах, с выпирающими из них, как мускулы Самсона, древесными корнями, напоминали о тех временах, когда арабы-работорговцы воздвигли здесь эту крепость. От туземной деревни, которую они разграбили и сожгли, чтобы построить на ее месте форт — поскольку место оказалось подходящим, — не осталось ничего, разве что смутная память предков, заставляющая людей по-прежнему селиться и жить там, где жили до них исчезнувшие поколения врагов или друзей.
На этой короткой остановке кто-то поднялся на борт точно так же, как в стране слоновой кости к нам поднялись торговцы слоновой костью.
В тот же вечер за обедом мы нашли у себя на столах квадратные листки бумаги с напечатанным на машинке объявлением: «В восемь часов вечера в баре представление. Плата за вход: с джентльменов — 80 франков, с дам — 70». Это вызвало в кают-компании веселое оживление. На мгновение я подумала, что нам покажут какую-нибудь туземную чепуху. Но мой муж сказал:
— Держу пари, это хор. Хор девочек из миссионерской школы будет петь псалмы. Наверное, они тренировались там, на другом судне.
— Что это за представление? — спросила я нашего стюарда Жоржа.
— Вам понравится, — ответил он.
— Но что это такое, спектакль?
— Будет очень хорошо, — сказал он. — Вот посмотрите. Этот человек делает вещи, каких вы никогда не видели. Очень умный человек.
Когда мы покончили с десертом, Жорж вернулся, мгновенно убрал со стола и, смахивая салфеткой крошки, спросил:
— Вы придете в бар?
Он хотел быть уверен. Это была вежливая, но настойчивая просьба, почти приказ. И нам почему-то захотелось, чтобы это представление прошло с успехом; такое же смутное волнение испытываешь на школьных концертах или на любительских спектаклях. Да, разумеется, мы придем! Обычно мы пили кофе на палубе, но на сей раз, захватив свои чашки, отправились прямо в салон, где одну сторону занимала стойка бара и где вентиляторы под низким потолком из деревянных панелей тщетно пытались разогнать дневную жару; вместо этого они лишь нагнетали вниз, на кожаные кресла, волны духоты пополам с обрывками музыки, звучавшей из зарешеченных динамиков у нас над головами. Мы пришли чуть ли не первыми, а потому сочли своим правом занять один из лучших столиков прямо напротив очищенного для представления пространства. Старший администратор и его дочь, каждый вечер игравшие в баре в трик-трак, поднялись и вышли. Постепенно собралось человек тринадцать-пятнадцать, в том числе и парочка «медовомесячников»; они несколько раз заглядывали в салон, неуверенно улыбались, но под конец все же решились войти.
— Как тебе нравится наше сборище олухов? — спросил мой муж с восхищением. Меня удивляло другое: почему пассажиры отнеслись с такой непонятной сдержанностью к таинственному туземному представлению, предложенному им ночью, на реке, посреди бесконечного зеленого хаоса. Бармен, молодой красивый негр-баконго из Леопольдвиля, смотрел на нас, опершись локтями о стойку. Из столовой вышел Жорж и заговорил с ним вполголоса; бармен продолжал стоять, опираясь о стойку, и улыбаться нам ободряющей заговорщической улыбкой комика-простака, который со сцены не видит, полон ли зал так, что яблоку негде упасть, или зияет чернотой незанятых мест.
Наконец представление началось. Как и следовало из слов Жоржа, перед нами предстал фокусник. Он внезапно вошел в салон с палубы: наверное, выжидал там за сложенными шезлонгами подходящего момента. На нем была белая рубашка и серые брюки, в руке он держал плоский чемоданчик. Вместе с ним вошел ассистент, очень черный сонный увалень, скорее всего доброволец из числа пассажиров третьего класса. Пока длилось представление, он большую часть времени сидел верхом на стуле, скрестив руки на высокой спинке и опираясь на них подбородком.
Когда фокусник вошел, раздались неуверенные аплодисменты, но он не обратил на них внимания, и хлопки стихли. Он сразу же принялся за дело: из плоского чемоданчика, где все было свалено в кучу, появились листки белой бумаги, ножницы, бумажные цветы и гирлянда помятых флажков. Первым номером был карточный фокус, очень старый, — мы все его видали много раз, а кое-кто мог показать и сам. Послышались смешки, лишь один человек попытался зааплодировать, но фокусник уже перешел ко второму примеру со шляпой и гирляндой вымпелов на веревочке. Затем он показал фокус с яйцом, появляющимся из уха. Наконец он разорвал на наших глазах пятидесятифранковый банкнот, который снова стал целым, если не на наших глазах, то почти что.
Перед каждым фокусом наступала пауза, во время которой он ревниво отворачивался от нас и предварительно что-то долго готовил, спрятавшись под черным покрывалом. Один раз он обратился к бармену, и тот подал ему стакан. Казалось, он не придавал значения аплодисментам, даже когда вызывал их, и продолжал работать, не произнося ни слова, обходясь даже без таких всем понятных восклицаний, как «абракадабра!» или «алле-хоп!», без которых трудно себе представить фокусника, завершающего номер. Он не улыбался, и мы видели его мелкие и ровные белые зубы лишь тогда, когда он сосредоточенно морщил верхнюю губу; кроме того, хотя он открыто и прямо смотрел нам в глаза, его собственный взгляд оставался обращенным куда-то внутрь.
