Лилия Фонсека - Современная африканская новелла
Жена полицейского офицера заметила на одной из барж под нами сделанную мелом надпись.
— Боже правый, вы только полюбуйтесь на это!
В надписи не было обычных проклятий или прославлений, какие содержатся в такого рода лозунгах, обращенных ко всем вообще и ни к кому в частности: просто какой-то безработный из Леопольдвиля на неграмотном французском языке корявыми буквами приветствовал освобождение своей родины от белых угнетателей, которые ушли всего два месяца назад.
— Право, они сошли с ума! Воображают, что смогут сами управлять страной…
Эта веселая, крепко сбитая женщина с тонкой талией и широкими жирными бедрами под цветастой юбкой благодаря своей удивительной живости успела за двадцать четыре часа перезнакомиться и переговорить буквально со всеми пассажирами. Боясь, что я не совсем ее понимаю, она тут же прибавила по-английски:
— Они настоящие обезьяны, поверьте! Мы только обучили их кое-каким штукам, и все. А так — они просто обезьяны прямо оттуда. — И она показала рукой на тропический лес. Сквозь этот лес мы плыли день и ночь, когда бодрствовали и когда спали.
Все пассажиры на нашей палубе были белыми, и вовсе не потому, что существовали какие-то расовые ограничения, а потому, что немногие африканцы, которые могли себе позволить роскошь первого класса, считали это лишней тратой денег. Однако вся наша команда, кроме капитана-бельгийца, никогда не выходившего из своей каюты на верхнем мостике, состояла из чернокожих; даже кормили и обслуживали нас маленькие конголезцы. Их было только трое да еще бармен, и я часто видела, как всего за пять минут до обеденного колокола они еще сидели внизу на барже, босые, в одних грязных шортах, и тихонько вели нескончаемые разговоры. Но как бы вы ни торопились к столу, они всегда оказывались на месте раньше вас — и уже в белых полотняных костюмах и фуражках с кокардами пароходной компании. Только босые ноги позволяли отождествить их с беспечными лентяями, которых мы видели минуту назад. Лентяи на барже никогда не поднимали глаз и не отвечали на приветствия с верхних палуб, а эти накрахмаленные стюарды были улыбчивы и предупредительны, мгновенно подавали на стол и бросались в буфет за вином с веселой суматошливостью, словно подшучивая над нашей жаждой. Когда мы останавливались у речных пристаней и на судне открывали большой трюмный холодильник, мы наблюдали, как та же самая троица, ухая, перекидывала с рук на руки полузамороженные бычьи туши. Однажды я сказала Жоржу, стюарду, который обслуживал нас и даже по собственному почину будил по утрам к завтраку, стучась в дверь нашей каюты и весело приговаривая «по-ра вста-вать, по-ра вста-вать!»:
— Что, Жорж, сегодня пришлось поработать?
Но он изумленно уставился на меня.
— Поработать, мадам?
— Ну да, я говорю о разгрузке. Я видела, как вы разгружали после обеда продукты.
— Это был не я, — сказал он.
— Не ты? В зеленой рубашке?
Он решительно затряс головой. Казалось, такое предположение даже обидело его. И тем не менее это был именно он — со своим звонким смехом, маленькими усиками и растопыренными пальцами ног.
— Нет, нет, только не я, — упорствовал Жорж.
Что ж, считается, что для белых все черные на одно лицо. Как мне было с ним спорить!
По вечерам священник облачался в серый фланелевый костюм и закуривал толстую сигару; в такие минуты он походил на крупного дельца, удачливого, но не потерявшего до конца человечность, которая выражалась в некой грустной снисходительности ко всему на свете. Мой муж узнал, что он и в самом деле был финансовым управляющим целой сети отдаленных миссионерских школ. Я все время ощущала присутствие священника, даже когда его не видела, даже ночью, лежа в своей каюте, потому что он любил по ночам стоять на пустынной палубе как раз напротив нашей двери. Парочка молодоженов (мы их называли «медовомесячники», хотя их медовый месяц давно прошел и теперь муж вез юную жену в чертову глушь, к месту своей административной службы) — тоже завела привычку приходить сюда в жаркие часы после второго завтрака, когда все пассажиры отдыхают. Кудрявый красавец, в лице которого было что-то щенячье, стоял у борта и смотрел на сверкающие под солнцем волны, но она видела только его, он один занимал все поле ее зрения, заслонял собою весь мир, и в ее глазах каждая черточка его физиономии, каждый волосок, каждая по́ра вырастали до масштабов дивного пейзажа, куда более интересного, чем тот, что расстилался вокруг. Словно завороженная она выискивала и выдавливала черные точки на его подбородке. Обычно я с шумом выходила из каюты, надеясь прекратить эту идиллию. Но они меня не замечали, особенно она: для нее вообще не существовало других женщин, и она, конечно, не могла понять, как уродливы некоторые проявления интимности, когда их видишь со стороны.
— Почему они выбрали именно нашу палубу? — возмущалась я.
— Полно тебе, чего это ты вдруг ополчилась на любовь! — веселился мой муж. Он лежал на постели, усмехался и ковырял спичкой в зубах.
— Никакая это не любовь! Я бы слова не сказала, если бы они тут, прямо на палубе, занимались любовью.
— Неужто? Это, наверное, потому, что ты сама никогда не занималась любовью на палубе.
На самом-то деле я все время невольно чего-то ждала от этой девицы — такое у нее было лицо. Я уже говорила, что в нем отсутствовала всякая искусственность, обычно налагающая отпечаток на облик и мысли людей. Свою неповторимость она приобрела, так сказать, совершенно честно, и я была уверена, что за этим лицом кроется нечто удивительное — не какой-нибудь особый талант, а именно честность ума и душевная свежесть. Странно было видеть это лицо с затуманенными, как у сосущего младенца, глазами — настолько ее поглощали простейшие чувства к самому заурядному мужчине. Однако мне пришлось против воли признать, что ее таинственная сосредоточенность за обеденным столом объяснялась просто желанием непременно отщипнуть лакомый кусочек от каждого блюда, какое попадало в тарелку ее мужа. И я окончательно вышла из себя, когда однажды увидела, как она мирно сидит и пришивает оторванный бантик к вульгарной плиссированной юбчонке всех цветов радуги, — у нее было такое простое лицо, пошло-добропорядочное, и никакие дикие инстинкты или возвышенные чувства не отражались на нем. И все же, глядя на нее, я каждый раз испытывала прилив надежды: а вдруг что-то в ней кроется? Так всегда бывает, когда коллекционируешь типы людей, с которыми никогда больше не встретишься, а это невинное развлечение, к тому же совершенно бесплатное, составляет одну из прелестей путешествий.
В первый раз мы остановились у берега посреди ночи и, проснувшись на следующее утро, увидели торговцев изделиями из слоновой кости. Они пришли из леса, и выражения их лиц трудно было понять — мешала татуировка. К тому же все они были в белых полотняных куртках, купленных в местной лавке. На нижней узкой палубе, переругиваясь между собой, они извлекли из школьных картонных ранцев зубочистки, разрезальные ножи и браслеты из слоновой кости. Почти все бельгийцы не раз видели такие поделки для туристов, тем не менее они подошли, столпились вокруг, поторговались, а потом разошлись, оставив на палубе никому не нужные сувениры. Некоторые женщины, чувствуя себя довольно глупо, все же купили браслеты и надели их на запястья, словно говоря, что в конечном счете это не так уж плохо. Один из агрономов, чей сын только начинал ходить, а потому висел на отцовской левой ноге, как ядро каторжника, сказал:
— Вы заперли каюты? Если нет, заприте, пока эти молодчики здесь. Они тащат все, что под руку попадется.
Торговец, сидевший со своим товаром возле нашей каюты, ничего у нас не стащил, но ничего и не продал. Перед самым вторым завтраком он сложил свои безделушки в картонный ранец и спустился вниз на переполненную баржу, за которой тащилась на привязи его пирога, как узкий листик, не тонущий в воде. Казалось, он не был особенно огорчен; впрочем, я уже говорила, что лица их оставались для нас непроницаемыми из-за волнистой многорядной татуировки на лбу и глубоких подрезов, стягивающих кожу под глазами.
На борт приносили для продажи самые разные товары, и продавали их люди тоже самые разные, потому что наш тысячемильный путь по реке проходил через земли многочисленных племен. Иногда на темную полоску берега выскакивали старые мегеры с болтающимися грудями, дети с пыльными животами и выкрикивали:
— Не-за-ви-си-мость! Не-за-ви-си-мость!
Юноши и девушки из той же деревни бросались вплавь навстречу нашему каравану, и, пока мы обгоняли их, смотрели вверх сверкающими глазами, и выпрашивали с камбуза пустые банки. Некоторым мужчинам удалось вскарабкаться на баржи; они представали перед нами облаченные лишь во влажную лоснящуюся черноту, но тотчас зажимали свои сокровища между ляжками, наверное, точно так же, как это сделал впервые Адам, когда его изгнали из рая. И хотя они жили в лесу, одни среди диких зверей, этот жест отделял их от окружающего животного мира, как однажды раз и навсегда отделил Адама.
