Андре Дотель - Современная французская новелла
— Да это же часы дедушки Анджея, во всяком случае, они совсем такие, как в твоем каталоге! Я думал, ты их в лагере потеряла. Ведь это часы Рудольфа Крейцера, верно?
— Верно. Как видишь, я их нашла.
Чарующие хроматические вариации Бартока вторили биению моего сердца. Оно успокаивалось. Я с первого дня знал, я верил, я догадывался, я предчувствовал, что именно такова будет развязка.
Сидя не шевелясь в кресле, Соня не спускала с меня глаз. Болеслав играл, замкнутый волшебным кольцом ритма, внутреннего такта. Прекрасный, светлый, невинный.
В тот день музыка вливала в меня странное безразличие ко всему, что не было связано с существованием маленького музыканта. За окнами ветер гнал последние листья, которые я не успел убрать, и мне было холодно. В сущности, мне всегда холодно с того самого апреля 1943 года, всегда.
Потом был антракт. Антракт, как и в настоящем концерте, и я разжег огонь в камине и приготовил глинтвейн. Болеслав разминал затекшие пальцы. А Соня по-прежнему глядела на меня.
В программу второго отделения концерта были включены две сонаты Брамса, вариации Крейцера на тему, если не ошибаюсь, Генделя, но точно сказать не берусь. Хотя Болеслав объявлял названия исполняемых произведений, я почти не слушал: названия для меня звук пустой.
Внезапно, охваченный усталостью, Болеслав бросился на постель: «Ой, умираю!» — и сразу же заснул. Соня поднялась и прикрыла его своим пальто. Точными, но нежными движениями. Руки ее в белых перчатках так и остались лежать на краю постели.
Мы по-прежнему молчали. Почти не сознавая, что я делаю, я взял ее руку, расстегнул пуговицу на перчатке, стянул перчатку сначала с правой, потом с левой руки. Она не сопротивлялась. Из сумочки я вытащил вязанье и пять спиц.
Все это я кинул в огонь — прошлое, настоящее. Все. Стоя рядом у окна, мы смотрели, не видя, как пляшут в парке листья, как служитель сделал на ночь обход помещения школы, и мы начали понемногу согреваться.
Они ушли; Соня вложила свои теплые пальцы в мои ладони и не отняла, когда я провел ими по моей щеке, по лбу, по губам. С лестницы Болеслав крикнул мне:
— Завтра мы пораньше к тебе придем, Жакоб, совсем рано. Выпьем польской водки, Соня напечет блинов, и мы будем их есть с семгой. Ладно, Жакоб?
А Соня смеялась, тащила его за собой.
— А ну, иди же, голубчик, иди…
На столе поблескивали открытые часы. Я смотрел, как тускнеет их блеск по мере того, как потухают в камине дрова. Заснул в кресле только под утро.
Мы перестали ходить к Л. Белая Дама начала носить шелковистые веселые туалеты, как любая женщина, в чью жизнь вошел мужчина.
Некогда в наших комнатах, еще хранящих эхо минувшего…
— Это самый настоящий замок, вот увидишь. Тот, кто его построил, воображал себя местным феодалом. Но все меняется, и дочка, а может быть, жена, ну, словом, какая-то дама сдает теперь комнаты — жить как-то надо, — и только, представь себе, на обыкновенный отель это совсем не похоже. Вот сама увидишь.
За высокой оградой белые башенки в кокетливо-капризном стиле XIII века. Не будь здесь Луары, холмов, покрытых виноградниками, низких берегов, почти таких же голых, как сама равнина, можно было подумать, что перед тобой один из замков Людвига II Баварского, конечно самый маленький, и уж если быть до конца точным — в десятки раз уменьшенная его копия. Голубоватая черепица блестела под пылью дождя, небо было блекло-перламутровое, что так гармонировало с широкой рекой, с обманчивой ее леностью, с пятнышками света на песчаных берегах, бросавших на фасад отблески, совсем как морская зыбь. Сквозь тучи пробился луч и, пронзив листву, упал на аллею, он плясал на гравии — мягко, точно струйка воды. Инстинктивно они замедлили ход: было тягостно слышать здесь гул автомобильного мотора.
Рядом со строем итальянских тополей гладь бассейна, наполовину скрытого разросшимся кресс-салатом и стрелолистом, чуть заметно морщилась под тоненькой струйкой питавшей его воды. Непрерывно и слабо подрагивали листья салата, значит, рядом был водослив; чуть левее перед лачугой, очевидно крольчатником, пламенеющие гладиолусы взрывали полумрак. Такие алые, такие яростно-алые, что ирисы, росшие рядом, казались черными.
И запах здесь стоял какой-то зеленый, смолистый, свежий.
Немолодая полноватая женщина распрямила плечи и заложила руку за спину. Она пикировала салат, от дождя ее защищал зонтик, образуя вокруг ее крупной фигуры завесу из капель. Все было мирно и тихо, словно в конце каникулярного дня.
— Надоели мне отели в Туре. Три-четыре дня в неделю — это слишком много, поневоле начинаешь раздражаться, и слишком коротко, чтобы устраиваться всерьез. Когда я случайно, просто на прогулке, наткнулся на Приере, я сразу понял: вот где можно обосноваться…
Женевьева улыбнулась: чуть насмешливая нежность, а возможно, и любопытство — поди знай; Женевьева была на редкость молчаливой спутницей жизни, даже, пожалуй, чересчур сдержанной и ироничной.
Снимая на ходу резиновые перчатки, толстуха приближалась к ним.
— Мсье и мадам Депар? Я вас ждала.
Она обменялась с приезжими рукопожатиями. Руки у нее были мягкие, хорошо промытые, рабочие. Такие обычно бывают у гладильщиц.
— Какой прекрасный сад!
— Спасибо, мадам. К несчастью, мсье Депар, я не могла оставить за вами комнату номер пять, ее на целый год сняли, одна моя старая клиентка. Даже ключ она всегда берет с собой. Но и седьмой номер не хуже. Лично мне он больше нравится, намного светлее, сами увидите. По-моему, вам хорошо известно расположение дома.
— Несколько лет назад я сюда часто наезжал.
— Жаль, у меня память на лица плохая, да к тому же вы, должно быть, имели дело с моей дочкой. Я ее только на время отпуска замещаю, вот как сейчас. Будьте добры следовать за мной, мадам.
Комната помещалась на первом этаже — просторная, прекрасные тяжелые занавеси на высокой двери, выходившей в сад, откуда доносился щебет каких-то неизвестных им птиц. Гладиолусы в глубине сада смело таранили воздух в своей алой и розовой спеси, прямые, вызывающие, точно щеголи.
Широкая кровать была покрыта светло-зеленым атласом; шкаф прекрасной работы, в стиле французского Ренессанса, стоял в алькове. Лампы придавали всей комнате семейный, чуть старомодный, домашний вид. Не будь на двери таблички с номером, никто не отличил бы ее от обычной комнаты для гостей в любом доме.
— Шикарно! Не понимаю, почему тебе так понадобился пятый номер? Наш просто великолепен.
— А тот еще лучше. Во-первых, там стоит рояль, да, да, рояль, детка! Во-вторых, окна выходят на лужайку, между двумя живыми изгородями бересклета, и видишь: там, в глубине, виднеется что-то белое? Не то дриада, не то нимфа из местного камня, и рядом пробивается струйка воды, чистой-чистой. А впрочем, я и сам не могу объяснить почему… Вечерами там было… да, да, там было спокойнее, таинственнее, что ли. Когда в плюще раздается шорох, так и чудится, будто там притаилась белка, которая ждет, чтобы ты ее приручил. Мне ужасно нравилась та комната.
Они молча раскладывали вещи, чтобы поскорее убрать с глаз долой чемоданы, забыть о том, что они вообще существуют, ведь именно из-за чемоданов Женевьева не любила отелей.
За ширмой — умывальник, биде из черного фаянса и на стенах бра, совсем не подходившие к этому уголку, отведенному для гигиенических надобностей. На вешалке — пушистые полотенца. Душ помещался в передней под лестницей, о чем извещала надпись — вычурные белые буквы на черной дощечке.
Женевьева была в восторге от «изумительного» гардероба, и она взирала на него, как на святая святых.
— Ну, довольна?
— Конечно! А как же иначе! Ты прав, здесь все такое миленькое.
Его передернуло. «Миленькое…» Ему бы и в голову не пришло такое определение, наверняка не пришло бы… Он встряхнулся, положил ладонь робкого владыки на бедро жены.
— Пойдем?
— Оставь, Поль! Вот так, сразу? Мне ужасно есть хочется.
После обеда в ресторане под аркадами Женевьева непременно пожелала посмотреть последний фильм Лелюша. А когда сеанс кончился, они еще побродили по узким улочкам возле собора. Женевьеву привела в восторг пламенеющая готика. Но она заявила, что такое изобилие статуй, залитых желтым светом ламп, кажется ей чуточку нелепым. Нет, нет, она вовсе не торопится вернуться в дом; у них еще четыре дня впереди! Хватит времени отоспаться!
Когда они наконец добрели до Приере, поднялся ветер — прокравшись, как мародер, по берегу реки, он безжалостно трепал листву. А там, внизу, под порывами ветра река упрямо бормотала что-то свое, перекатываясь через отмели, лежащие между песчаными островками, и лишь изредка негромко всплескивая — плеск этот напоминал чмоканье, с каким новорожденный сосет материнскую грудь.
