Осаму Дадзай - Современная японская новелла 1945–1978
В горах, за домами, было деревенское кладбище. В их голодной деревне умирали не только старики, но и молодые. Во время похорон на кладбище ставили поднос с едой. Еду тут же расхватывали вороны. Поэтому и говорили, что вороны радуются покойникам. Громко каркают, предчувствуя похороны.
Когда сын Деньги ушел, никто не проронил ни слова. Подумали: а не исчезнет ли кто-нибудь из дома Дождя сегодня ночью, ведь в деревне витал дух убийства. Все невольно съежились. Было слышно только, как Тама шумно мелет бобы.
— А что, мать, не пойти ли тебе на гору в Новом году? — спросил вдруг Тацухэй, лежа на циновке.
О-Рин облегченно вздохнула: наконец-то Тацухэй решился вымолвить эти слова. И сразу же откликнулась!
— Ну что ж! Моя мать из той деревни ушла на гору, свекровь ушла. Теперь моя очередь.
— Не надо, — сказала Тама, перестав молоть бобы. — Родится мышонок, я пойду и выброшу его в пропасть. Тогда про тебя не станут петь песню, как про бабушку Гин-ян.
— Вот еще! Я сам вышвырну. Подумаешь! — сказал Кэсакити. Он хотел показать, что ему ничего не стоит выбросить ребенка. — Я же говорил тебе, что выкину, — напомнил он Мацу.
— Прошу тебя, — сказала Мацу.
Все сразу же взглянули на ее большой живот.
Шорох протираемых в ступке бобов прозвучал как отдаленный раскат грома. Все опять умолкли. Кэсакити громко затянул песню. Он сидел, скрестив ноги, завернув сзади подол кимоно и засучив узкие рукава до плеч, и пел во все горло:
Взгляни, отец,
Деревья засохли.
Садись мне на спину —
Пора идти.
Кэсакити уже хорошо научился петь деревенские песни. О-Рин даже полагала, что он поет замечательно, но в этой песне он переврал слова. Ей стало жаль, что Кэсакити испортил старинную песню.
— Кэса! Такой песни нет, — сказала она. — «Горы пылают, деревья засохли», — вот как надо петь.
— Да это Деньга так поет.
— Дурак он! Когда-то, давно-давно, горели горы, и все ходили смотреть на пожар. Так ведь, Тацухэй? — О-Рин искоса взглянула на сына. Он лежал на спине, прикрыв лицо тряпкой.
Ей стало вдруг жалко его. И зима предстоит трудная, и на гору с ней идти не сладко. Много, видно, пережил, прежде чем решился сказать сегодня: «А что, мать, не пойти ли тебе на гору на Новый год?»
О-Рин подползла к Тацухэю и потихоньку сдернула с него тряпку. Глаза Тацухэя блестели. Она отпрянула и отодвинулась от него. «Глаза блестят! Не от слез ли? Ну что мне с ним делать? Такой слабодушный! — подумала она. — А ну гляди на меня хорошенько, пока я жива!» — произнесла она про себя и скосила пристальный глаз на сына.
Тама, оставив ступку, выскочила за дверь — пошла на реку сполоснуть лицо. Она уже второй раз за вечер вылетала из дома на реку.
«И эта, никак, плачет? Ну что за люди! Такие все слабые. Тацухэй мог бы и потверже быть. Одни слабаки в доме собрались», — подумала О-Рин.
Кэсакити снова затянул:
Горы пылают.
Деревья засохли.
Садись мне на спину —
Пора идти.
Теперь он спел правильно. И мотив вывел как надо. То место, где говорилось о засохших деревьях, исполняли как песню паломников. Он спел его безупречно, будто плакал.
Когда он произнес последние слова, О-Рин подхватила:
— Ёйсё! Молодец! Хорошо спел.
Три дня спустя, поздно ночью, у их дома раздался топот ног — в горы прошла вереница людей. На другой день вся деревня знала, что семья Дождя исчезла.
«Больше о них говорить не будем», — порешили все, и толки сразу же прекратились.
В декабре наступили холода. Нагрянули они в середине месяца — по лунному календарю.
«Белые мошки летят!» — закричали дети, и О-Рин сказала уверенно: «Когда я уйду на гору, обязательно пойдет снег». В деревне говорили, будто белые мошки кружатся обычно перед тем, как выпасть снегу.
Мацу была на сносях. Это чувствовалось и по ее движениям, и по прерывистому дыханию.
Когда до Нового года осталось четыре дня, О-Рин рано утром, дождавшись пробуждения Тацухэя, вызвала его во двор и прошептала на ухо:
— Сегодня ночью я приглашаю тех, кто носил стариков на гору. Скажи всем.
О-Рин решила послезавтра отправиться на гору Нараяма. Поэтому ночью она устраивала угощение.
— Рано еще. Наступит Новый год, тогда и пойдем. — Тацухэй растерялся. Он думал, что они пойдут на гору после Нового года, и слова матери застали его врасплох.
— Да что осталось-то! Лучше пораньше уйти. Того и гляди, мышонок родится.
Тацухэй не ответил. Не хотел ничего говорить.
— Иди и скажи всем, а то уйдут в лес, не застанешь.
О-Рин сказала это властно. Тацухэй не мог не подчиниться. Слова ее грузом ложились:
— Слышишь? Иди! Иначе послезавтра одна уйду.
В ту ночь в их доме собрались односельчане, уже побывавшие на горе Нараяма. Они пили сакэ и наставляли уходящих. Наставления делались по правилам: каждый гость произносил только один обет. В доме О-Рин собралось восемь человек: семь мужчин и одна женщина. Она ходила на гору в прошлом году. Обычно сопровождающими были мужчины. Женщины редко участвовали в таком деле. Даже если в доме не находилось мужчины, просили кого-нибудь из соседей. Старшим считался тот, кто ходил на гору раньше других. Он становился главой церемонии и имел право говорить первым. И сакэ он пил прежде других. Остальные говорили и пили сакэ в том порядке, как ходили на гору. В эту ночь старшим был «Неистовый» Тэру-ян. На самом-то деле Тэру был человек мирный, но кто-то из предков его отличался неистовым нравом, и это прозвище укрепилось за всей их семьей, сделалось вторым именем дома.
О-Рин и Тацухэй сидели на парадных местах, хотя и находились в собственном доме. Слева располагались рядком гости. Перед О-Рин и Тацухэем стоял большой кувшин. Это был кувшин с неочищенным сакэ. О-Рин специально приготовила его для этой ночи.
Тэру первым поклонился О-Рин и Тацухэю, за ним склонили головы остальные гости.
— Горек путь на гору Нараяма. Спасибо, что идешь, — сказал Тэру Тацухэю.
О-Рин и Тацухэй должны были хранить молчание.
Тэру взял чашу и отпил несколько глотков сакэ. Затем передал чашу следующему гостю. Чаша обошла всех гостей и вернулась к Тэру.
Тэру монотонным голосом, будто читая книгу, обратился к О-Рин:
— Соблюдай обеты, когда пойдешь на гору. Обет гласит: «Восходя, храни молчание».
Тэру поднес чашу ко рту, отпил сакэ и передал чашу соседу.
О-Рин и Тацухэй знали все наставления, которые должны были произнести сегодня гости, но надо было соблюдать обычай — выслушать все от начала до конца — выслушать и поклясться, и они внимательно слушали их.
Чаша обошла гостей и была поставлена перед вторым после Тэру гостем.
Второй гость так же монотонно, как Тэру, произнес:
— Соблюдай обеты, когда пойдешь на гору. Обет гласит: «Из дома выходи тайком от всех».
Он поднес чашу к губам и отхлебнул сакэ. Чаша обошла всех и была поставлена перед третьим гостем.
Третий гость так же монотонно, как Тэру, произнес:
— Соблюдай обеты, когда пойдешь на гору. Обет гласит: «Будешь возвращаться с горы, не оглядывайся».
Он поднес чашу к губам и отпил сакэ. Чаша обошла всех и была поставлена перед четвертым гостем.
— Пойдешь по тропе у подножья горы за деревней. Обойдешь ее, будет вторая гора. Там густо растут кусты хиираги. Под ними пройди и на третью гору взберись. Затем на четвертую гору взойди. С нее видна гора Нараяма. Пропасть пред нею. Следуй вкруг пропасти, чтоб она по правую руку была, по левую будет гора. Два ри пройдешь, семь поворотов минуешь, выйдешь к ущелью Нанатани. Его перейдешь, и откроется путь к Нараяма. Дороги там нет. Иди меж дубов нара вверх, там ожидает тебя бог Нараяма.
Четвертый гость закончил речь, чаша обошла круг, церемония завершилась. Все молчали. Кроме этих четверых, никто ничего не должен был говорить. Чаша еще раз обошла круг. Гости молча выпивали сакэ и исчезли один за другим. Тэру уходил последним. Когда все ушли, он встал и сделал знак Тацухэю, чтобы тот вышел за дверь.
— Неохота будет подниматься на гору, можешь вернуться от Нанатани, — сказал он шепотом и с опаской огляделся вокруг. «Что это он говорит?» — подумал Тацухэй. Совет Тэру показался ему нелепым: О-Рин так хотела уйти на гору, а он предлагает вернуться от Нанатани.
— Это я так. Между прочим. Никто нас не слышал, — сказал Тэру и удалился.
Когда все ушли, О-Рин и Тацухэй залезли под одеяла, но О-Рин не собиралась спать, — ведь завтра ночью она отправится на гору.
Уже рассветало, миновал час быка, когда она услышала чей-то плач за воротами.
Плакал мужчина. Шаги приближались к их дому. Слышалась и «Песня глухой няньки», — старались заглушить рыдания.
Ох, грехи наши, грехи!
Нелегко тебя нести.
Ноют плечи и спина,
Ноги не идут!
О-Рин приподняла голову над постелью, прислушалась. Плакал Мата из дома Деньги.
