Эдуард Петишка - Свадебные ночи
***
Слишком часто говорят о любовях,
рассуждая об алхимии чувств и технике любви,
притворяясь, будто пьют, хоть кувшин
и сух, и пуст, —
слишком часто говорят о любовях,
слишком редко о — единственной — любви.
Любови можно утолить, насытить,
любовь же — никогда.
Ни страданья, ни препоны, ни обиды, ни отчаянье
не в силах погубить любви. А любови —
неприметно умирают,
если страсть утолена.
Любовь не вянет в зной и засуху,
сыта не мимолетным дождиком из тучки —
ее поят глубинные ключи.
Я нашел тебя и без конца обретаю —
вот речь любви;
я открыл тебя и без конца открываю,
все во мне устремилось к тебе,
точно к морю спешащие реки,
о любовь, ты в нас отпираешь замки,
освобожденные, мы перерастаем себя,
перешагивая хоть бы и смерть.
Мечта
Отик с ожесточенным упорством резал шницель. Нож то и дело соскальзывал, и шницель двигался по тарелке, все глубже въезжая в горку картофельного салата. Прямо напротив Отика сидел толстомордый мальчишка, которого привели эти люди. Он ел то же самое, что и Отик, отхватывая ножом огромные куски шницеля и жадно запихивая их в свой большой рот. Как великан из сказки.
Отика посадили в самом конце стола, и никто не обращал на него внимания. За столом сидели одни взрослые, и каждому было больше лет, чем у Отика пальцев на обеих руках. Свои годы Отик мог сосчитать по пальцам. Нужно было растопырить пальцы на одной руке и добавить еще один.
Нож наконец-то врезался в мясо и громко звякнул о тарелку. Никто этого не заметил. Отик не привык к особому вниманию, и это его не огорчило. У взрослых свой язык, их не понять, даже когда они тебя замечают.
Отик подцепил на вилку салата, и кусок огурца упал на скатерть. Он осторожно поднял его, сунул в рот и облизал пальцы. Толстый мальчик напротив подхватывал вилкой большие порции салата и торопливо съедал их, хотя никто никуда не торопился. Отик наколол на вилку кусочек вареной моркови и, медленно пережевывая ее передними зубами, огляделся.
За последний год эта комната несколько раз менялась. Какая-то мебель исчезла, а оставшуюся передвигали из угла в угол. Перевешивали картины, и ковер сейчас был другой. Менялась обстановка, менялась и атмосфера комнаты.
Отик помнил, что прямо напротив, за спиной толстого мальчика, когда-то стояло пианино. Его увез папа. Папа иногда играл на нем для Отика. Папа был высокий, худой и серьезный. Но песенки он играл веселые.
В тот день шел снег. Отик сидел в кресле-качалке и рассматривал старый календарь. В комнате было тепло, и в теплом сухом воздухе носился аромат осыпающейся новогодней елки. Папа вошел в комнату в пальто, а ведь раньше он никогда не входил в комнату в пальто. Почему-то только теперь. На пальто таяли снежинки. Следом вошла мама и прикрыла за собой дверь.
— Итак… — сказала она.
— Пианино, вон тот шкафчик и качалку, — сказал папа.
— Качалку — нет.
— Это почему же, хотел бы я знать?
— Потому, — отрезала мама, — возьми кресло: оно от твоей бабушки осталось и у него расшатаны ножки.
— Ну ты хороша! — закашлялся папа.
— А тебе всегда всего мало. Всегда всего мало, правда?
— Знала бы ты, как мало мне надо! — сказал папа. — Ну ладно, скоро они будут здесь. Если в шкафчике остались твои вещи…
— Шкафчик я освободила. Он пуст. Я тоже пуста. Если ты способен это понять.
Папа отвернулся от шкафчика, и взгляд его упал на Отика. Мальчик счел нужным что-нибудь сказать.
— Привет, папа! — сказал он, сделав взрослое лицо.
— Привет-привет, — ответил папа и пошел к окну высматривать грузовик, но увидел только, как валит снег. «Вот ведь выбрал погодку! Только такой погоды и не хватало!»
— Надеюсь, — отозвалась мама, — на машине есть хотя бы брезент.
— Есть. И все же… — ответил папа. — Послушай, я, пожалуй, сниму пальто. Тепло тут у вас.
— Как всегда, — многозначительно заметила мама.
Папа снял мокрое пальто и отнес его в коридор. Мама все время стояла посреди комнаты скрестив руки.
— Да, чуть не забыл, — сказал папа, вернувшись. Он вытащил из кармана сложенный лист бумаги и подал маме. Но мама держала руки по-прежнему, и папа положил бумагу на стол. — Подпиши это, и дело в шляпе.
— В шляпе?
Папа пожал плечами, отошел к окну и смотрел, как мела метель.
— Не хочешь покачаться? — предложил ему Отик. Папа не ответил.
— Ты что, не можешь ответить ребенку? — спросила мама.
— Что?
— Ответь ребенку!
— На что ответить? — удивился папа и воскликнул: — Слава богу, едут!
— Меня всегда раздражала твоя отвратительная деловитость, — сказала мама, опуская руки. — Ты до омерзения деловой.
— Не заводись! — махнул рукой папа.
— Омерзительно деловой, — повторила мама и указательным пальцем отпихнула бумагу. Листок скользнул по столу и слетел на ковер.
— Ну и манеры у тебя! — заметил папа.
— Семь лет кое-кому служила, как ты, наверное, знаешь. За семь-то лет можно выучить и не такую тупицу, как я.
Отик не помнил, чтобы мама где-нибудь служила. Она ходила на завод, что на окраине города, только не делала там винтики, а писала и считала, она сама так говорила. Как в школе.
— Ты говоришь с чужого голоса, — заявил папа.
Так загадочно умеют разговаривать только взрослые. Как же может мама говорить чужим голосом, а не своим?
— А ты говоришь с ее голоса, — отрезала мама.
Но тут прозвенел звонок, мама пошла открывать, вошли двое мужчин в комбинезонах. Папа показал на пианино, подошел к ним, делая вид, что помогает.
— Ну и ну, — ворчали грузчики, — пианино!
Один из них вышел и привел третьего. Столько народу в комнате одновременно Отик еще не видел. Пианино унесли; после него осталось пустое место, новое, печальное и довольно интересное. Отик слез с качалки и пошел обследовать это новое пустое место. В хлопьях пыли он нашел стеклянный шарик, который искал уже месяц.
— Посмотри, — подбежал он к маме, — это тот шарик…
— Отстань, — сказала мама. Она снова обхватила руками локти, словно боялась прикоснуться к чему-нибудь и испачкаться.
Грузчики вернулись за шкафчиком.
— Пожалуйста, поосторожнее со стеклами! — кричал запыхавшийся папа, растерянно бегая вокруг грузчиков, пока они делали еще одно пустое место. Оно было поменьше и веселее, потому что шкафчик стоял между двумя книжными шкафами. Если бы мама дала мне одеяло, подумал Отик, можно было бы натянуть его между книжными шкафами, и получилась бы палатка. Отик хотел было похвалиться перед мамой своей выдумкой, но мама смотрела на кресло, и глаза у нее были какие-то странные. Вдруг она села в кресло, а вернувшиеся с папой грузчики молча остановились и смотрели на маму.
— И еще это кресло, — сказал папа, но мама все сидела и не вставала.
— Ты ведь говорила, кресло от бабушки осталось, — сказал папа. — Не хочешь же ты, чтобы мы унесли кресло вместе с тобой.
— Не отдам, — прошептала мама.
— Как это «не отдам»?
— Не отдам!
— Берите кресло! — воскликнул папа. — Да берите же!
Но грузчики стояли не двигаясь. Мама их заколдовала. У Отика сердце колотилось где-то в горле, он прямо чувствовал, какое у него большое сердце и какое маленькое горло.
— Ну ладно, — сказал папа, достал пачку сигарет и предложил грузчикам. Они закурили, а папа попытался улыбнуться:
— Время у нас есть.
— У меня тоже, — засмеялась мама таким смехом, каким раньше никогда не смеялась.
— Пойдемте! — Папа повернулся спиной к креслу и к маме. — Не стану я спорить из-за старой рухляди!
Они ушли. На улице заурчал мотор. Отик выглянул в окно, там все еще валил снег, а грузовик, наверное, отъехал в другую сторону. Мальчик обернулся от окна. Мама уже не сидела в кресле, а стояла возле него, поглаживая подлокотник.
Сегодня качалку и бабушкино кресло вынесли в соседнюю комнату, чтобы освободить место для стульев и длинного стола. Отик обошел стол и сосчитал стулья. Их было десять — шесть одолжили у соседей. Чужие стулья с домашними друг друга не понимали, это было ясно с первого взгляда. Домашние стулья сторонились соседских. А чужие стулья, наверное, стыдились своих кривых ножек. Мама и ее сестра расставляли стулья у стола, но у них ничего не получалось.
— Власта! — Мама надула губы, как всегда, когда над чем-нибудь задумывалась. — Эти стулья мне решительно не нравятся.
— Магда! — сказала тетя. — Стулья здесь не для красоты, а чтобы на них сидели.
Это была правда. Тетя могла ответить на все. Но множество чужих стульев изменило комнату. Она стала меньше, мир и уют из нее улетучились.
