Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ
Он хмыкнул. Девчонка, которую он себе представил, зашагала быстрее, уличное движение вокруг нее оживилось, раздались скрежещущие шумы. Эго, наверно, будут трубы. Добавилась окружающая действительность, проявили себя тромбоны и тенор-саксофоны на низких октавах.
Эрл предложил строку от себя. Его девчонка торопливо взбежала на высокое крыльцо старого дома. Скрылась в дверях. Обычная секвенция, ничего потрясающего. Мысль была мимолетная и уже ускользнула. Эрл сказал:
— Ладно, мое забудем пока. Останемся при том, что есть у тебя.
Билли пожал плечами и провел еще одну тактовую черту. Снова покосился на спичечную картонку. Негромко присвистнул:
— Дальше начинается переход. Теперь нужно бы фортепиано. А здесь если что и сыщешь, то разве старую разбитую фисгармонию, стоит небось в какой-нибудь деревенской церкви. Или пианино в парадной гостиной на ферме, на котором фермерская дочка, придя с корзинкой яиц из курятника, подбирает «Джингл-Беллз».
В их дружном смехе звучит надменность искушенных завсегдатаев злачных городских заведений, где того гляди может вспыхнуть драка и полетят по воздуху пивные бутылки, а пианист знай себе подпрыгивает и трясет башкой за приткнутым в углу инструментом с липкими клавишами в верхних и басовых регистрах.
Тут высокородный Эрл Фергюсон рассказывает один случай, как он искал инструмент среди ночи, до того ему приспичило. Билли Кокса тогда у них в джазе еще не было. Эрл ехал в машине, и с ним еще двое. Часа не прошло, как выехали из Сент-Луиса, и вдруг Эрла зацепила одна гармоническая последовательность, ну прямо как живот схватило. Увидел он в стороне от дороги одинокий огонек — неоновую вывеску над дверью. Велел остановить машину. И бегом. Подбежал, а вывеска у него над головой вдруг возьми да погасни. Он давай дубасить в дверь, чуть с петель не снес: нечего у него перед носом вывески гасить. Дверь распахнулась — на пороге здоровенный рыжий детина в фермерском комбинезоне, загородил проход.
— Я ему говорю, верзиле: «Скорее. Мне нужно срочно к вашему фортепиано». Не в вашу уборную и не позвонить по вашему телефону, а срочно нужно воспользоваться вашим инструментом.
Эрл трясет головой, смеется.
— Верзила удивился и отпрянул, будто я ему дал кулаком под дых. А мне только того и надо, протиснулся я в дом, и точно, в углу стоит облезлое пианино. Хорошо, у Зэ-Пэ хватило соображения, пока я подбирал гармонию, попросить у хозяина, чтобы продал нам немного доброго виски. С соображением у Зэ-Пэ вообще было все в порядке. Другие ломают голову: что это такое было? А Зэ-Пэ уже прикидывает, что отсюда произойдет? Все забываю, ты ведь его не знал. Ребята прозвали его За-Полночь в смысле, что он был черный, как ночь, не человек, а тень тени человека. Потом Кролик стал его звать Зэ-Пэ, так к нему и пристало. Настоящее-то имя его было Уайли Рид, и он играл на альт-саксофоне, как мало кто во всем белом свете.
Эрл призадумался, глядя в боковое окно.
— Ну, а в ту ночь он показал класс. Поначалу верзила насторожился, озирается с опаской. Он же нас в первый раз видел — а вдруг у нас за дверью еще народ дожидается, сейчас ворвутся и разорят его заведение. Но Зэ-Пэ его расположил к себе, он достал связку ключей и потопал в кладовку. А я знай колочу по клавишам, ничего не вижу и не слышу, потому как это самая лучшая песня в моей жизни, и мне дела нет, что мы в глухой придорожной пивнушке и мало ли какой тут народ. Колочу по клавишам и чертыхаюсь на чем свет стоит, потому что от этой песни меня сейчас родимчик хватит, понятно? Зацепила и не отпускает, ты слышишь? Мне бы только до перехода ее довести, до мостика этого, а дальше, я считал, сама пойдет, уже в машине.
Ну, так вот. Зэ-Пэ с хозяином ведут дружеский разговор, а Леон, чтобы никого не беспокоить, самостоятельно шарит по углам, ищет, где бы разжиться парой пачек сигарет «Олд Голд». Я на все это ноль внимания, чувствую, вот-вот нащупаю, вот-вот поймаю, и так хорошо получается, прямо за душу берет. А рыжий детина толкует, что собрался домой, его, мол, жена уже подозревает, что не иначе как он обхаживает новую подавальщицу. Но тут Леон открыл дверцу чулана, и оттуда вываливается швабра с тряпкой и бидон с самогоном, а в глубине стоит дамочка, блузку на груди скорей-скорей застегивает. Как она завизжит! Будто домового увидала. И начинается черт-те что. Леон пятится и бормочет, что, мол, он ничего такого, просто сигареты хотел купить, врет нагло. Верзила подбегает ко мне и говорит, чтобы мы забирали виски и выкатывались вон со своей музыкой. А сверху по лестнице сбегают еще двое белых, один прямо с картами в руке, другой вприпрыжку к телефону, не иначе как в полицию звонить: караул, грабят! Понимаешь, посмотреть снаружи — обычная придорожная закусочная, а внутри там такие дела! Ну, подобрал я аккорды, быстренько проиграл и говорю ребятам: сматываемся. Если сейчас не явится чья-нибудь жена или чей-то муж и не подымет хай, то ворвется шериф с облавой, похватает всех за азартные игры в ночное время. Так и так, а расхлебывать нам.
Эрл смеется. Под конец его рассказа стал сеяться мелкий дождик. Дворники ритмично пощелкивают; швы на бетонке — как форшлаги: бачу-чу, бачу-чу…
— Заранее не угадаешь, когда песня созреет. Возьмешься за нее прежде времени, а она еще сырая. Опоздаешь, переспела, как груша. — Эрл встряхивает головой. — А оставишь ее совсем, сам изведешься.
Поперек шоссе прямо им под колеса бросился заяц. Но уцелел и дал стрекача, потому что Эрл, не сбавляя скорости, вильнул и объехал его на полном ходу.
— Чуть было заячью смерть на душу не взяли.
Билли не отозвался. Он сидит и постукивает карандашом по блокноту. Впереди на востоке скоро проступит электрическое зарево над Колумбусом. После этого остается еще три часа до Кливленда и до завтрака в отеле «Маджестик» на Карнеги-авеню. Там их может ждать какой-нибудь певец или, возможно, певица, из желающих попробоваться в джаз Фергюсона. И как знать, кому-то вдруг да повезет, и второй Билли или вторая Красотка Сара отправится с джазом в поездку по стране до самого Нью-Йорка, и раз навсегда в корне переменится ее судьба. А если нет, тогда симпатичная девчонка, и не подозревающая о своей привлекательности, так и останется подавать жаркое с овощами или свинину на ребрышках в накуренной столовке на Седар-авеню, а у самой голова занята песнями или мыслями о больной матери и двух детишках, которых они на пару с мужем бьются, стараются прокормить. Сколько таких повидали Эрл и Билли, сколько раз слышали нотки надежды в голосе и видели бисеринки пота на губе, когда до того хочется вырваться из тоскливой беспросветной обыденщины! Дело известное. Каждому случалось после работы валиться с ног и засыпать прямо в пропахшей табачным дымом одежде, чтобы продрать глаза навстречу вялому утру и первым шумам уличного движения, хлопнувшей двери, детскому плачу, и — «о, черт, снова вставать, но я живу, и надо как-то перемогаться».
Машину тряхнуло.
— На этот раз ты кого-то переехал, лихач разнесчастный.
— Вылезают тут всякие по ночам, — ворчит Эрл. — Дорога-то теплая. Еноты разные, опоссумы, змеи, коровы.
— Коровы?
— Да, и коровы. — У Билли в зубах дымится новая сигарета. Эрл тоже сует в рот сигарету и показывает пальцем. Билли подносит ему зажигалку. — Спасибо. Ты что, разве забыл, как мы сбили корову на пути в Саратога-Спрингс?
А как же, Билли помнит.
— Она небось решила, что на нее несется Ночной Экспресс, я же сигналил как полоумный, хотел ее с дороги шугануть. Шла, должно быть, на соседский лужок гульнуть на стороне.
Корова тогда упала на одно колено, но поднялась, прежде чем раствориться в темноте, отраженной зеркалом заднего обзора.
Опять несколько долгих мгновений Билли и Эрл едут молча. Поздно ночью после работы, после музыки, в мозгу всплывают разные мысли. Что днем, может быть, как-то задело, царапнуло, теперь, в черной предрассветной тьме, обрушивается на плечи страхом. Они молчат. Им обоим, наверно, не по себе, словно холод пробрал до костей. Билли закрывает ветровое оконце со своей стороны, выше поднимает стекло.
На западной окраине Колумбуса они проезжают ночное кафе, единственное освещенное место на всю округу. Хозяин за стойкой — белый фартук, белая футболка — вытирает столешницу и разговаривает с посетителем. Оторвавшись от работы, что-то доказывает, качает головой. Посетитель кивает. Еще один человек стоит у стола под окном и макает в чашку пончик. А свободной рукой машет проезжающей машине. Эрл от неожиданности просигналил и потом еще оглянулся.
— Мне это кое-что напомнило.
— Да?
— Этот тип, что помахал нам. Ты не заметил? Стоит у окна и машет, наверно, каждой мимоезжей машине.
— А ты что, неужели проголодался? Я думал, сандвичи с курятиной и ломоть пирога…
— Да нет, я не про то. Играл у меня в джазе один парень, это было задолго до тебя. По прозвищу Забавник. Отличный тромбонист, это я тебе говорю. Мало того, он и на трубе мог, и на корнете. Смог бы, я думаю, и на тубе, если б я его попросил. Как ты, вел группу медных. Но что-то случилось — джин ли проклятый тому виной или еще что, разве узнаешь? — но только он вдруг сломался. Однажды утром нашли его на перекрестке, стоит, материт прохожих направо и налево: я, мол, правитель всей Африки. Посадили его сначала в кондей, потом в психушку перевели. Там продержали недолго, месяцев шесть или семь.
