Рик Басс - Пригоршня прозы: Современный американский рассказ
— Эрл, проснись. Я должен тебе кое-что сказать.
— Отстань. Скажешь за завтраком.
Глаза у Эрла по-прежнему закрыты.
— Да нет же, срочное дело. Я сейчас только вспомнил. В Дейтоне, во время второго антракта. Я вышел подышать воздухом, сделать пару затяжек, ну, ты понимаешь. Люди подходили, говорили, как им понравилась наша игра. Ну, я с ними разговариваю и вдруг вижу, женщина, небольшая такая, в рыжем парике, стоит в сторонке и поглядывает, видно, хочет что-то сказать. Дождалась, когда рядом никого, и быстренько так ко мне подходит, будто птица прыгает: скок-скок, остановка, и снова скок-скок. Рассказала, что любит музыку, бывает, мотив какой-нибудь пристанет и не отпускает…
Эрл открыл один глаз:
— Ну да, и она хочет взять к себе в дом эдакого симпатичного мужчинку вроде тебя, чтобы играл ей дни и ночи напролет.
— Нет, нет. Ничего такого. Хотя можешь мне поверить, я-то именно этого ожидал.
Билли, все так же вытянув шею, осторожно ведет машину в тумане и подыскивает слова, жестикулируя свободной рукой.
— Нет, она улыбалась, но не так, ты меня понимаешь. Мы поговорили о том о сем, и наконец она подошла к тому, о чем ей на самом деле надо было мне рассказать. Про своего ребенка. Как она однажды стояла и гладила белье и вдруг услышала крик своего ребенка в соседней комнате. Вбегает, а он весь в крови. Упал на палку, или на стекло, или уж не знаю на что и распорол себе животик. Кровь так и хлестала во все стороны. Животик у малыша, она рассказала, вздулся, тугой, как воздушный шар. Она ладонь прижала — слышно, как сердчишко бьется. И с каждым ударом кровь выхлестывала у нее из-под пальцев. Она стала кричать, звать на помощь, звать соседей, кричала, кричала, как сумасшедшая. Сама она тоже была вся в крови, но не замечала, увидела уже потом. А тогда она только уговаривала своего ребенка, чтобы он не умирал, и зажимала ладонью раздутый животик. И молила, молила Бога, даже когда уже ехали в «скорой помощи». Она рассказала, что этот ребенок — все, что у нее есть в жизни.
Билли медленно качает головой.
— Ну что я мог ей сказать? Я вышел подышать воздухом и сделать пару затяжек. А она ко мне с таким рассказом, когда у меня на уме только и есть заботы, что хорошо ли туфли начищены, не расквасилась ли крахмальная манишка и не пригласит ли меня к себе домой какая-нибудь толстуха. Я просто тронул эту женщину за плечо — что тут вообще-то скажешь? Она мне рассказала, что ее ребенок остался жив. И пошла, счастливая.
Эрл слушал с закрытыми глазами. Он махнул рукой, будто отгоняя муху со лба.
— Это наша музыка, Билли. Люди слушают и раскрываются, делятся сокровенным. Это сильнее выпивки и дурмана. И лучше, так как не убивает и не выходит с мочой. Поутру можно насвистать мотив где-нибудь еще, передать другим. И незнакомые люди будут тебе благодарны. — Он пожал плечами. — А то ради чего же мы выкладываемся?
Туман почти растаял. Билли кивнул и, насвистывая, прибавил газу. Вскоре покажутся гигантские заводские здания, накачивающие дымом серое утро. После Лейквуда Билли, наверно, поедет берегом свинцового Эри. Машина наберет скорость, переедет на Восточную сторону. А снаружи будет просыпаться навстречу свету буйная жизнь. Наконец они свернут на Карнеги-авеню, пробираясь среди машин ранних прихожан, отыщут отель «Маджестик», где позавтракают и попробуют немного вздремнуть, — два кудесника, играющие джаз.
John McCluskey, «Lush Life»
Copyright © 1990
Опубликовано в «Кэллэлу»
© И. Бернштейн, перевод
Кейт Браверман
Синие пустыни
Все постоянно было холодным и синим. Исчезли всяческие усиления и границы. Дайана Бэрингтон удивлялась тому, насколько сильно она чувствует отсутствие всего этого: пределов и границ, часов и дат и развалин условностей, ведь она, поэт, сама настаивала на том, чтобы не подчиняться им. А теперь существовала лишь ледяная синева, синее балтийское страдание. Ей казалось, будто яростные угловатые волны вздымаются и разбиваются под кожей ее лица.
— Почему бы нам не перевезти твой психоз через границы штата? — спросила Карлотта Мак-Кей.
На равнинах Голливуда стоял ничем не примечательный пересохший синий день. Казалось, воздух состоит из слабого неонового свечения и еще каких-то частиц без названия. Пальмы за окнами стояли в увядшей синей неподвижности веков жестокого безразличия.
Получилось так, что Дайане Бэрингтон нравилась манера ее лучшей подруги говорить о пересечении границ. В ее словах было обвинение и, конечно, ощущение синевы, потому что синим было все. Но при этом в голосе Карлотты был некий характерный оттенок безнравственности. Может быть, синяя вспышка Рембо, провезенная контрабандой.
— Мы можем отвезти твой нервный срыв в отпуск, — говорила Карлотта Мак-Кей, ее лучшая подруга и кровная сестра. Она пристально смотрела на нее. — Устроим передышку твоему нервному срыву. Что ты на это скажешь?
Дайана Бэрингтон сформировала губами миниатюрное синее «ладно», но рот ее остался запечатанным. Речь — это продукт эволюции, для которого еще не пришло время, хотя ее губы и язык находились во взаимодействии и она обладала надежными голосовыми связками. Дайана попыталась еще раз. Она стремилась услышать звук, но ничего не произошло. Где-то далеко синие плавники погружались в полосы зеленовато-голубой воды лагуны сразу после захода солнца, где выдыхаются тропические ветры, пережившие династии орхидей, циклонов и сифилиса. Где-то начинало плавание нечто двусмысленное.
Ладно, подумала Дайана, ладно, давай сделаем так. Она хотела произнести это, но ей недоставало способности выталкивать из себя синие звуки. Они были подобны камням на берегу, которые постоянно обтачивают волны и синее движение. В конце концов существуют лишь синие повторения, осознала Дайана. Возможно ли, чтобы из этих связей образовались иерархии и в вечностях толченого синего стекла в конце концов возникли представления о верхе и низе, востоке и западе? Неизбежно ли, чтобы нравственность изобретала сама себя, слыша шепот хорошего и дурного прямо за синим плечом?
— Ты говоришь — да? — спросила Карлотта Мак-Кей. Она расхаживала туда-сюда в красных бразильских туфлях на шпильках. Внезапно остановилась и придвинула свое бледное нарумяненное, как у театральной актрисы, лицо слишком близко к лицу Дайаны. — Моргни один раз, если да.
Это древние коридоры, поняла Дайана, синие извивы, в которых обитает изящество. Здесь мы вращаемся, как планеты, рождаемся и умираем в одиночестве, отделенные от всего своими собственными световыми годами. Здесь совершаем прыжок в чистую синеву, открываем для себя веру, горизонты и изваяния. Именно здесь мы зажигаем свечу и задуваем пламя.
Дайана Бэрингтон моргнула. Действие показалось ошеломляющим и странным, почти квинтэссенцией всех прежних подходов, мнений и решений. Оно было сложным и утонченным, как миграция китов или балет. И все было синим.
— Тебе было холодно вчера. Тебе и сейчас холодно? — настойчиво спрашивала Карлотта.
Карлотта вглядывалась в ее глаза. Дайана Бэрингтон заставила себя моргнуть. В бесцветной дали, в синеве разврата и изнеможения, Карлотта проявлялась необычайно ясно и выглядела до странности большой. Она могла бы быть недавно сдвинувшимся с места айсбергом. Она была почти такой же, как поле одеяла в ее руках. Она наклонилась и обернула одеялом плечи Дайаны.
— В Неваде тебе будет тепло, — сказала ей Карлотта. — Будет не меньше ста десяти градусов.
Сто десять, стремилась повторить Дайана. Сто десять — строгое утверждение, но утверждение чего? В конечном счете существуют лишь оттенки синего, разбивающиеся у твоих ног, похожие на десять тысяч пальцев протянутой в мольбе руки только что появившегося синего божества. В конечном счете существуют лишь остановленные сумерки и натиск нежных сверкающих синих превратностей, священных часов и способов, которыми люди чистят зубы.
— Ты не можешь просто сидеть в кухне на полу и дрожать, — решила Карлотта. — Не шесть же недель. Меркурий, штат Невада, вылечит тебя.
— Ладно. — Дайана сумела вытолкнуть символы из пустоты своего рта. — Хорошо. — Она обрела способность говорить, развила метод, установила порядок вещей, их параметры, изобрела звуки и язык.
Опустошенная, Дайана откинулась и прислонилась к прохладной кафельной стене своей кухни. Она бы заснула, если бы Карлотта не расхаживала рядом, яркие туфли на шпильках едва не задевали ее, сидящую на полу, закутанную в одеяло.
— Тебе придется добраться до правительственного здания. Тебе надо принять душ, вымыть голову, найти спальный мешок, упаковать продукты. Тебе понадобятся фонарь и фляжка. Придется совершить усилие. Придется сделать эти элементарные вещи, иначе я сочту, что ты слишком больна для этой затеи, — говорила Карлотта.
