Осаму Дадзай - Современная японская новелла 1945–1978
— Сегодня, после обеда, будет экскурсия на автобусе к озеру Аси и в храм Хаконэ. Я буду сопровождать… Не хотите ли присоединиться? — пригласила я капитана.
— В котором часу?
— В два тридцать. Сбор в вестибюле.
— Ну что ж, раз Намико приглашает, надо поехать. Да и погода подходящая.
Он встал, и мы вместе спустились вниз по лестнице от бассейна к лужайке.
— Саёнара, мата ато-дэ…[21] — по-японски сказал он, подойдя к своей скамейке под кустом индийской сирени.
Пройдя немного, я оглянулась, но капитан уже опять погрузился в чтение. Рядом, на скамейке, лежал зеленый плод манго. Наверное, в течение двух следующих часов Диорио-сан, неторопливо покуривая сигару, читал свою книгу, в промежутках между чтением беседовал со знакомыми дамами, одним словом, как говорится по-английски, had good time — «приятно проводил время», ну, а я провела это время совсем иначе…
Вернувшись в Бюро, я увидела нашего начальника Сакагути-сана, бережно державшего в руках черный лакированный поднос. На подносе лежало что-то аккуратно завернутое в кусок тусклой парчи. Оказалось, что это оттиск руки госпожи Эллен Келлер, изготовленный директором отеля, когда ровно десять лет назад госпожа Келлер приезжала в Японию и останавливалась как раз в нашем отеле. Оттиск велено было поместить в Бюро информации и после обеда выставить для всеобщего обозрения.
Я тоже взглянула на этот оттиск, но, к моему разочарованию, в отпечатке руки святой женщины не было ничего божественного. След некрасивой старческой руки не будил ни малейшего волнения в душе. Это был отпечаток правой руки, с уже искривленными от старости пальцами, несимметрично расположенными вокруг белого пустого пространства, оставшегося на месте ладони. В особенности расплывчаты были очертания указательного пальца — может быть, он был слишком жирно намазан тушью или же дрогнул в тот момент, когда госпожа Келлер отнимала руку от бумаги. «Наверное, ужасно нелегко жить так долго!» — невольно вздохнула я, но тут Сакагути-сан, обращаясь ко мне, распорядился:
— Намико, после обеда посмотри, чтобы не запачкали листок, не то директор рассердится!
— Нет, не смогу. Мы с Дзюн-тяном уезжаем с экскурсией.
Я уже выстукивала на машинке отчет об использованных и вчера же отправленных в стирку полотенцах. Бассейн — 10 штук, комнаты гостей — 138 штук, бар — 15 штук, «Страна Алисы» (комната игр для детей) — 8 штук…
Сакагути-сан нахмурился. Мое несогласие, а также, наверное, трудный перевод, над которым он корпел, вызвали его недовольство.
— Тогда пусть покараулит вот он… Сама попроси… — зажав в руке толстый японо-английский словарь, с недовольным видом указал он кивком головы куда-то в угол.
К моему удивлению, там сидит унтер-офицер Роуз и, нагнувшись над столом, что-то тихо и смирно пишет. Сзади, на затылке, виднеются завязанные вокруг шеи бинты, похожие на тесемочки фартука, — значит, рука все еще в лубке.
— О-кей! — необычно кротко соглашается он на мою просьбу. «Ого, здорово же он присмирел. Оказывается, оплеуха действует неплохо, сверх ожидания», — не без злорадства думаю я, глядя на разукрашенную синяками физиономию мистера Роуза, как вдруг Кибэ-сан, все это время усердно проверявшая списки проживающих в отеле гостей, казалось, вовсе не слушая наш с Сакагути-саном разговор, теперь, в свой черед, зачем-то прицепилась ко мне.
— Намико, ты что, собираешься на экскурсию вместе с Дзюн-тяном?
— Да.
— Зачем?
— Он сам меня попросил утром.
— Пусть едет один. Ты же знаешь, что вечером ожидается уйма гостей!
— Да, но Дзюн-тян говорит, что ему трудно с английским…
В душе я вовсе не против того, чтобы ехать одной (больше того, если поедет капитан Диорио, так одной мне даже приятней), но, догадываясь, что Кибэ-сан — это в ее-то годы! — старается таким неподобающим для взрослой женщины образом помешать мне и Дзюн-тяну работать вместе и с этой целью придумывает нелепые предлоги, вроде якобы ожидающегося вечером приезда гостей, из одного упрямства решаю — вот назло тебе усядемся рядышком в машине, как новобрачные!
Вскоре, разделавшись с отчетом, я быстро прошла в столовую, подкрепилась лапшой, такой горячей, что приходилось на нее дуть, съела немножко бататового салата и, покончив с едой, выскочила из рабочей столовой, где было не менее жарко, чем в котле для варки этой самой лапши. Из столовой я отправилась в клуб, на репетицию «Песни об Эллен Келлер».
У рояля сидит в ожидании Така-тян, молодой рабочий-электрик, а Дзюн-тян, утром лишь на минутку заглянувший в Бюро и затем скрывшийся неизвестно куда, восседает на ящике с апельсинами в окружении всех остальных.
— На воздухе совсем другой резонанс, чем в помещении, голоса звучат не так громко, поэтому очень прошу — не сутультесь… Держитесь прямо, грудную клетку расправьте!
Говорит он тихо, неизвестно даже, слышно ли его в задних рядах, и после небольшой паузы добавляет:
— На балконе небо прямо над нами, вовсе не нужно специально задирать голову… Так что, если погода будет ясная, пойте, глядя на звезды!
Кругом слышно шуршание — очевидно, еще не кончили раздавать отпечатанные на гектографе ноты. Не знаю, многие ли внимательно слушали монолог Дзюн-тяна, но мне почему-то стало досадно… Вот выламывается!
Синяя птица счастья,
Маленькая синяя птичка,
Из далекой страны прилетела
К нам, в японское небо…
Это госпожа Эллен Келлер
Прилетела к нам из-за моря,
Как всегда, вместе с птицами,
К нам, под наше окно…
Я стояла сзади и незаметно выбралась прочь, прослушав только первый куплет, во-первых, потому, что мелодия была простенькая, запоминалась очень легко, но главным образом потому, что чувствовала — если я буду петь, то, кажется, так никогда и не остыну после горячей лапши…
Как и велел мне Дзюн-тян, ровнехонько в два часа двадцать пять минут я подошла к центральному вестибюлю, захватив по пути брошюрку на английском языке с описанием прославленных мест. В желтого цвета автобусе возле сиденья шофера уже стоял большой оцинкованный ящик с мелко наколотым льдом, в котором с прохладным звоном постукивали друг о дружку около трех десятков бутылочек кока-колы.
Из дверей вестибюля показался Дзюн-тян; обеими руками он нес ящик с сандвичами. Он переоделся — надел черный пиджак, брюки, разумеется, тоже черные, черные ботинки и черный галстук бабочкой. Как-то раз, в ответ на мой глупый вопрос — отчего это он с ног до головы в черном, ведь сейчас лето? — он, смущенно усмехнувшись, сказал, что «таким людям, как он, лучше выглядеть как можно более незаметно… В отеле он носит белое, под цвет стен, а на улице — черное, чтобы сливаться с черной землей»… «В самом деле, для такого смиренника, как Дзюн-тян, это и впрямь своего рода защитная окраска…» — подумала я тогда, и, помнится, мне стало даже смешно, но все-таки, на мой взгляд, одеваться во все черное летом как-то претенциозно.
В назначенный час автобус тронулся, почти полный. Капитан Диорио, чуть заметно поздоровавшись со мной скорее взглядом, чем кивком головы, уселся на самом заднем сиденье, где больше всего трясет, да и обзор неважный. Впереди него сидела дама из Индии, как видно, индуистской религии, потому что на лбу у нее виднелся симпатичный черный кружок. В золотистом сари и красных сандалиях она выглядела очень эффектно.
Минут через пятнадцать автобус остановился на шоссе Хаконэ. Достопримечательность номер один — могила братьев Сога. Пора начинать работать. Я встаю, раскрываю путеводитель и без всяких околичностей вроде: «Мы рады вас приветствовать, господа!» — как это принято, если гости — японцы, приступаю прямо к делу:
— Это случилось примерно семьсот лет тому назад. У Ёритомо Минамото, знаменитого полководца тех времен, был любимый вассал Сукэцунэ Кудо…
За окном автобуса, в густой летней траве, виднеются три могилы, обозначенные круглыми, слегка стесанными по краю камнями. Они выглядят так обычно, так заурядно, что в душе невольно дивишься — надо же, и это считается достопримечательностью!
— Каждый год полководец в сопровождении своих вассалов устраивал большую охоту у подножья горы Фудзи — сейчас эти места включены в территорию национального парка Фудзи — Хаконэ… Братья Сога, Дзюро и Горо, замешались в толпу охотников. Они стремились отомстить врагу своего отца, убитого тринадцать лет назад. За эти годы братья выросли, стали взрослыми…
За окном автобуса проносится ветерок, при каждом его порыве в зеленой, яркой до неправдоподобия траве мелькают желтые цветочки оминаэси, совершенно в духе чисто японской сентиментальности, и я, продолжая рассказывать, испытываю некое удовлетворение. Пассажиры тоже притихли, слушая эту трогательную, печальную повесть.
