Хелла Хассе - Сидр для бедняков
Да нет, возразил он себе. Не может Датье быть так сообразительна. Слишком много всякой чепухи она тут наговорила. Видно, так и не оправилась от того удара, который ей нанес хозяин.
В половине одиннадцатого она попросила:
— Вилли, достань, пожалуйста, раскладушку из кладовки в прихожей. Я бы сама сделала, да вот рука болит. Мне теперь нельзя поднимать тяжелое.
Он встал и вышел за ней в прихожую.
— В левом углу, — сказала Датье, когда Блекер заглянул в пыльную кладовку.
Чтобы добраться до раскладушки, пришлось отодвинуть в сторону одежду, висевшую над помойным ведром, и ящик с картошкой и сморщенными яблоками. Мыши, подумал он, увидев, что пол усеян газетными обрывками. Споткнувшись о банки с краской и бутыли для консервирования, он схватился за платье. Без единого звука пальцы проскочили через материю.
— Нашел? — услышал Блекер голос Датье и в ту же секунду рухнул головой вперед, сжимая в одной руке обрывок платья, а другой рукой опираясь на пылесос.
— Черт побери, — выругался он сквозь зубы.
В моем возрасте уже не так легко падать, со страхом подумал он, чувствуя, как кровь гулко стучит в висках.
— Господи, он же упал! — запричитала Датье. — Вилли, ты не ушибся?
Блекер с трудом поднялся, отряхнул руки и изо всех сил дернул раскладушку.
— Выходи, — крикнул он Датье, стоявшей позади него.
Вместе они вытащили кровать. Блекер чихал от пыли.
Опустившись на колени перед диваном, Датье сунула руки под чехол и достала два одеяла. Блекер положил их на раскладушку, более грязное вниз, и опять чихнул.
— А подушка найдется? — спросил он Датье.
Она уже сняла тапки и прямо в носках подошла к стулу, на котором он только что сидел.
— Возьми вот эту, сама делала.
Она положила подушку на тот конец раскладушки, где, по его мнению, должны были лежать ноги. Пока она через голову стаскивала платье и ничего не видела, он переложил подушку на другой конец: и дверь перед глазами, и Датье не видно. Блекер снял ботинки. Раздеваться ли дальше? Неужели класть голые ноги на такое грязное одеяло? Наверное, он придает всему этому слишком большое значение. Подавив брезгливость, он снял брюки.
Датье в ночной рубашке, бесцветной и грязноватой, как кожа у нее на ногах и руках, подошла к фисгармонии, на которой лежали лекарства. Отсыпав две таблетки из толстого пузырька, она взяла пузырек поменьше, вытряхнула на ладонь маленькую пилюлю и пошла в кухню, бормоча:
— Так мне их не проглотить.
Блекер слышал, как она налила стакан воды, прополоскала горло и сплюнула.
— А теперь спокойной ночи. — Она выключила свет, мелкими шажками подошла к раскладушке и склонилась над ним. — Приятного сна, Вилли, — сказала она, целуя его в щеку.
Она все еще раздает постные поцелуи, подумал Блекер и повернулся на бок, вытирая влажную щеку о подушку. Жесткие ворсинки кололи, как солома. Он старался терпеть, но лицо так горело, что он решил встать и что-то придумать.
Датье уже спала, посвистывая и похрапывая. Множество звуков ясно говорило о том, что он лежит не в своей спальне, где по ночам слышались только шум изредка проезжавших машин, легкое дыхание Адри да сонное бормотание детей.
В прихожей стучали ходики, на столике в комнате торопливо тикал и без того спешащий будильник, ритмично потрескивало электроодеяло Датье, на улице еще сновали машины, и все это перекрывали крики зверей из Артиса. Те же устрашающие крики, как в детстве. Он так и не узнал, что за зверь издает эти жалобные вопли, и представлял себе огромных хищных птиц с подрезанными крыльями, которые бьются о сетку и рвутся улететь на юг. Неважно, кто кричит, думал он сейчас, но ясно, что так призывают подружку.
Блекер развязал галстук и положил его на пол, чтобы не потревожить Датье скрипом раскладушки, которая взвизгивала при малейшем движении. Затем он осторожно снял верхнюю рубашку, вытащил подушку из-под головы и засунул ее в рубашку, стянув рукава узлом.
Вот так-то лучше. Почувствовав собственный запах, он лег поудобнее, поджал ноги и сунул руки меж колен.
Вдруг вспомнилось: запонки! Ну и пусть, успокаивал он себя. Нужно их вынуть, подначивал внутренний голос. Он сопротивлялся, крепко зажав руки коленями. Но не долго. Пришлось сдаться. Пот со лба катился на рубашку. Блекер сунул руку под подушку, нащупал в рукавах запонки, вынул их и положил рядом с галстуком. Он чувствовал себя идиотом, но ничего не мог поделать. Нервы всегда подводят его в самый неподходящий момент. Дома это было не так страшно. Там он быстро справлялся с собой и возвращался к прежнему занятию, например опять разваливался в своем кресле.
Можно их снова вдеть, подумал он и тут же спохватился: его это мысль или новое наущение? Как поступить? Уже не в первый раз ему почудилось, будто тело сжимается в стручок. Пришлось ущипнуть себя за руку, ощупать грудь и живот, потрогать острый край раскладушки, чтобы восстановить свои истинные размеры. Надо считать себя большим, решил он. Гораздо больше, чем на самом деле. Ведь сегодня я совершил колоссальный поступок. Блекер сел и обвел взглядом комнату. Лицо Датье, мебель, фисгармония, столик с его тарелкой — все расплывчиво и туманно. Он сидел на кровати и ждал, когда отпустит боль. В щель над шторами проникал свет уличных фонарей. Ангелочки и гроздья винограда на потолке исчезли. Он помнил, как это произошло. Датье заметила, что лепнина осыпается, и позвонила в полицию. Приехали пожарные и сбили орнамент в парусину. Увидев, что встревоженные появлением пожарной машины соседи печально смотрят вверх, она крикнула им из окна, что пока еще жива. Дыру замазали, разрисовав под шахматную доску.
Старая, похожая на медузу люстра висела на прежнем месте. Блекер пристально смотрел на нее, и в конце концов ему померещилось, будто медный прут, на котором она висит, слегка раскачивается. Датье продолжала храпеть. Временами она почесывалась во сне, что вызвало у него страшный зуд. Казалось, ворсинки одеял ползают по телу точно муравьи.
Жирный голубь перешел улицу. У штабеля ящиков с чистыми бутылками из-под яичного ликера «Адвокат» он стал что-то клевать на земле и даже не пошевелился, когда мимо проехал «фольксваген», так близко, что бутылки зазвенели. Потом опять все стихло. Люди сидели дома — выходить на улицу слишком жарко — или отдыхали на пляже в Зандворте. Солнце раскалило чердаки. Над автомашинами дрожало марево. Блекер выбрался на Говерт-Флинкстраат. Его внимание привлекла маленькая румяная продавщица в булочной на углу. Он с удовольствием зашел бы в кафе напротив и понаблюдал за ней. Несмотря на жару, она проворно брала батоны, резала и упаковывала их. Посидеть бы у окна со стаканчиком крюшона, если нет чая. Но даже этого он не мог себе позволить, у него не было ни цента. Вместе с черствыми галетами и жесткой от старости свиной колбасой он проглотил и желание попросить денег у Датье. Моя улица, думал он. Моя добрая старая улица. Теперь у тротуара стояло гораздо больше машин, и улица казалась ему грязнее, наверное потому, что в Гааге он живет в приличном квартале, где дети и в будни одеты по-праздничному.
Блекер остановился и взглянул вверх. Два узких окна с рейкой посредине. Зеркальное стекло заменено простым. Тут он жил. Чердаком пользовались сначала вместе с соседом. Когда тот съехал, они с отцом все покрасили и сделали небольшую комнату. А в нише, где он раньше спал и подслушивал разговоры родителей, заглушаемые радио, поставили швейную машинку и его игрушечный поезд.
Так уж случилось, что Блекер не слышал, как умирал его отец. Ему сказала об этом соседка. Разбудила среди ночи, уселась на кровать, будто всю жизнь там сидела, стала утешать его и сквозь слезы сообщила, что отца увезли в больницу и мать поехала с ним. На возвращение отца надежды нет, надо молиться богу, всхлипывала она, и не падать духом. «Бедняжка так расстроился, что даже плакать не мог», — рассказывала она потом соседям. Он заплакал, но только много позже. Не плакал, когда видел горе матери, которая молча достала из шкафа вещи покойного, чтобы отнести их в ломбард. Думая об отце, он постукивал костяшками пальцев по чему-нибудь твердому и мурлыкал себе под нос. Это случилось лишь несколько недель спустя, когда в кухне отвалился порожек. В ящике с инструментом он наткнулся на жестянку с какой-то надписью. «Мазь для Виллиного поезда», — прочел он и вот тут разрыдался.
Блекер пошел дальше. Никогда больше он не дотрагивался до этого поезда. Мать тоже не вспоминала о нише. Тяжелая ножная машинка была ей уже не по силам. На ногах у нее открылись язвы, которые надо было ежедневно перевязывать. Она быстро сдавала, ничего почти не делала, сидела у окна, молча уставившись в одну точку, и все больше опускалась. Зимой, на третьем году его учебы в вечерней Торговой школе, он нашел ее однажды утром в кресле. Она осела набок, окоченевшая, серая, холодная как лед. Наверное, уже несколько часов она находилась в этом положении. Мать умирала, а он тем временем лежал в постели и мечтал о красотках, которым в тот день продавал билеты на Центральном вокзале.
