Белькампо - Современная нидерландская новелла
У меня глубоко сидящие глаза, они не стремятся к свету, подумал он. А складка между бровей оттого, что я замышляю злое дело.
Он взял бинт и начал тщательно обматывать себе голову. У глаз и рта он оставил узкие щелочки, как предательские незаметные расселины на ледяной равнине Арктики. Потом осторожно спустился по лестнице и сел в плетеное кресло на балконе. Солнце пригревало его руки, лежавшие на коленях. Устало рокотали рекламные самолеты. Как будто ничего не произошло, как будто все это дурной сон. Он услышал шаги матери, поднимающейся по лестнице.
Если ее хватит удар, когда она увидит меня в таком состоянии, стоит, пожалуй, вылупиться из кокона, подумал он.
Вошла мать. Схватила его за плечо.
— Герман, что случилось? — испуганно спросила она.
— Утром я ходил устраиваться на фабрику, где требуется лаборант, — ответил он. — Меня куда-то повели, и по дороге я нечаянно опрокинул какую-то тяжелую штуку прямо в бак с кислотой. Кислота ка-ак брызнет! Остался без обоих глаз, все лицо в ожогах.
Она молчала, его мать, только судорожно сжимала ему плечо. Толстая повязка на ушах не давала расслышать, плачет ли она.
— Меня привезли на санитарной машине. Я сказал, что хочу посидеть в плетеном кресле на балконе. Тогда меня внесли сюда. Я еще…
Вдруг он умолк, почувствовав слезы матери, капающие ему на затылок, теплые, как летний грозовой дождь.
Вечером к нему зашел отец.
— Так-так, сынок, то, что с тобой случилось, очень прискорбно, да-да, — сказал он.
— Мама рассказала тебе?
— Да, — ответил отец. — Господь помрачил твои глаза. Что может быть хуже этого? Не понимаю только, почему тебя сразу привезли домой, неужели ничего нельзя было сделать?
— Нет, ничего, — со вздохом сказал Герман.
— Помочь тебе спуститься в столовую? — спросил отец.
— Нет, мне хочется посидеть здесь. Когда станет холодно, уйду. Эти несколько шагов я, наверное, и сам смогу пройти. Правда, врач велел как можно меньше двигаться. Можно я пока поживу в этой комнате? Когда сидишь на балконе, ветки яблонь совсем рядом. Мне здесь так хорошо!
— Если бы ты спустился, нам было бы гораздо проще. Не пришлось бы носить тебе еду и убирать за тобой. А что касается веток, ты же их все равно не видишь.
— Я слышу шелест листьев, а весной буду слышать жужжание насекомых.
— Посмотрим, — сказал отец. — Ты ведь и без того доставляешь нам столько хлопот. Я поговорю с матерью.
Выходя, он оглянулся в дверях и спросил:
— А перевязку сестра придет делать? Или еще и эта забота ляжет на плечи матери? Ты же знаешь, у нее слабые нервы, ей только и не хватает возиться с язвами да болячками.
— Врач пока не велел ничего делать, надо подождать.
— Подождать! Чего ж еще ждать? — спросил отец не без раздражения и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.
Снизу доносились голоса сестер, скрытых от него листвой деревьев. Он видел лишь небольшой кусочек сада, где торчали голые стебли бальзамина. Острая вонь крольчатинка смешивалась с ароматом золотого ранета, обсыпавшего ветви яблонь. Узкие дорожки разбегались к соседским садам.
Как давно я здесь не был, думал Герман, и какое это было счастливое время, когда я ловил здесь всяких букашек и лягушек. Если бы я правда не видел, я мог бы ощупью отыскать каждый камень, как бы глубоко он ни спрятался в зарослях петушьей лапы и курослепа. Я мог бы назвать каждую живую тварь, обитающую под камнями. Вот это — сороконожка, рыжая, как ирландский сеттер, а этот чешуйчатый шарик — мокрица. Когда разотрешь ее между двумя камешками, получится кучка желтоватого желе. Янтарные саламандры каждую весну напрасно ищут канаву, много лет назад засыпанную землей. На ощупь они напоминают кусочки каучука. Если положить их в воду, они станут серебристыми и блестящими, как брошки. У жирных дождевых червей посередине желтая полоска, будто вывихнуто колено. Поднимешь камень, под которым они сидят, — точно приподняли крышу публичного дома, так копошатся, расползаясь, голые розовые тела. И сам он козявка, которая живет под камнями в темной яме и через узкую щелку злобно следит за происходящим снаружи.
Дверь отворилась, хотя он не слыхал ничьих шагов по лестнице. Должно быть, Лия, старшая сестра: только она умеет двигаться по дому бесшумно. Она останавливается на пороге распахнутой двери на балкон.
— Я считаю, что тебе здорово не повезло, — говорит она весело, — хотя ты, в сущности, не заслуживаешь жалости, потому что всю жизнь только и делал, что по мере сил старался мучить других.
Запахло едой, которую она ему принесла. Не поворачивая головы, он протянул руку:
— Давай сюда жратву и избавь меня от твоих комментариев.
Она сунула ему в руку тарелку. Герман поднес ее к носу, потом поставил себе на колени.
— Когда ты заболеешь раком, я вставлю тебе в рот воронку и вылью туда целую бутыль соляной кислоты.
— Ну вот видишь, я так и думала. Мама выражала надежду, что ты теперь станешь хоть немножко покладистее и тогда за твое несчастье еще можно будет благодарить судьбу. А я подумала: покладистее, как же, держи карман, он станет еще невыносимее, чем был. Знаешь, кто ты? — воскликнула Лия в ярости. — Снежная баба! Снежный человек! — Она пронзительно захихикала. — L’abominable homme de neie[9], так мы будем тебя теперь называть.
— Убирайся к черту, а то я сброшу тебя с балкона, — закричал Герман вне себя, но, не получив ответа, понял, что она ушла.
Он посмотрел на тарелку, стоявшую у него на коленях. Мясо было разрезано на мелкие кусочки и перемешано с гарниром. Он брезгливо поковырял еду, набрал полную ложку и попробовал сунуть ее в рот, не испачкав повязку.
— Справишься? — крикнула мать снизу, из сада. — Или давай я тебя покормлю. Но сначала мы сами поедим, а то все остынет.
Ах, сколько сострадания! — подумал Герман.
— Без вас обойдусь, — ответил он. — Может, немного испачкаюсь, так завтра дадите мне салфетку.
— Что? — спросила мать.
Но вопрос относился не к нему, потому что потом она закричала:
— Лия говорит, она постелила салфетку тебе на колени.
— Пусть не врет! — сердито крикнул Герман.
— Он же не видит, — услыхал он через открытую дверь голос сестры. — Да он все равно обгадится, как свинья.
Мать зашикала на нее, потом снова крикнула ему:
— Завтра я дам тебе салфетку, оставишь ее у себя.
Он услышал, как стеклянная дверь балкона захлопнулась с удивительным звенящим звуком, который, бывало, так будоражил его летними вечерами, когда он лежал в постели в своей каморке на чердаке, прислушиваясь к крику павлинов, резкому и в то же время полному любовного томления. Этот крик был проникнут сладостной грустью, такой же, какую всегда вызывала в нем картинка на крышке коробки с чаем: беседка среди зарослей бамбука, а перед ней женщина с тяжелыми жгутами черных волос. Голоса в саду затихали, мелодично звенела стеклянная дверь. Он оставался один в темноте, лежал и думал о таинственных действиях, совершаемых взрослыми в оранжевом полумраке, действиях, звуки которых смутно доносились до него. А через слуховое окошко в наклонной стене луна проливала на пол свой хрустальный свет. Нас обманули, горестно подумал Герман, с отвращением ставя тарелку около кресла. Они никогда не делали ничего достойного внимания, эти взрослые. Они никогда не совершали ничего такого, о чем ребенку стоило бы мечтать летним вечером, когда вместе с лунным сиянием в комнату льется аромат бузины.
Он встал, внес кресло в комнату и закрыл двери. Посмотрел в окно на серебристо-голубое вечернее небо, мерцающее над полосой темно-синих облаков, похожей на чешую скумбрии. Не раздеваясь, повалился на кровать и заснул прежде, чем у него в голове успела оформиться хотя бы одна мысль. В этот вечер к нему никто больше не заходил.
На следующий день пришла Соня. Она начала плакать еще на лестнице. Герман понял это по тому, как неловко она открывала дверь. Бедная девочка, считая меня слепым, она сама от слез стала как слепая, подумал он.
Она нерешительно направилась к балкону, стала на колени рядом с креслом, осторожно прижалась головой к его голове. Стала целовать бинт в разных местах, как будто отыскивая отверстие. Марля приклеивалась к ее губам, так что Герман все время ощущал легкие толчки, как рыбак, у которого клюет.
— Соня, мне больно, когда ты прикасаешься к моей голове, — сказал он мягко. — Да и вообще подобного рода действия между нами потеряли всякий смысл.
Она громко всхлипнула и положила голову ему на колени.
— Постарайся забыть меня, — произнес он слова, заимствованные из какой-то повести в дамском журнале. — Так будет лучше для тебя. Все равно ты не можешь ничего изменить.
— Ничего-ничего? — спросила она с дрожью в голосе. — А если обратиться к какому-нибудь медицинскому светилу? Деньги я где-нибудь раздобуду, пусть мне хоть всю жизнь потом придется выплачивать долг.
