Евгений Суровцев - Ганская новелла
Когда я начал работать, я мечтал хоть чем-нибудь помочь матери. Я был ее третьим ребенком. Двое моих старших братьев были уже самостоятельными людьми, работали, но у них были собственные семьи, и им было не до нас. Две сестренки и еще один брат были младше меня. Отец платил за их обучение, давал матери немного денег, но все время ворчал и жаловался на свою бедность. Те три фунта, которые он вручал матери ежемесячно, не могли покрыть всех расходов. Мать торговала вразнос, но даже по внешности она мало чем напоминала рыночную торговку, вроде матушки Беко — толстой, крикливой, здоровой. В деревне все и всегда продается в рассрочку, и деньги всегда платят такими маленькими частями, что маме, у которой на шее висело четверо детей, приходилось тратить все, до последнего пенни. Какой уж тут доход! У нее была любимая поговорка, которую она сама и придумала: «Одежды продашь на слона, а денег получишь от земляной блохи». Конечно, тем, что я учился в школе, я был обязан своей матери и именно ей хотел помочь.
Но я подчинился ее желанию: в конце каждого из двух оставшихся месяцев моей работы я отсылал деньги отцу — по четыре фунта. И каждый раз это приводило меня в бешенство. «Почему не тебе, мама, почему?» — спрашивал мысленно я.
Каникулы и моя работа закончились, начались занятия в школе. Отец понял это по тому, что перестал получать деньги. Мне говорили, что он с гордостью рассказывал нашим соплеменникам об этом, хвастая, что я собираюсь и в институте учиться. О материальной поддержке от него и думать не приходилось.
Годы учения промчались быстро, я снова сдал экзамены, на этот раз уже за курс средней школы, и снова остался вместе с Беко в городе, чтобы подзаработать. Вновь я стал посылать часть заработка отцу. Но я чувствовал, что совершаю что-то несправедливое, поступаю не по совести. Я хотел было устроиться еще на одно место, чтобы и матери посылать немного денег, но работа на почте так изматывала, что пришлось оставить эту мысль, хотя я и рассчитывал к ней вернуться.
Забыл сказать, что выпускные экзамены я сдал с отличием. Летом, когда я еще работал на почте и готовился поступать в университет, я встретился с мистером Бан-тайном, нашим преподавателем химии. Он спросил меня, не хочу ли я учиться в американском университете. В те годы процветал особый вид бизнеса — на учебе. Преподаватели из европейцев и американцев выискивали наиболее одаренных ребят и отправляли их учиться, конечно, не бескорыстно: многие не вернулись на родину, продолжая жить и работать вдали от отечества, в чужой стране. Как бы там ни было, я согласился с предложением мистера Бантайна. После заполнения бесчисленных анкет и тестов я наконец стал студентом. Так я оказался здесь, в Америке.
О деньгах для мамы я не забывал никогда. Я говорил себе, что по-настоящему начну помогать ей, как только закончу университет. Пока же я решил откладывать деньги, чтобы скопить фунтов сорок, а может быть, и все сто. Я хотел и летом устроиться на какую-нибудь работу и отсылать домой деньги с указанием, что это для матери. Мысль о деньгах для матери не давала мне покоя, наверное, потому, что когда-то она сказала мне, что не нуждается в них. В общем, я строил всяческие планы.
Тут-то и приключилась со мной эта история. Как-то раз меня пригласил к себе домой мистер Мерроуз. Он был одним из главарей подпольного «синдиката по выкачиванию мозгов» из слаборазвитых стран. Он заехал за мной в университетский кампус и на своей машине отвез к себе. Жил он, конечно, в одном из роскошных небоскребов. На ужин было приглашено множество гостей, еда была великолепная, но гвоздем программы был — кто бы вы думали? — я! «Что вы думаете об Америке? Как вы собираетесь использовать блестящую возможность получить здесь образование на благо Африки? Сколько жен у вашего отца?..» Вопросы, один глупее другого, так и сыпались на меня.
Так протекала застольная беседа. Миссис Мерроуз сновала из кухни в столовую, удивляя гостей разнообразными яствами. А стол, как я уже сказал, был действительно великолепен. Все восхищались кулинарными способностями хозяйки, а некоторые жены записывали рецепты приготовления различных блюд.
Часа через два после окончания пиршества мистер Мерроуз предложил отвезти меня обратно в общежитие, ибо время было позднее. Я согласился. Попрощавшись с хозяйкой и поблагодарив ее, я вышел на улицу. Вскоре мистер Мерроуз вывел из подземного гаража свою машину. Он попросил меня сесть на переднее сиденье рядом с собой, но сам вышел, оставив мотор включенным. Вернулся он не один минут через десять. В темноте трудно было разглядеть, кто это, но в машине я увидел, что это была негритянка. Знаете, как иногда сердце замирает, будто проваливаясь куда-то, и тут же будто несется вскачь. Со мной происходило именно это.
Мистер Мерроуз тем временем говорил:
— Кофи, это Хай. Она помогает там на кухне. А Аат как я все равно везу тебя, то решил, что можно немного подвезти и ее. Хай, это Кофи, он приехал из Африки.
Мы улыбнулись друг другу вымученными, нервными улыбками. Я старался скрыть свое волнение и боль…
Спустя два или три дня я вновь возвращался в общежитие поздно вечером от своего приятеля-африканца, с которым познакомился в один из первых дней пребывания на американской земле. Я решил ехать на метро. Вошел в ближайший вагон, который выглядел совсем пустым, сел и закрыл было глаза, но вскоре почувствовал, что, кроме меня, в вагоне есть кто-то еще. Я открыл глаза и увидал в самом конце вагона чернокожую женщину, сидящую ко мне лицом.
Сейчас я не уверен даже, была ли она пожилой или средних лет. Одно могу сказать точно — молода она не была. Я поймал себя на том, что во все глаза пялюсь на нее. Она была обычной чернокожей женщиной: пухлые губы, красивые карие глаза, короткие вьющиеся волосы. В руках — старая хозяйственная сумка. Не знаю, почему я обратил внимание на эту сумку. На женщине был полосатый дождевик — обычный плащ, который носят осенью все. Пожилая чернокожая женщина со старой хозяйственной сумкой в пустом вагоне метро поздней ночью…
Поздней ночью! Я задумался, кем могла быть эта женщина, откуда и куда ехала она так поздно. И тут внезапно я вспомнил кухарку мистера Мерроуза, которая провела весь вечер на кухне, в то время как все, в том числе и я, пили, ели, веселились за столом.
Я, наверное, смотрел на женщину столь пристально, что и она поняла: я думаю о ней. И тут на меня что-то нашло. Я вытащил свой бумажник, вытянул из него не глядя несколько купюр и, зажав их в руке, вскочил со своего места и подошел к женщине.
— Э… э… — Я не знал, как начать. — Я приехал из Африки… Вы напомнили мне мою мать… Пожалуйста, возьмите это. — Я старался не глядеть женщине в глаза.
— Сядь, — сказала она.
Я не уверен, что услышал именно эти слова: в вагоне стоял шум и грохот, но женщина показала рукой на место рядом с собой, и я поспешно сел.
— Ты говоришь, что приехал из Африки? — спросила она.
— Да, — ответил я.
— Чем ты занимаешься здесь, сынок?
— Я студент. — От волнения я не мог отвечать связно.
— Сынок, оставь их при себе, эти доллары. Я уверена, что тебе они нужны больше, чем мне, — сказала она.
Мы не сказали друг другу больше ни слова, но я почувствовал, что могу открыто смотреть этой женщине в глаза. На своей остановке я вышел, а она осталась одна в вагоне. Она помахала мне рукой и улыбнулась. Я стоял на платформе, пока поезд не захлопнул свои двери и с ревом не умчался в темноту туннеля. Затем я разжал свой кулак и посмотрел на смятые денежные бумажки: одна десятидолларовая и две по одному доллару. И внезапно до меня дошло, что это составляет как раз четыре фунта, от которых когда-то отказалась моя мать…
Чувствуя комок в горле, я бросился к выходу, бормоча на ходу: «Ах, мама!..»
Перевод Евгения Суровцева
Селби Ашонг-Катай (Selby Ashong-Katai)
Непокорный
Давным-давно, задолго до того, как построили в Анкобре паром, жил в деревне на берегу реки лодочник по имени Джато. Был он высок и строен, широкоплеч, с шелковистыми волосами и тонким, красивым носом. Внешность его казалась необычной для этих мест, хотя родился и вырос он в Анкобре.
Деревня эта лежала в глубине страны, далеко от моря и прибрежных фортов. Каждый день к этим фортам из районов, удаленных от моря, тянулись колонны рабов. От побережья им навстречу далеко вглубь шли холмы и останавливались у самых джунглей, где деревья порой доставали до самого неба. Подлесок же был так густ, что в нем могли укрыться и незаметные ящерки, и змеи, и огромные слоны. Лишь немногие жители окрестных деревень знали тропы, ведущие сквозь лес. Те, кто знал эти тропы, служили проводниками бесчисленным колоннам рабов, стекавшимся в прибрежные форты.
В запутанной сети извилистых путей работорговли деревня Анкобра, известная своими проводниками и лодочниками, оказалась весьма важным узлом. Вдоль берега реки, то лицом, то боком к воде, выстроились навесы из пальмовых ветвей, крытых травой. Навесы эти служили пристанищем для рабов, многие дни ожидавших здесь, пока их под присмотром проводников, а изредка и белых торговцев живым товаром не перевезут через реку. Джато был главным лодочником. На него в деревне смотрели с почтительным страхом, и слово его, по сути дела, было для односельчан законом, хотя официально деревней правил наделенный подобающими полномочиями вождь. Джато казался совсем молодым, однако все в Анкобре говорили, что родился он в незапамятные времена, что он ровесник деревни. Старые люди Анкобры — мужчины и женщины — любили, сидя по вечерам у огня, рассказывать ребятишкам о подвигах Джато. Чаще всего говорили, что из всех лодочников деревни один только Джато истинный друг реки. Только он понимает ее язык и может говорить с нею в дни высокой воды. Рассказывали, что однажды река устами Джато заговорила с жителями Анкобры. Она предостерегала лодочников от опасности: намеченную на вечер переправу на тот берег следовало отложить. Однако вождь решил пренебречь предостережением, не подумав, что на утлых гребных лодках придется перевозить людей через бурную реку. А ведь река в этом месте была очень широкой, более полукилометра шириной. Подошло время переправы. Тут-то и появились первые признаки грозящей людям беды.
