В. Максимов - С. Михалков. Самый главный великан
Как мы до всего этого дошли? Самое трудное было в начале. Мы сами не знали, чего мы хотим. Писали сценарии – вроде правильные, а снимали что-то не то… Только за первые полгода списали в убыток семь сюжетов – сами понимали, что они никуда не годятся. Это не считая денег, пущенных на ветер. И поучиться было не у кого. Во всем мире нигде и никогда такого не делали. Потом это стало называться «сатирической публицистикой», диссертации об этом стали писать.
Объем работы был гигантский. Мы потом подсчитали: проходил один сюжет из ста. Даже этот один приходилось дорабатывать – исправлять драматургию, добавлять текст актеру для выявления характера, обострять концовку. А потом мы просматривали черновой монтаж, и вдруг обнаруживалось, что опять чего-то не хватает. Придумывали это недостающее, организовывали досъемки, а потом снова смотрели уже новый монтаж. И при этом мы так до конца и не знали, что мы хотим получить «на выходе». Только через пару лет напряженной работы мы поняли, чего добиваемся.– Расскажите, – раздался веселый, но наглый голос из зала, – мы вот пока не понимаем, чего вы от нас-то хотите.
Сергей Владимирович смолк, объявил перерыв, а потом и вовсе не захотел продолжать беседу, подключив редакторов к практической работе над просмотром новых номеров киножурнала.
И только через несколько дней как-то вечерком предложил прогуляться по окрестностям. Часть сатириков, уже настроившихся на выпивку, проманкировали предложение, но остальные пошли. Мы нашли удобное местечко в рощице, разожгли костер и расселись вокруг главного редактора.
– Вот теперь продолжим без ушей, – начал Сергей Владимирович. – Мы остановились, как вы помните, на том, что мы сами не знали, чего хотим… Мы двигались скорее интуитивно. Только с годами мы стали понимать, что ищем и снимаем абсурд. Не в смысле «театра абсурда», а реальный вздор, нелепость, несуразность, несообразность, реальную ахинею современной жизни, то, что мы называем «фуфло». Вон мои ребята, редакторы, даже называют наш киножурнал в узком кругу, по аналогии с газетными «дублоидами», – фуфлоидом Смехалкова… Одну букву в фамилии изменили, а уже смешно… Только про абсурд, про фуфло, про ахинею мы никому не говорим. А начальство даже довольно, что есть клапан, который выпускает излишний пар. У людей ощущение, что есть свобода слова. А начальству мы говорим, что подвергаем критике недостатки общества, которые ассоциируются с пресловутым словечком «отдельные». Отдельные недостатки! Сейчас мы нашли более емкое словосочетание – «пороки общества».
У костра никто записей не вел, не с руки, да и альбомы с собой не взяли, но засиделись до утра. Только потом мы поняли, зачем главный редактор вывел нас на чистый воздух из помещения, где все давно было приспособлено к прослушиванию и записи.
Это произвело на каждого из нас впечатление, которое перечеркнуло протоколы всех собраний.Юрий Кушак [17] Феноменальный дар
Глядя однажды на портрет Михалкова, написанный Петром Кончаловским, я вдруг понял, вернее, почувствовал, что художник уловил и передал на картине истинный масштаб личности Михалкова. Несмотря на то, что на портрете Сергей Владимирович изображен сидящим, то есть его двухметровая антропология в данном случае абсолютно ни при чем. А все же ощущаешь громадность и прочность изображенной на полотне фигуры.
Михалков сам себя сделал большой личностью. Конечно, этому способствовала семья, необыкновенная родословная, которую в революционном беспределе пришлось утаивать. Да и его ранний отъезд из родительского дома в надежде и с уверенностью, что станет поэтом и только поэтом, и благословение на это отца. Его талант, остроумие, любопытство, а то и наивность, умение слушать и слышать, чувство собственного достоинства помогли ему стать крупным поэтом, неординарной личностью.
Однажды Никита Михалков спросил отца:
– На твоих стихах столько людей воспитывались. Миллионы. Почему тебя читали и продолжают читать? В чем феномен?
Михалков усмехнулся и сказал:
– Знаешь, если человек знает, в чем феномен, то он уже не писатель.
Это потрясающе мудрая фраза, а по сути – диагноз всякой заносчивой бездари. Мало встречалось мне за долгую жизнь счастливцев, которые в одно мгновение прямо из воздуха умели вытащить остроту, шутку, незабываемый афоризм. Такими были Аркадий Аверченко, Илья Ильф, Михаил Светлов… Этот феноменальный дар, наверное, помогал с молодых лет и Михалкову ощущать себя человеком, отличающимся от окружения, потому что талант всегда произносит вроде то же, что и все, но по другому сложенными словами.
Расскажу, как я познакомился с Михалковым. Был 1944 год. Я учился в начальных классах. И уже тогда написал несколько стишков. Поссорившись со своим приятелем, я хотел как-то остроумно выразить ему свою неприязнь. Но как? Как-как? Конечно, как Михалков! И я написал басню. А тут мне, отличнику, дают билет в Колонный зал на открытие Недели детской книги. Боже, какое это было счастье!
Тогда порядки был и другие, более демократичные, не то что поз – же, когда я уже стал писателем и сам выступал на открытиях Недели детской книги. Тогда перед началом праздника в фойе Колонного зала писатели ходили среди детей. Вот навстречу идет сама Агния Барто, гуляет себе, обнимает детей, разговаривает с ними, стихи читает. Вот Лев Кассиль, про которого я думал, что он маленького роста, а он оказался человеком очень высоким. Но еще выше него был Михалков, настоящий дядя Степа, автор басен, которым, понятное дело, я подражал, когда писал свои детские вирши.
И вот сам Михалков оказался передо мной. Я крепко схватил его за руку.
– Мальчик, отпусти! – говорит Сергей Владимирович и пытается освободиться от меня.
Но не тут-то было. Я схватил его за палец. Он отбивался, пытался меня стряхнуть, как стряхивают температуру на термометре. Я же испытывал такой восторг, который невозможно было выразить иначе, чем ухватив за палец Михалкова, самого дядю Степу… Может, через этот палец я получил творческий импульс. Все может быть…Прошло много лет. Однажды я спросил у Михалкова, помнит ли он эту чудовищную историю? Сергей Владимирович жутко смеялся, когда я ему рассказывал. Оказывается, он помнил, а может и притворился, что помнит: «Так это был ты?!»
В общем, в моей жизни он сыграл большую роль. Он, Барто, а еще Наталья Петровна Кончаловская. Проходил семинар объединения детских писателей. На семинаре выступали молодые авторы. Я тоже читал там свои стихи. Читал много. На семинаре присутствовала Наталья Петровна. И тут открывается дверь, заходит Михалков. Видимо, он пришел за ней. Наталья Петровна показала ему: «Присядь!», а я тем временем уже дочитывал стихи.
Михалков сел и стал слушать, я же, несмотря на то, что был вполне взрослым человеком, на флоте отслужил, – неожиданно сбился. Но все обошлось.
Семинар закончился. Народ стал расходиться. Ко мне подходит Наталья Петровна и говорит, что пора бы мне в Союз писателей вступить и она сама даст рекомендацию. Что вскоре и исполнила.
Прошло много лет. Мои переводы с языков народов СССР издавались успешно и в переплетах, и в брошюрах, получали разные премии. Но пробить издание собственной книги стихов было довольно трудно. Нет, небольшие книги в мягкой обложке выходили (по негласному распоряжению Госкомиздата – одна в год, а переводы без ограничений!). Но наконец-то разрешение на мой авторский сборник «Плывет кораблик в гости» – в твердом переплете! – было получено.
И вдруг Леокадия Либет, заведующая редакцией в издательстве «Детская литература», сообщает: «Знаете, нам придется из книги убрать стихотворение «Игра в солдатики»».
А это огромное стихотворение, можно сказать, целая поэма, которая была очень дорога мне, потому что отражала мое детское восприятие войны, воспоминания, связанные с ранением отца, с похоронкой, которая, как позже выяснилось, оказалась ошибочной.
Стихотворение о том, как мальчик играет в солдатики, а солдатики у меня самого были разных времен: старинные кавалергарды, революционные красноармейцы, чапаевская конница, солдатики Великой Отечественной… Одна война сменяла другую, и вот уже:Воют в небе «мессершмиты»,
Бьют зенитки по врагу…
Это я, совсем убитый,
Умираю на снегу.
За тебя, родная школа,
И за мир на всей земле…
Вот тогда-то уж, Мешкова,
Ты поплачешь обо мне!
В честь отважного героя
В парке памятник откроют.
А народу – как на матче!
Все друг другу – как родня!..
«Ах, мой мальчик,
Храбрый мальчик! —
Скажет мама про меня. —
Мало мы его любили,
Даже клюшку не купили…»
Так вот, Либет мне говорит:
– Мы получили две рецензии, и в обеих указано на один ваш просчет. Как вы посмели в своем опусе убить нашего советского мальчика?..
Я потом узнал, кто написал эти рецензии. Это был сговор. Рукопись попала к людям, которые откровенно меня недолюбливали.
