Андраш Беркеши - Последний порог
— Ты, конечно, не знаешь Милана, а мы, его близкие друзья, хорошо знаем его характер. Он — коммунист, и к тому же фанатик. Бывают и такие. Он ничего не говорит даже тогда, когда его бьют, а Бабарци не хочет забить его до смерти. Они хотят заставить его признаться. Прежде чем пытать, они убеждали его, но тщетно.
— А чего же они хотят узнать от него? — спросил генерал у священника.
— С кем он поддерживал связь... Говорят, что до девятнадцатого марта он вел переговоры со многими видными политическими деятелями, а когда возвращался обратно, то наскочил на засаду, где его и ранили. Они хотят знать, где он все это время скрывался, кто его лечил, кто извлек пулю из раны, короче говоря, узнать о нем все.
На какое-то мгновение у Андреа закружилась голова. Только теперь она поняла, что ее жизнь находится в опасности. Боже мой... И не только ее жизнь, но и жизнь Чабы тоже.
А генерал в этот момент думал о том, что Чаба солгал ему. Если Милана ранили еще в марте и ему нужно было удалять пулю из раненой ноги, то само собой разумеется, что с такой просьбой он мог обратиться лишь к хорошо знакомому и опытному хирургу. Теперь генералу стала ясна комбинация, задуманная Эккером.
— И о чем же ты с ним говорил? — поинтересовался Хайду.
— По сути дела, ни о чем. Он мне сказал, что лучше умрет, но никаких показаний давать не станет. Скажите, дядюшка Аттила, а вы как считаете: есть в Венгрии политики, которые станут вести переговоры с коммунистами?
— Настоящий венгерский патриот не пойдет на такие переговоры. Это было бы изменой родине.
Сердце в груди у Эндре учащенно забилось. «Вот он, настоящий генерал-лейтенант Хайду! Он весь в этих словах. Я так и знал». Капеллану хотелось сорваться с места и бежать к Эккеру, чтобы рассказать об этом.
— А ты считаешь, что Радович все же заговорит? — спросил генерал.
Эндре энергично закачал головой:
— Знаете, он говорит, что хочет умереть, более того, он верит в то, что его смерть не будет напрасной.
— А если его все же сломят?
— Милана можно сломить физически, но не морально, — убежденно заявил Эндре.
— Возможно... — Генерал понимающе кивнул. — Наверное, это единственное качество коммунистов, которое мне нравится.
Хозяйка дома снова вспомнила о судьбе брата и невольно подумала, что такого же конца, видимо, не миновать и Милану. Она тихо заметила:
— Вполне возможно, что Милан и является опасным коммунистом, но мне лично жаль его. Для меня он всегда был таким милым, вежливым молодым человеком, немножко гордым, немножко самоуверенным... К тому же он так любил нашего Чабу...
— Мне тоже жаль его, — признался Эндре. — Мы с ним были друзьями.
— Какие же вы, однако, сентиментальные! — проговорил Хайду. — По-вашему, он и милый, и вежливый, немножко гордый, немножко самоуверенный молодой человек... Да знаете ли вы, что именно такие люди в России в семнадцатом году сбросили с трона царя-батюшку, а затем стерли его вместе с аристократами с лица земли, будто их и вовсе не было. — Генерал встал и, сделав несколько шагов, остановился. — Молитесь о том, чтобы молодые люди типа Радовича не захватили у нас власть в свои руки. Не хочу ничего предсказывать, но если не удастся остановить красных, то нам, представителям венгерского офицерства и всему нашему господствующему сословию, придется плохо. Если бы я был в этом уверен, то не дожидался бы завтрашнего дня. — Повернувшись, генерал военным шагом ушел в комнату.
Спустя полчаса Андреа вместе с Эндре шла домой через городской парк. Перед этим она позвонила домой и попросила отца не заезжать за ней, так как Эндре проводит ее до самого дома. Бернат согласился, сказав, что пойдет им навстречу и они увидятся где-нибудь около моста Фердинанда. Прохожих почти не было, так как, привыкнув к ночным бомбардировкам, многие предпочитали оставаться дома. Андреа очень боялась бомбежек, особенно когда рядом с ней не было Чабы. Когда же он был с ней, она успокаивала себя тем, что в худшем случае они погибнут вместе, а это уже совсем другое дело.
Андреа и Эндре шли медленно и разговаривали. Эндре все еще любил Андреа, он не раз думал о том, что если с Чабой что-нибудь случится, он охотно женится на Андреа. И когда девушка начала убеждать его в том, что без Чабы она не стала бы жить, капеллан запротестовал.
— Ладно, давай не будем об этом, — продолжал он. — Я вот только никак не могу понять: если вы так любите друг друга, то почему же ты тогда не хочешь стать его женой?
Андреа на какой-то миг расслабилась, ее охватило страстное желание выговориться, хотелось, чтобы ее пожалели, утешили. Как было бы хорошо рассказать сейчас Эндре о трагедии собственной матери! Тут она вспомнила об отце, зарытом по шею в землю, и сразу же поняла, почему так ненавидела Бакача.
Эндре молча шел с ней рядом, иногда он подавал ей руку, чтобы помочь сойти с тротуара, чувствуя при этом ее крепкое, почти мужское рукопожатие.
— Скажи, Эндре, у вас, евангелистских священников, нет тайны исповеди?
— У нас вообще нет исповеди, как таковой.
— Ну предположим, что кто-то очень виноват и на душе у него лежит большая тяжесть...
— Я не понимаю, что ты имеешь в виду.
— Ну, скажем, жена изменила своему мужу и открылась тебе как священнику в этом. Ты расскажешь об этом кому-нибудь?
— Я никому ничего не расскажу.
— Никому?
— Никому.
— Даже полиции?
— Даже ей. — Эндре внезапно остановился и, взяв Андреа за руку, спросил: — Ты изменила Чабе?
— Нет, что ты!
— Мне ты можешь рассказать об этом.
— Я скажу. Я знакома с человеком, по отношению к которому я не знаю, как мне поступить, постоянно колеблюсь. Чабу я люблю, и все же, когда я долгое время бываю с тем мужчиной, меня порой охватывает такая странная слабость, что я боюсь самое себя. — Она бросила беглый взгляд на священника: — Видишь, как я откровенна?
Эндре молча кивнул, а сам шел и ломал голову над тем, кто же этот мужчина.
— Бывает и такое. — Он натянуто улыбнулся: — Видишь, какая ты глупая? У тебя есть человек, к которому тебя влечет, а ты все же заявляешь, что не можешь жить без Чабы.
Некоторое время они шли молча. Стало заметно темнее, яркие лучи прожекторов ощупывали небо.
— Мне кажется, ты не случайно вспомнила о тайне исповеди, — проговорил Эндре. — Тебя что-нибудь тревожит?
— Нет, ничего, — не очень уверенно ответила она. — Ничто меня не тревожит.
Священник схватил девушку за руку и быстро выпалил:
— Андреа, ты знаешь, я до сих пор люблю тебя!
Они остановились. Андреа всматривалась в худое лицо священника:
— Ты же знаешь, что я принадлежу Чабе.
Капеллан понимающе кивнул, но руки девушки из своей все же не выпустил:
— Я знаю, Андреа, я совсем не потому сказал. Я люблю тебя, а это значит, что мне не безразлична твоя судьба. Мне ты можешь верить: я твой друг.
— Понимаю, Эндре, и очень рада этому, но у меня все в порядке. — Она пошла, вынув свою руку из его руки. Ее шаги гулко раздавались в тишине. Лишь временами откуда-то издалека слышались паровозные гудки. — Видишь ли, идет война, обстановка очень напряженная, а люди полны страхом. Все такие нервные. Каждый день что-нибудь да происходит, и никто не знает, что же с ним будет завтра, доживет ли он до утра. Я тоже ни в чем не уверена. Отец мой уже не молод, профессия у него такая, что он в любую минуту может свернуть себе шею. А потом столько страшных слухов... Не знаешь, кому верить, кто говорит правду. В госпитале один раненый офицер ругает немцев, а другой — хвалит их. Рассказывают страшные вещи. — Она остановилась: — Ты целый год был на фронте. Скажи, правда ли, что солдат из рабочих и штрафных батальонов намеренно гонят на верную смерть? Верно ли, что известных музыкантов заставляют разминировать минные поля? А выдающемуся пианисту оттаптывают пальцы ногами... и только потому, что он еврей?
— Я не знаю, Андреа. Я тоже слышал подобные разговоры. Может быть, правда, но врать я не могу... — Они медленно пошли дальше. — Я трус — вот это истинная правда. Порой я ненавижу себя, но ни с кем, кроме тебя, не могу об этом говорить. Я год пробыл на фронте, слышал, как солдаты рассказывали о всяких ужасах.
— Значит, это правда?
— Не знаю, я оказался слишком трусливым, чтобы узнать правду. Боялся ее, боялся потерять веру. Что такое моя жизнь? Скажи мне, Андреа. В части я являюсь мишенью для грязных шуток офицеров. Но я все терплю, потому что у меня есть вера. Пока я еще могу верить и верю в то, что господь хочет добра. Я полон сомнениями, часто верх надо мной берет неверие. Я боюсь правды, ужасно боюсь потерять веру в самого себя. Порой я чувствую, что на свете творятся ужасные вещи. Что-то нужно делать, но вместо этого я вспоминаю то, что не следовало бы вспоминать. Тогда я успокаиваю себя тем, что говорю: «Все происходит по воле божьей. И господь только потому наказывает людей, что они отвернулись от него, от его учения, не выполняют его заветов...»
